Онтологические прогулки

 

 

 

НАЧАЛО

Свобода и случайность. Абстрактность смерти

 

В философском определении человека «возможное» играет особую роль. Хайдеггер переключает фокус на его временность, то есть конечность экзистенции. Сартр противопоставляет ей ничто. Осознанное переживание собственного приближения к смерти становится универсальной жизненной перспективой. Предположение о том, что конечность физического субстрата сознания может не являться смертью сознания, похоже, в такое умозрение не включаются, как и абстрактность смерти для индивидуального сознания. Личное восприятие времени может, однако, не равняться бытию-к-смерти. Есть как минимум одно неоспоримое доказательство: собственная смерть не может стать опытом, субъект, потенциальный ее наблюдатель, исчезает с моментом наступления смерти.

Таким же образом существует множество феноменов – состояний, предпославших называющие их понятия. Например, весьма значимый в контексте опыт о творческих состояниях опыт свободы.

Знание о свободе мы получаем как результат личного опыта. Опыт детерминирует познание, эмпирическое знание основано на индукции. Идея свободы никаким другим способом не выделяется. Но в таком случае само мышление, предмет которого – свобода, а это мышление равнозначно ее поиску, лишает субъекта свободы как экзистенциального состояния. Ты можешь быть свободным, но не знать об этом, и можешь узнать о свободе, ее утратив. Этот парадокс как нельзя лучше иллюстрирует ошибочность панлогизма: мыслить свободу не значит ею обладать. Напротив, акт мышления привязывает нас к объекту мышления, а значит, лишает других возможностей умозрения и, возможно, и существования – настолько, насколько мы могли бы воплотить конкретные идеи в жизнь. Таким же образом и смерть либо существует как объект индивидуального сознания, либо как факт его разрушения. Смерть может быть общественным культом, способом управления массами, причиной индивидуального невроза, но, если допустить некий порядок, при котором опыт столкновения с нею просто отсутствует (жизнь юного Сиддхартхи Гаутамы), мы увидим, насколько абстрактным предметом она является. Между тем время дано сознанию не как движение к реализации этой весьма случайной возможности, а как переход от одного состояния к другому, если говорить о времени не механическом, а внутреннем, экзистенциальном. Экзистенциальной проблемой, соответственно, является не невроз, связанный с сосредоточением на ожидании смерти, пережевывании идеи «бытия-к-смерти», а напротив, сознание, в котором этот опыт не отражен. Свободное от понимания собственной конечности существо – это существо низшего уровня, чей интеллект не позволяет включить на полную мощность весь тот сложный процесс продуцирования сознания, который и делает человека человеком. Это существо, по сути, не пользуется воображением и не создает образы отдаленного будущего, то есть не проектирует свою жизнь и не выстраивает ее перспективу. Когда Фрейд упоминает о психически здоровом индивиде как о беззаботно скачущем по летней полянке бычке, это выглядит как интеллектуальный курьез. Проблема в том, что бытие, как оно воспринимается разумом, диалектично: обостренная витальность (я специально употребляю в данном контексте неоднозначный эпитет) фиксируется в момент ее нарушения. Но подобный всплеск жизненной силы может дать только сильная натура, напоминающая легендарных викингов, продолжающих шагать как ни в чем не бывало после усекновения их голов.

Может показаться, что гипостазированная идея смерти с развитием цивилизации стала орудием управления массами. Это, безусловно, так, но с оговоркой, что и бессмертие – как религиозная идея, культурный идеал, величайшая из надежд, а теперь уже и ожидаемое физическое состояние в не меньшей степени определяет общественное сознание. Приближение к бессмертию в самом акте осмысления смерти спорно, но оно, бесспорно, порождает мысль о надежде.

 

 

Случайность. Квантовая неопределенность событий

 

Таким образом, мы наблюдаем. Смерть беременна бессмертием. Стремление перейти в бессмертие не совпадает с инстинктом жизни и никак им не предпосылается. Скорее, оно противоположно ему. Инстинкт жизни ориентирует человека в обыденности, здесь и сейчас. Образ бессмертие возникает в сознании только на определенном уровне его развития, при наличии воображения и способности к саморефлексии. Будучи осознанным как невозможная возможность, бессмертие в равной мере ведет человека, указывает ему путь в минуты гармонии и в минуты крушений. Однако для этого существует одно условие: взгляд на жизнь с такой точки обзора, с которой она представляется чем-то недостаточным в момент настоящего и непрерывно прорастает в будущее. 

Любое событие в таком ракурсе может быть понято как мгновенность неопределенности, аккумулирующей в себе, тем не менее, максимум энергии – силы воздействовать. Редко кто об этом задумывается, однако представьте. Если вы сядете напротив места, из которого должен пробиться посаженный вами росток, вы наверняка пропустите момент, когда он пробьет почву. Вода на плите закипает ровно в тот момент, когда вы отключаетесь от наблюдения. Мы фиксируем не ожидаемое, а уже совершенно иное состояние реальности. Что же говорить о событиях внутренних. Эту особенность событий будем называть их «квантовой сущностью».  Кульминация взаимодействия с объектом происходит в момент ожидания взаимодействия. Смерть существует и не существует для нас. Как и свобода, и бессмертие, и Бог. Но это именно те объекты мышления, порожденные состояниями, которые придают жизни предельную остроту. В каком-то смысле мы живем ради смерти (невозможно пережить ее, получив опыт смертности кого-то другого), ради встречи с любовью, бессмертием, прикосновение к Божественному. И все это, бесспорно, несуществующие вещи. Индивидуальное сознание воспринимает их как еще не существующие, то есть те, которых может никогда и не произойти (любви, бессмертия, встречи с Богом). Но вместе с тем они отчасти существуют не как состояния, а как объекты мысли – как надежда. Надежда – феномен, подтверждающий квантовую природу ментальной реальности. Она существует и не существует одновременно, если разложить ее на такие моменты – еще не случившегося, еще не понятого, еще не явленного, но ожидаемого, т. е. неопределенного.

Однако «ничто» чистой потенции и квантовая неопределенность –противоположные вещи. Неопределенность, о которой идет речь, не ничто – напротив, кульминация всех ресурсов сознания, необходимых, чтобы реализовать возможность. Представьте себе момент, когда самолет преодолевает притяжение Земли. В этот момент он достигает пика своей виртуальности, еще не осуществив, тем не менее, возможность стандартного полета, но уже делая его возможным. Выражение этого состояния деепричастием – важный смысловой нюанс, деепричастие теснейшим образом связано с акцентированием темпоральности действия. Действие, которое нужно поддерживать в состоянии процесса, – самое трудоемкое. Но это качество может быть не только фактом, но и сознательной установкой в его формации. Сравним понимание жизни как череду последовательных действий, механически складывающихся в цепочку. И понимание жизни как делания. Что мы делаем, живя? Мы делаем собственную жизнь. Отжимая штангу, невозможно прервать процесс. То же с процессом взлета. Его нельзя остановить, его можно только отменить в самом начале, иначе произойдет падение. Так чем же является жизнь? Чередой маленьких непрерываемых жизней, потому что каждое со-бытие меняет конфигурацию личности и имеет самостоятельный потенциал для формирования дальнейшей траектории ее самоосуществления.

       Наглядный пример. Человек, который ждет ответ на жизненно важный для него вопрос. Чтобы получить его, требуется, положим, месяц. Каждый день в течение месяца этот человек заглядывает в почтовый ящик и надеется увидеть письмо. Наконец, он его получает. Он видит, что письмо доставлено. Сердце трепыхается у него в горле. «Да» или «нет»? Человек открывает письмо... Независимо от того, какой ответ он получил, нас в этой ситуации интересуют всего два момента. Первый. Пик чистой неопределенности за секунду до вскрытия конверта.  Второй. Можно ли считать, что событие уже произошло до того, как человек вскрыл конверт. Если в письме был положительный ответ, значит, он уже был до того, как о нем узнал наш человек. Планета Плутон существовала в Солнечной системе до момента ее открытия астрономами. Однако в случае с письмом такая логика все-таки не годится. Как объект восприятия событие существует в сознании субъекта до того, как произойдет. Положительный ответ уже есть, и в то же время для субъекта его нет до конкретного момента. То же самое и с отрицательным ответом, но мы берем в игру положительное решение, как обладающее большим количеством бытия: оно в большей мере пустило корни в сознание ожидающего, оно ценнее. Такова и квантовая неопределенность событий.

Точно так проживает свою реальность тот, кто получает результат важных медицинских анализов; солдат почти под гусеницей танка, ожидая момент, когда удачно или неудачно для него взорвется брошенная в броню граната; мать в минуту окончания операции, проводимой на сердце ее ребенка; студент, слушающий зачитываемый список поступивших в вуз на бюджет. Эти мгновения неопределенности однозначны. Усилие мысли дает нам возможность рассмотреть «квантовое событие» и в других ситуациях, в которых неопределенность растягивается на часы и даже на годы. Обычные роды, надежда на чудесное выздоровление смертельно больного... Пари Паскаля касается не только существования Бога, любая возможность неразрывно связана с неопределенностью, а неопределенность концентрирует в себе пик энергии. Вот почему влюбленность привлекательнее любви, а невротическое ожидание смерти, являясь психологической слабостью, способно придавать форму и направление жизни – заставляет думать о будущем. Взгляд в перспективу концентрирует психическую энергию. Даосская мудрость гласит: не опережай движением мысли.

Но на что надеется мать, которая не может не выбрать для одного из своих детей смерть?

 

 

Неопределенность и мужество. «Квантовая» неопределенность бытия

 

Поставленный вопрос, по сути, совпадает с вопросом: стоит ли метафизическая свобода ужасов мировой истории – страданий тех, кто страдает, и тех, кто о них узнал и был травмирован этим знанием? Определенным образом этот вопрос связан и с эпохальным вопросом ХХ века: возможна ли поэзия после Освенцима?

Связь эта представляется очевидной. Свобода – это свобода сказать нет, выразить свой протест. Если спроецировать этический выбор между добром и злом в область онтологии, то этот выбор будет звучать как выбор между бытием и небытием, при этом первое подразумевает, что утверждая жизнь, мы утверждаем не какую-то конкретную жизнь, а жизнь как таковую, а вместе с ней существование. Небытие и ничто суть не одно и то же. Логически небытие – это отрицание бытия, которому ничто предшествует. Бытие может быть определено как вместилище возможностей: свобода, выбор как таковой – механизм, актуализирующий конкретную возможность, переводящий ее из потенциальности в виртуальность – в возможность становления и передачи энергии, порождения событий. Свобода и неопределенность, таким образом, тесно связанные явления. Мы свободны, пока мы не сделали выбор. Как только он сделан, свобода потенциальности исчезает.

В повседневности говорят: «поезд встал на пути», «процесс пошел». Но мы говорили о том, что надежда – это плод осмысления смерти, некой возможности, которую мы не в состоянии не делать неизбежностью просто в силу того, что живем. Свобода – плод неизбежной возможности. Хайдеггер точно определил человека как существование под бременем возможностей, хотя не столь утонченное мышление понимает их (возможности) как нечто само собой разумеющееся. Выбор на обыденном уровне воспринимается как выбор именно между возможностями: ты сам якобы решаешь, смотреть ли «Обыкновенный фашизм», читать ли о подробностях устройства мясных ферм, думать о неизбежности старости и смерти, как будто отказ смотреть, читать, думать отменяет смерть и ужасы фашизма как факты. Но сущность смерти как раз и заключается в том, что это единственная возможность, которую не выбирают. Не выбирают некоторые возможности и на определенных уровнях погружения в бытие. Нравственная личность будет думать о жертвах фашизма и решать для себя, как отказаться от употребления в пищу животного белка, получаемого ценой страданий живых существ. Мы уже говорили о свободе как о логическом парадоксе. Стоит сказать себе «я свободен», как сам факт мышления оказывает ограничивающий эффект – сразу возникает вопрос: мы мыслим о свободе как о «свободе для» или «свободе от»? Была свобода – и вдруг ее не стало.

Чем-то, обладающим большей связью с существованием, является неопределенность. Неопределенность – пик возможности как таковой, до момента становления возможности конкретной, абсолютной или неизбежной. Мысль о неизбежной возможности (о том, что будет, но чего еще нет) порождает надежду. Высшее искусство жизни, на которое указывают древние науки о сознании, кстати, неслучайно сводится к сохранению неопредмеченной энергии, то есть неопределенности. В противоположность ей неизбежное убивает. В этом заключается убийственный смысл знаний о смерти. Благодаря надежде это становится очевидным. Но было уже отмечено, что и сама надежда – одна из граней свободы как состояния неопределенности в значении непредопределенности. Подобная свобода – мать мужества. Надежда при таком взгляде на вещи выглядит как одно из его проявлений. Надежда зовет нас в будущее; связанная с будущим возможность – повод для мобилизации.

Интересно, однако, не впадая в ницшеанство, отметить, как искажена сама основа героической антропологии в социальном плане. О человеке, сохранившем себя для неопределенности, говорят как о несостоявшемся. Между тем самая банальная прикладная психология указывает на иное: чем больше человек добивается званий и почестей, тем в более мелкое русло, за редким исключением, входит его творческая энергия.  То же с личным жертвоприношением будущим поколениям. Скудость семейной жизни. Безумие влюбленных, переходящее в «безобразие семейного быта». Эта оценка Ролана Барта категорична, но в ней, бесспорно, есть доля истины. Упорядоченность производства, согласно заданной цели, как всякая упорядоченность, то есть форма несвободы, сказывается негативно на способности видеть возможности. Семейный человек в традиционном браке ни на что не надеется. Не в негативном смысле, а в том, что он достиг в своей жизни уже всего самого важного, кроме смерти.

Вот в чем, очевидно, коренится феномен богемы: длящаяся надежда на лучшее будущее и концентрация возможного в моменте здесь и сейчас на грани краха – ее неизбежные спутники.  Культ «свободного художника» возникает соответственно как протестная реакция на омертвляющее действие чрезмерно упорядоченной жизни. В то же время в подобном взгляде на художника – как будто он вечно с боку-припеку, при любой политической системе, происходит не меньшее омертвление артистической жизни: как в случае с любой стандартизацией. Называние не приумножает количество бытия называемого.  Оно, называемое, утрачивает его, бытие, становясь инструментом, как все закрепленное в вербальной форме.

Трагедия homo creator: человек обречен преодолевать сопротивление материи, пишет Бердяев. Но зачем ему это, возникает справедливая мысль, если, представим, творец благополучен в самом обычном житейском смысле (а почему бы и нет?); если он совпадает со своим историческим временем; если «материя» по воле Божией – его крепость, его плацдарм: он богат, здоров, знаменит, любим... Экзистенция, какой бы она ни была, единственно возможное топливо для сверхусилия, из нее добывается то, что дает силы подниматься в творческие эмпиреи, проступать в то измерение жизни, где духовному оку открываются совершенно невозможные возможности – жизнь видится иной и рождается новый оригинальный взгляд на нее. Чтобы творить, нужно быть смертельно живым. Этого достаточно. Не бедным, не одиноким, не бродягой, не трансгендером, не женщиной, не мужчиной, не негром, не белым, не оппозиционером и бунтарем. Нужно просто быть, но это и есть самое сложное: подлинное бытие заключается в становлении и смене состояний, в неопределенности – в активном реагировании на призыв бытия. Подобный способ существования называют предельной активностью сознания. На пике своих творческих возможностей мышление не обращается к очерчиванию собственных границ, оно не оперирует такими категориями и упускает из вида сам феномен обладания и принцип объективности. Творческое состояние подразумевает рывок, получивший название экстаза. Когда мы не успеваем за жизнью, когда со-знание перестает быть процессом, мы выпадаем из подобной направленности за собственные границы, из погони навстречу будущему, из диалога с духовным, генерирующим творческую энергию «мы» культуры, мы скатываемся на биологический уровень и быстро стареем.

Обрастая объективациями, личность попадает в плен обладания – это истинно и не ново. И вместе с тем оппозиция «Иметь или быть?» ложна. Бытие не исключает обладания хотя бы потому, что как таковое, как бытие в себе, оно не дано нам даже на уровне личного существования. Я тот, кто бесконечно озабочен своим «Я», потому что это единственный, доступный мне канал со-общения с объектами. «Я» обладает и обладаемо телом, процессом восприятия и эффективностью действий. Я сам себе со-бытие. Мышление – это и есть вид обладания. Состояние обладания маркирует бытие, но, если мы зависаем в этом акте, бытие останавливается. Не более того. Поэтому и не столь важно, как писали древние, обладаешь ты или нет, ты можешь быть несостоятельным и в том, и в другом состоянии. Если цель лежит за пределами обладания как такового, благополучие (как вид обладания) никогда не помешает человеку быть, хотя и может притупить чувство жизни. Упорядоченность ограничивает опыт и потому притупляет восприятие.

Ведь рефлексивность, которой козыряют философы, не эндогенный процесс: ее стимулирует внешняя информация и профессиональная выучка. В противовес энтропии космоса однажды в мире возникло искусство сознания и культ логического понятия как инструмента управления возможным-мыслимым, и это оправдывает редукцию стихийно многомерного мышления к логическому интеллекту.  Эта культура формирует матрицу мышления, в которой мы мыслим, чтобы активировать возможное. Чтобы обрести надежду на бессмертие, прежде его необходимо осознать, помыслить. Неопределенность, надежда, свобода, мужество – так же производные от определенного способа «делания» реальности, невозможного вне определенным образом настроенного процесса осознавания бытия.

Так, может быть, и то, что мы называем реальностью, только повод, чтобы не сделать, а осознать выбор, который уже живет, существует, который имманентен определенному способу быть? Все вокруг, вся совокупность условий – лишь условия для проявления негатива (по аналогии с фотографией)? А может, выбор и вовсе дирижируется извне? Существует же представление, что головной мозг – по сути, органический проводник, резонирующий с магнитными волнами, поступающими из космоса. Отрицать неопровергнутые факты – логически неверно. По крайней мере, нет достаточных оснований впадать в огульное отрицание. Какой бы «сверхъестественной» ни казалась эта теория (вполне согласная с законами физики, кстати), она достойна упоминания, как и все теории, научно обоснованные или умозрительные и фантастические.

Интересен в этой связи анатомический факт. Если удалить из головного мозга весь жир, составляющий миелиновые оболочки, мозг выглядит, как прозрачный кристалл, в котором вспыхивают электрические сигналы. Он похож на звездное небо, на космос, порождающий свет. В фотографическом смысле.

 

Память о будущем. К пониманию понимания

 

Архимед выпрыгивает из ванной с криком «Эврика!». И что ему эта идея, чтоб о ней кричать? Тем более – выпрыгивать из тёплой ванны?

           Но гормонального топлива, способного вызвать столь бурный порыв, хватает на пару минут. И все же учёный или мыслитель, интуитивно ухвативший истину, вернее, застигнутый ею врасплох, не удовлетворяется радостью от разгадки, а начинает, зачастую мучительно, подбирать слова, выражая в них внутренний акт понимания. Это – самостоятельная задача. Она требует сосредоточенной работы, далекой от окрыляющей эйфории.

В таком случае тем более следует разобраться. Понимание – что это?

Можно привести и такой пример. Каждый умеющий читать способен понять, о чем повествует Евангелие. Его сюжет линеен и заключает в себе незатейливую с точки зрения литературной формы историю о рождении, миссионерском труде, предательстве, одиночестве в самые страшные минуты жизни, неправедном осуждении, незаслуженных унижениях и мученической смерти на кресте с двумя разбойниками прекраснейшей из человеческих личностей. Даже если вынести за скобки специфический религиозный смысл этого сюжета – что речь идет не просто о лучшем из людей, а о воплотившемся Боге-Сыне, прошедшем свой земной путь, согласно замыслу его Бога-Отца и воскресшему на третий день после распятия, история, при всей ее фабульной и стилистической простоте является гениальной в своей многомерности. Ее может понять и подросток. Но вот иные пласты смысла, их несокрытость и одновременно неявность, как нельзя лучше предназначены, чтобы продемонстрировать феномен понимания. Можно прочитать каждое из канонических евангелий помногу раз и наконец понять, или так никогда и не понять, что сообщают нам эти тексты в высшем смысле. А сообщают они следующее. Перед духовным испытанием Христа, масштаб которого великолепно (великолепно именно с литературной точки зрения) изображен во фрагменте, описывающем состояние Христа перед поцелуем Иуды (он молится, на лбу у него выступает кровавый пот, и эти капли крови падают на камни, над которыми он молился), – перед этой трагедией, вы должны это понимать, люди, меркнет большинство человеческих немощей и неудач, которыми изобилует ваш земной путь. Перед поцелуем Иуды меркнут те множественные бытовые обиды, которые в житейской суматохе наносят друг другу люди, о многих сожалея, многие даже не замечая. Вместе с тем принятие Христом его участи показывает, что и на какой моральной высоте может пережить человек. С этим, с одной стороны, можно поспорить – с представлением об испытаниях Христа как испытаниях человеческих, ведь он был Богом. С другой стороны, знавший о Божественном Промысле, о тайне своего рождения, Иисус говорил о себе: «Сын Человеческий».

Удивительным и вместе с тем закономерным образом эта история, изложенная еврейскими авторами, учит человечество пониманию некоторых простых и одновременно ужасающих в своей бесспорности истин. Если тебя кто-то предаст, нанесет удар в спину, это будет именно тот, кого ты считал самым близким. Из всех окружающих тебя это будет тот, кому ты доверял больше всех и считал самым прекрасным. Если ты несешь людям истину, способную изменить к лучшему их жизнь, знай, они не скажут тебе спасибо, они причинят тебе боль. И чем более прав ты будешь, тем более глубокое одиночество тебе уготовано: в момент, когда ты от истины не отречешься, будь готов к тому, что от тебя отрекутся даже друзья. Это одиночество станет кульминацией твоего восхождения. Разве жил в мире хоть один мало-мальски приличный человек, который хотя бы в какой-то мере не прочувствовал все это на себе?

Но дальше идут вещи, понимание которых уже выходит за грани заурядного житейского опыта. Это те самые кровавые капли пота, которые было дано увидеть только камням. Потому что понять их – значит, приблизиться к главному смыслу Евангелия, который в равной мере значим и для верующих, и для неверующих. Духовную муку того, кто знает, что уже через несколько дней он будет осужден ни за что и распят за всех. «Авва Отче, чашу эту, если можешь, мимо пронеси». Евангельская история как бы говорит человеку: посмотри на себя, как, зная об этих минутах духовной пытки лучшего из живших на земле, ты смеешь жаловаться на жизнь, грешить, быть ниже выпавших тебе испытаний. Сложность этого библейского послания заключается в том, что его невозможно разъяснить. Разъяснение ничего не изменит в человеке, пребывающем в потемках исходного несовершенства. Библейский посыл можно либо понять, либо не понять. Понять в данном случае означает личную сопричастность судьбе Спасителя и устремление стать его достойным из любви, которая не может не войти в прозревшее сердце. Эту идею можно назвать квинтэссенцией христианства, но никак не учение о кругах ада и пытках, предназначенных пусть даже для Иуды или доктора Менгеле. Но это надо понять. И библейское слово не бросает человека наедине с его непониманием. Ему на подмогу выходят те, кто перенаправляет тяжелое, как свинец, и сухое, как уголь, Слово – окаменевший огонь и прессованное в тяжесть небо, в более легкие для восприятия вещество. Таким, к примеру, был великий Иоганн Себастьян Бах, так много сказавший о Христе и в написанных им «Страстях», и всей своей жизнью. Которую невозможно понять без понимания, чем для него был Христос.

Вряд ли понимание Христа пришло к Баху как результат направленной рефлексии, упорядоченного мышления, логической процедуры. Это – итог работы воображения и тонкой эмпатии, скажете вы. Как бы то ни было, ученым и философам позитивистского склада почему-то сложно признать тот факт, что логический разум и истина не имеют ничего общего. Да может быть, и любое познание, включая научное: познание на уровне открытия парадигм, а не верификации отдельных законов.

Однажды можно открыть глаза и оказаться в совершенно новом мире. Как происходит это субъективное переключение? Рациональный ли это акт в принципе?

 

***

Итак, вспышка, озарение – популярная метафора понимания. Обычно в нем акцентируют смысл освещения до этого, до момента понимания, пребывавшего «во тьме» объекта.

Отчасти это так, но, на мой взгляд, здесь важнее образная и смысловая перекличка понимания с фотоснимком. Вспышка обозначает некое ментальное событие, но не является его сутью. Озарение озаряет и тем самым фиксирует процесс собирания мышлением воедино целостного объекта, становящегося тем самым понятным, а до этого частично находившегося во тьме и поэтому частично не существующего, вернее, совсем не существующего, поскольку нельзя существовать частично. Мы способны понимать только то, что воспринимаем как целое. Собственно, объектность, представляется, и есть атрибут целостности: объект может быть неполным, с недостающей деталью, незавершенным, но акт понимания и означает, что мы начинаем видеть его цельным, а значит, уже представляем, как с ним взаимодействовать. Цельность представления – предпосылка смысла.

Вместе с тем понимание – это, соответственно, фиксация некой возможности. Выбор и объективация – интенции мышления, совпадающие с концентрацией на объекте. Без сосредоточения понимание невозможно. Понимание означает выбор. Выбираем мы то, что способны представить на уровне мышления как объект. Вернее, мы делаем нечто мыслимое объектом. Хотя это, по сути, тавтология. Объект мыслится как статический, завершенный.

Что происходит, например, когда мы мыслим «убегающее» время? Как это происходит, с психологической точки зрения?

Время – это бесспорно – складывается из фрагментов памяти – мгновений, лет, веков, проживаемых в акте их осознания как самостоятельных дискретных феноменов. Корпускулы времени. Сложно осознавать, мыслить движение как становление (поэтому я не беру в фокус внимания физическое движение; «физическое тело из точки А переместилось в точку В» – это не так интересно). Сам факт понимания – остановка, проецирование в границы, управление возможным и одновременно сокращение возможностей, поскольку невозможно двигаться во всех возможных направлениях одновременно. Понимание, таким образом, это приведение в равновесное соответствие некой внутренней картинки, пространства, воссозданного сознанием, образа мира с центром сборки в точке, откуда волящее «Я» прокладывает мыслью и порывом направление к усматриваемой цели. Для этого и необходима остановка, кадрирование реальности. «Остановись мгновенье!» – это не только цитата из Гёте и девиз фотографов, эти слова как нельзя лучше передают состояние в самом начале акта понимания.

Чтобы понять, нужно остановиться и тем самым остановить. Однако направляться к нескольким не совпадающим точкам-целям невозможно, и понимаемое полотно жизни сворачивается в перспективу – когда мы полагаем будущее. Цель – это психологическая необходимость в процессе осознавания себя-в-будущем. Так или иначе мы всегда понимаем для чего-то. Мы понимаем себя, чтобы жить. Что интересно (об этом уже говорилось, но стоит это подчеркнуть ещё раз), отбери у человека возможность мыслить направленно (или мыслить направление), целеполагать, человек не только резко деградирует, но и в скором времени умирает. Смысл жизни как некая идеальная цель – это, выходит, на самом деле самая практичная вещь в мире. Вещь, вовлекающая в жизне-действие, жизни действие – действие жизни и усиливающая жизнеспособность.

Но вернёмся к абстракции временного континуума. Для нас ясно, что время как длительность, маркируемая связной последовательностью событий, – продукт мышления и памяти, в данном случае мышления, взятого в строго логическом смысле – как способность мыслить по закону. Для восстановления событий в памяти важен каузальный принцип, независимо от того, насколько точно память отражает прошлое. И вот тут мы подходим к самой сути проблемы: понимать означает связывать (фиксировать в сознании целостную картинку), схватывать единство настоящего, осознаваемого на основе прошлого, и того, чем оно может стать, – что мы будем с ним делать, как действовать, а значит, как переходить из настоящего в будущее. Прошлое – продукт памяти, а вспоминать означает возвращать к жизни забытое. За-бытое, оставшееся за бытием, переставшее, уже не существующее. Суть памяти в реконструкции того, что уже не существует, реконструкции несуществующего из момента настоящего, непрерывно движущегося вперёд, в будущее.

Точка обзора прошлого таким образом непрерывно меняется. Вместе с переменой в течении на-стоящего меняется и прошлое. Факторы внутренних изменений, перемен в душевном состоянии человека невозможно «вычислить» с математической точностью. Чем эмоционально богаче натура, тем ближе она в своей неуловимой динамике к мистической тайне, к безосновности, даже если ее основа – эндогенные биологические процессы. Они не осознаются, мозг их «не видит». Так по крайней мере воспринимается неизвестный фактор «X», подчас неосмысляемый в рамках наук о сознании и лежащий в основе явных, видимых внешнему наблюдателю изменений конфигурации личности. «Имярек стал другим человеком!» При этом подвижность сознания даже в случае его крайней примитивности бесспорна. А значит, прошлое – это неизбежная иллюзия не только в силу естественной предрасположенности сознания к забвению, но и по причине лабильности психики как ее неотъемлемого свойства. Мы смотрим в прошлое из разных состояний, и каждый раз оно представляется нам не только разным, но подчас и попросту невозможным. «Такого не могло быть!» «Как такое могло произойти со мной?» А ведь это был ты, ты самый, и это твои собственные мысли, чувства и поступки уже представляются тебе невероятными.

Как же осуществляется переход в будущее из настоящего, ежеминутно, -частно, -дневно, денно и нощно определяемого здесь и сейчас? По сути, в будущее мы движемся, отталкиваясь от гипотезы о возможном, более или менее удачной, или совсем уж неудачной, но об этом нам расскажет только наступившее будущее. Будущее, рождающееся из иллюзии памяти, а не реального положения вещей. Можно было бы привести наглядный пример с переписыванием мировой истории, но оно имеет направленную, прагматическую цель и по сути является обманом. Союз памяти и воображения, переписывающий прошлое, не имеет прагматической цели и не производит обман, хотя, как и все, его действие можно объяснить, опять же – понять, то есть выстроить комфортное отношение к деятельности собственной памяти, приручить ее.

Вывод, касающийся понимания, интересен именно в отношении продуцирования феномена «времени». Мы помним будущее, и это не реверанс в сторону Августина с его психологической, и одновременно тяготеющей к Платону, трактовкой времени. Память и переживание прошлого (воспоминание) неестественны для человека, они ментальный инструмент создания будущего, без которого в некоторых условиях невозможно продолжать жить. Часто говорят: он слишком погружён в прошлое, а надо жить ради будущего. Оценка «будущего» из настоящего, то есть не ставшего, здесь налицо. Но не есть ли сознательное погружение в прошлое лишь более глубокая, чем если это происходит непроизвольно, настройка продуцирования будущего: чем глубже и интереснее эта личная археология, вырастающая из склонности покопаться в себе, тем неожиданней, революционней результат – новое сознание и новая личность.

 

***

Однако следует сделать допущение, что существуют по крайней мере два типа людей. Одни довольствуются полученным опытом. Другим же важно о нем рассказать – поделиться, выстроить коммуникацию. Но как? Как передать познание как состояние? Через объяснение, представляющее собой в известной мере акт принуждения. Ну зачем другому, другим твоя истина? Возможно, склонность к логическому мышлению – вообще некий завуалированный инстинкт насилия. Как волю к господству определяет Ницше ценностное творчество. Прав ли он был? Отчасти прав. Любой продуцент смысла – в некотором смысле захватчик. Акт познания, таким образом, как видим, тесно связан с экспансией вовне. И тут вообще возникает весьма приземленный вопрос. Откуда дровишки – откуда берутся ресурсы? Объяснение выглядит очевидным. Интеллект не является достоянием нытиков. Срывается с языка – упоминание о связи между уровнем тестостерона и интеллектом. Как бы этот факт ни вставал костью в глотке неолиберализма, андроцентричность науки и философии закономерны. Ослабленному или задавленному жизненными невзгодами человеку не до абстракций, не до поиска истин, ведь понимание приходит как результат ментального напряжения, сопровождающегося вулканическим взрывом психической энергии, проводить которую в общем-то может только относительно здоровый человек. Человек мужественный в значении «волевой и бесстрашный». (Если, конечно, мы говорим о некоем аутентичном интеллектуальном творчестве.)

В ламаизме техники научения отсутствуют, но культивируется «посвящение». Посвящение – акт передачи импульса. От источника света – к приёмнику. Отдаленно этот иррациональный акт напоминает проповедь. Проповедник не выполнит свою миссию, если он не будет приводить своих слушателей в определенное психо-физическое состояние. Поэтому ему нужны не только рациональные аргументы, ему нужна харизма и пламенный напор.

Иными словами, познание-понимание сопровождается приливом энергии: мне что-то открылось, и я не могу, став приёмником, не стать передатчиком... Импульса, «вируса» понимания. Вот тут мне уже и понадобится язык, который я буду использовать как поэт или как мыслитель, рациональный поэт – создавая суггестивные образы или создавая концепты. Все это, конечно, далеко от аналитической философии сознания. Но очень жаль, что, по сути, философия сознания, а сегодня вся философия в известном смысле конъюнктурна, обходит молчанием подобные очевидные факты и не выполняет своих прямых функций – осмыслять то, для чего в данный момент не выработан подходящий тезаурус. Психология в этом продвинулась дальше, психологи не опасаются говорить о таких вещах, как инсайты, нарушая сложившийся научный «этикет». «Эврика» – это молния, сверкнувшая в сознании. При чем здесь формальная логика? Разве Паскаль, опередивший в своих философских набросках своё время, что-то доказывал, аргументировал, объяснял?

Рассуждение в русле упорядоченного мышления, коротко говоря, лишь один из каналов коммуникации, по которому от одного к другому с неминуемыми потерями передаётся уникальное ментальное состояние.

Поэзия при этом, как всегда, оказывается эффективнее – наглядный образ содержит значительно больше информации, чем логическое понятие. И вот что читаем мы у Пушкина о «сознании вслух» – только в данном случае, в отличие от Мераба Мамардашвили, поэт имел в виду не размышления, а стихи:

 

 

Трудно удержаться от выговаривания догадки, гипотезы, что изрекание имманентно мысли. Кто не сможет ее вы-сказать, тот и не мыслил. Поэзия начинается со слов, а у слов есть фонетическая оболочка. Философия так же, как поэзия, начинается со слов, у которых есть фонетическая оболочка. Поэтому иной уровень понимания, нежели на уровне вербального диалога – например, тактильный, может быть, и надежнее, но он не имеет ничего общего с философией. Соответственно, допущение о двух типах людей – неверно. Кто не высказался – тот и не мыслил. Без высказывания понимаемого не существует. Но из этого следует, что понимание невозможно без объяснения. Одно перетекает в другое.

            Между объясняться и объяснять – тонкая смысловая грань, и, видимо, первое проясняет одержимость мыслящего текстом как формой коммуникации. Визуальное изображение также может прочитываться как текст. В каждом «объяснять» есть что-то от объясняться, так как объяснение существует в виде текста, а понимание – необязательно. Чтобы быть пониманием, пониманию необязательно становиться объектом.  Но «новое Я», с которым слито понимание, не может не манифестировать себя. Похоронить в себе открытие, можно даже подсветить эту мысль пафосом, похоронить в себе откровение равносильно самоубийству, и, как существо, наделенное инстинктом самосохранения, человек по собственной воле надевает на себя вериги выстраивания коммуникаций. В конечном счете, что есть творчество как не бесконечное воспоминание о самом себе, а любая речь – прежде всего манифестация себя, начиная с первого крика новорожденного младенца. Мысль и слово, таким образом, главное связующее звено между прошлым и будущим.

Катоблепас – мифическое животное, с которым Мария Варгас Льоса сравнивает писателя в своих «Письмах молодому романисту». Писатель значительную часть своей жизни вгрызается в свою память, как катоблепас в самого себя. Но разве писатель при этом умирает для будущего? Нет, прицел здесь куда более серьезный, можно сказать, метафизический – не просто выжить, цепляясь мыслью за день грядущий. Писательская амбиция – это вечное, не исчезающее будущее. Не исчезающее прошлое порождает бессмертное будущее.

Это суждение, по сути, вариация «на тему Камю» – на тему его суждения, что конечная цель интеллектуальной жизни – стать Богом. То же можно сказать и на счёт поэта. Поэт вгрызается и в память (продукт проживания заново давно отжившего), и в мимолетный момент – в акте его перетекания с экрана сознания в тайники сердца. Там впечатление будет храниться до самой смерти, а его отпечаток в стихотворении перейдёт... Разумеется, в вечность, войдя в историю. Подобным образом память при определенном умонастроении становится не только интересным искусством, но и метафизическим инструментом.