Семечко к семечку – клин уродится. Крыла распустятся, цепь отцепится. И полетят за живою водою К облачным маковкам на золотое. Вот уж напьемся снегами-дождями, Вот погуляем босыми ступнями! Наточка с Виточкой, Сашенька с Машей. Витенька облаком, травкой Наташа.

Некое «Я» – то ли поэта, то ли всего живого на земле – бродило по неизвестным городам и пустыням. Сначала оно искало какую-то Кормилицу, потом кого-то не то съедало, не то насиловало, дальше само же беременело, таскало тяжёлый живот с «плодом-гробом» по бесконечным «весям-песням», рожало на пустыре, похожем на греческий древний вымерший театр, многорукого и многоглазого ребёнка и, в конце концов, любуясь им, сходило с ума и навеки успокаивалось. ...Дитя-урод исчезало на просторах «страны-сраны» с хохотом и воем, подобно бабе-яге.

Когда тот или другой человек, умирая, покидает этот бренный мир, то о нем говорят, что он из времени переходит в вечность. Но в том-то все и дело, что вечность — (...) такое понятие, которое, с одной стороны, непротиворечиво, а с другой стороны, не может быть нами ясно и отчетливо мыслимо... (...) Вот почему, когда речь заходит о смерти, каждый из нас должен чтить тайну.

У Кричевского... над всем есть дыхание чего-то живого (чем более тёмного, тем более живого – что, согласитесь, не всегда случается в поэзии как такой).

Завязкой к драме послужило предложение Очурова. Он будет немилосердно скашивать и свеклу, и сорняк, а я буду идти следом и втыкать свеклу в землю.