Где-то ты. \ Где-то я. \ Между нами – \ Музыка печальная.

Ведь я умер – значит, некому думать. Это мир – этот мир – думает.
Думает мной. Как музыка.
Меня сделали образом, самого оставили воспоминанием.
Меня вбили кубиком в стену мироздания.
И никто не знает, что я до сих пор мотаюсь здесь, как сумасшедший атом…

...тут смешано всё – интенсивные круги лирического порыва, неистовство земной метафизики, небесное пространство, конкретика бытия. Тут все поёт – или идёт выше и выше органной музыкой. Тут – нет счастья, тут нечто высшее – прозрение, попадание в реальность, надстояющую над нашей...
Потому и звучит стихотворение, не ветшая.

Вот и вижу Вас за столом письменным: ни лампы, ни свечи, ни чернильницы, ни бумаги, ну, ничего, словно голая степь перед жутким бураном... Никаких приборов письменных, но как-то Вы пишите, и написанное не улетучивается в какую-то бездну, в каких-то татарских тартарах не пропадает. Как это? Что другое спросите — отвечу, а это не спрашивайте — не знаю, не ведаю. И стула нет — но сидите, да и стола, пожалуй, что нет, а какой-то утёс черно серебрится, и Вы на нём, его не касаясь. Вы в облаке слов, они, словно серафимы-ангелы вокруг Бога, над Вами вокруг да около, внизу и вверху, короче, окутывая, как дым или, скажем, туман, роятся, пчёлы мёд собирают чёрт знает где и всё Вам приносят...

Вдохновенному читателю, в отличие от крайне нетерпимого Л. Толстого, Достоевскому был присущ эстетический «протеизм», удивительная способность делать чужое слово своим. Между жизнью и книгой для него граница отсутствовала.

Как всегда у Достоевского, первые подступы к тексту — это ассоциативно-книжное кружение: приближение к теме, прощупывание, рыскание из стороны в сторону, многое будет отвергнуто, многое будет забыто, но главное прорастёт...