Онтологические прогулки

Сознание как поток состояний

Жизнь как непрерывное отражение сознанием порождающей его физической работы головного мозга, к счастью, невозможна. Такая жизнь была бы мучительна для человека. Так же мучительна для нас была бы ситуация, потребуй от нас кто-нибудь отказаться от всех тех биологически не обусловленных измерений личности, которые мы способны помыслить во всем их возможном многообразии. Среди них как порождаемые личным опытом, так и всеобщие, в историческом процессе ставшие основными антропологическими измерениями. Можно назвать основные – космическое, физическое, историческое, культурное, экзистенциальное, творческое, мистическое, эротическое, медицинское...

Осознание человеком своего физического состояния сквозь призму медицинских представлений – продукт культуры. Космическое самосознание – высший итог исторического развития человечества. Все это очевидные вещи. В качестве личного опыта опыт мистический может быть назван высшим состоянием сознания. Но эту высшую способность проживания своего присутствия в мире, никак, кстати, не связанную и с уровнем культурного развития личности, невозможно исследовать научно и обсуждать в рациональных понятиях. Можно ли вообще говорить о мистическом как части человеческой культуры? О нем говорят настороженно и утвердительно, как о способе личного самовыражения, только в связи с позитивной религией, что лишний раз подтверждает: репрессивное, неизбежно ограничивающее воздействие культуры на формирование наших способностей не всегда имеет положительный смысл.

Действительно, в силу особенностей своей экзистенции человек может не совпасть с общественно одобряемым образцом «человека». Он может родиться гермафродитом, не любить деньги и почести, не иметь склонности к коллективным действиям и семейному образу жизни.

Можем ли мы в таком случае в принципе говорить о возможности регулятивного принципа поведения, имеющего всеобщий смысл? Говорить об «образцовом человеке» и «образцовом поведении»?

Это старая проблема, предпосылаемая общественной жизнью, является главным вопросом этики. Конфликт частного и общего не только является главным конфликтом этики, но и ее предпосылкой. Но и сама этика, как это следует из размышлений о природе ценностных конфликтов, бывает недостаточной для нравственного познания. Она сама для себя проблема, и для этого существует по крайней мере еще одна причина, кроме установленной несоотносимости универсальных этических понятий (долг, справедливость, примат целого) с сущностью ценностного конфликта.

Причина эта заключается в следующем. Наблюдаемое и оцениваемое как «нравственное» или «безнравственное» в конкретном человеке – обычно итог ситуативного поверхностного контакта с ним. Рациональная оценка как внутреннего содержания, так и возможностей его выражения, мотивов поступков, становится невыполнимой. Отчетливое понимание (оно же фиксация) даже кратчайшего мига внутренней, психической жизни или более-менее явного состояния невозможно и приводит к ошибочным выводам. Гнев может быть порождением любви и неравнодушия, а безмятежность – душевной черствости. Внешняя душевная тупость – следствием сильнейшего, до потери навыков социальности, включения в решение личной духовной проблемы. Более того, и для самого себя сознание – нечто закрытое: объективируя определенные ментальные процессы, такие, как мышление, оно ничего не говорит нам о механизмах взаимодействия с тем субъектом, который наблюдает за ним и пытается на него влиять. Само человеческое «Я», как об этом уже не единожды было сказано в разных контекстах – от эпистемологического до эзотерического, является бессодержательной абстракцией.

Улавливая это несоответствие между эмпирическим осуществлением нечто, именуемого «Я», осуществлением дискретным, хаотичным, алогичным, и логической абстракцией субъекта, некоторые эпистемологи выдвигают идею об ансамбле субъектов, продуцирующих сознание. Это интересное и небезосновательное предположение не отвечает, тем не менее, на вопрос. Кто тот, кто упорядочивает, согласует влияния этих «субъектов», делает выбор между ними, наблюдает за ними, как болельщик за крепкими парнями в бутсах, пинающими мяч на футбольном поле, и, наконец, сливается с одним из них и кричит в экстазе... Нет, не «Гол!», конечно, – «Эврика!»? Речь в данном случае идет, и это важно, не о «субличностях»: последние – поведенческий социальный продукт. Речь идет о самих структурах сознания, несводимых, по-видимому, к единому линейному действию. Что примечательно, по данным физики, нейронные связи включаются в акте мышления также не по отдельным зонам коры головного мозга, то есть последовательно, по цепочке, а как синхронная перекличка электрических импульсов в самых функционально разных группах нейронов.  «Я», таким образом, лишь романтическая идея, придающая, однако, оттенок нормативности личностной целостности и возникшая на конкретном этапе развития цивилизации – в эпоху, породившую необходимость распоряжаться своей свободой и нести ответственность за выбор между «добром» и «злом».

Но, что важно в контексте нашего размышления, этому «мифическому» «Я» в практическом смысле, конечно, безразлично, кто или что порождает конкретные эффекты в его сознании. То, что является нам на экране сознания, терминологически гораздо проще и, пожалуй, стилистически изящнее описывать как изменчивые состояния, а не случайные гримасы рассогласованных субъектов. Эта многомерность сознания, кстати, как известно всем, кто знаком с историей философии, была осмыслена уже в древности – в известном образе упряжки и возничего, изображенного Платоном в «Федре» и, по общему признанию, предпославшего фрейдовскую концепцию личности. Сегодня источник состояний соотносят с разными сферами сознания – с вербальным мышлением, эмоциями, сенсомоторикой и творческим воображением. Именно эти, как минимум четыре, типа интеллекта на сегодняшний день выделяют современные когнитологи, оставив прошлому узко рационалистическую узурпацию интеллекта. Сможет ли когнитология в перспективе «добраться» до той «инстанции», которая конкретные проживаемые, наблюдаемые, формируемые... и, в конце концов, совершенствуемые состояния – наблюдает, структурирует, сортирует, отбирает как желательные и развивает, мы, возможно, еще узнаем. Как и то, куда они исчезают, к примеру, когда продвинутый йог погружается в глубокую медитацию.

Описывая и осмысляя таинственный опыт разрешения острого личного кризиса, каким является проживание ценностного конфликта, не будем отказываться от логической идеи субъекта (в плане методологии она как нельзя лучше подходит для теоретического познания), но сознание, взятое эмпирически, в невыделенном из жизненной стихии виде, будем понимать как поток психофизических состояний.

Критерием оценки личностного масштаба, соответственно, будет богатство, динамичность этих состояний, способность их постоянно расширять и, что самое важное, управлять ими. Это же определение коррелирует и с решением проблемы выделения нравственных критериев: мы оцениваем цель поступка и импульс его породивший, а не его практический результат. Человек есть проживаемое им состояние. Доминирующая эмоция в момент выбора конкретного способа действовать и есть объект в случае требуемой оценки. Что, разумеется, не может быть основой для оценки интеллектуальных качеств, предпосылающих и соответствующую эмоцию, и поступок, и его последствия.  Не опираясь на идеи Канта, эту истину (несводимость друг к другу различных типов интеллекта) блестяще выразил французский писатель Андре Жид: «И с прекрасными чувствами делают плохую литературу». Иными словами, нравственно развитый человек, может не обладать необходимыми способностями для художественного творчества.

* * *

              Из множества состояний, возможных для проживания, в связи с размышлением об источниках творчества интерес для нас представляют три:

a.     ресурсные состояния,

b.     измененные состояния,

c.     творческие состояния.

«Квантовый скачок» сознания

С точки зрения перспектив разрешения ценностного конфликта человек интересен нам прежде всего как носитель сознания – точнее, с точки зрения состояний, которые сознание отражает и продуцирует, продуцирует и отражает. Стоит добавить: а также с точки зрения личной способности использовать их как духовный ресурс.

Но какой конкретно ментальный акт в таком случае мы рассматриваем, исследуя ценностный конфликт как источник творчества? Было сказано о переходе от личного кризиса к проектированию будущего и себя в нём как более благополучного относительно настоящего.

При этом, что очевидно, если мы представим себе развитие в нашем сознании мысли (необязательно сложной логической формы), мы точно увидим: она не всегда укладывается в строгую формулу, она дискретна, имеет разный темп разворачивания, маркируя в сознании скорость течения времени.

Мысли могут нестись табуном, а могут выдавливаться на экран сознания, как краска из почти пустой тубы. Все это и есть мышление в его изначальной форме, мышление как органичный психофизиологический процесс, предшествующий акту вербализации по законам художественной фантазии или в форме логического мышления. И если мы считаем темпоральность основным свойством живого, мы должны признать, что ее источником является именно наше мышление в его психологическом виде. Личность – процесс, процесс этот своим содержанием имеет становление состояний, сознание – способность их отражать. Онтология сознания по этой причине – это онтология потока. Но что, выходит, значительно важнее этих, ставших уже банальными, констатаций, – это то, что сущность сознания заключается в регистрации внутренних темпов восприятия, в переработке и структурировании информации, порожденной и порождающей состояния. И вот тут мы подходим к самому значимому в поиске источника творчества.

Решение проблемы далеко не всегда происходит в нас как процесс становления – постепенного и потому отчетливо регистрируемого перехода от одного состояния к другому. Этот переход может быть настолько резким, что, по сути, два состояния, будучи контрастными, противоположными, воспринимаются как единство. Они, состояния, принадлежат ничтожно малой единице времени – мгновению, в которое переключился внутренний фокус от губительного состояния к спасительному. В современной психологии этот феномен называют инсайтом. Озарение звучит и более привычно, и одновременно более образно. В современном дискурсе о сознании оно практически не употребляется, но именно оно отражает некоторые ментальные процессы – в частности, прорыв информации из сферы бессознательного в сферу сознания, то есть акт становления информации информацией – постольку, поскольку в этот момент она субъективируется. Информация, будь то генный код или откровенное признание, принадлежит тому, кто ее мыслит, и, только будучи мыслимой, то есть в качестве объекта мышления, информация является информацией. Резкий переход от одной информации к другой не фиксируется сознанием, точней, воспринимается как одно состояние, имеющее двойственную основу. Так, к примеру, летит, играя гранями, монета, подброшенная в воздух. С точки зрения логики, было бы уместно сказать о диалектике развития знания. В контексте феноменологии сознания очевидно: кризис и есть источник разрешения кризиса. Ценностный конфликт и есть источник разрешения ценностного конфликта. Боль и есть источник прекращения боли.

Высказать об этом нечто более конкретное, означало бы перейти в область поэтики как дискурса, приспособленного именно к тому, чтобы объективировать уникальные переживания. В то же время следует указать и еще на один бесспорный факт. Потенциально фиксируемых состояний может и не наблюдаться. Иногда героем человека делает одно мгновение, а не сложный нравственный выбор. То есть его отсутствие – когда мы видим спонтанное действие, проживаемое субъектом как единственно возможный для него поступок в сложившихся обстоятельствах. Почему так происходит – это вопрос, скорей, психологии, объяснять же такие поступки с точки зрения нравственной рефлексии или поисковой активности, отстоящей от момента действия на некий период времени, смысла нет. Сколько не называй себя альтруистом, перед лицом конкретной опасности однажды сделанный принципиальный выбор может оказаться ничего не значащим под действием примитивных инстинктов. И кто, тем более, даст ответ, является ли Великий Поступок – итогом внутренней тренировки? Или определяется натурой, то есть унаследованным набором психических и нравственных качеств? Но, как мы знаем, суть нравственного заключается именно в свободе выбора... Возможна ли она в таком случае? Мы возвращаемся к одному из главных метафизических вопросов, в разные эпохи и у разных мыслителей сформулированного либо как вопрос о свободе воли, либо как вопрос о свободе и необходимости.

В антропологическом измерении этот вопрос подразумевает: в каких границах и при каких условиях субъект ценностного конфликта выбирает для себя возможность преодолеть ценностный конфликт? Благодаря чему возможен этот выбор или, выражаясь метафорически, этот квантовый скачок сознания?

Измененные состояния сознания

Представление о том, что существуют такие условия, при которых в человеке открываются сверхспособности, сегодня относится не к мистике, а к позитивной науке, такой, как психология и нейробиология. В научной литературе описаны различные примеры, как, получив травмы головного мозга, испытав критические состояния, связанные с моральными переживаниями и чувством страха, побывав в коме, человек проявляет необычные, внезапно открывшиеся способности – знание иностранных языков, владение сложной техникой живописи и тому подобное. Эволюционный механизм выживания, связанный с выбросом адреналина, стимулирует даже в случаях, не связанных с пограничными ситуациями – нахождением между жизнью и смертью. Страх как пусковой механизм преображения осмыслен впервые Сереном Кьеркегором в трактате «Понятие страха». Истории известны (значительно более ранние) практики расширения, обострения, изменения сознания под действием гормонов страха – инициации, испытания при посвящении, связанные с риском для жизни, телесные истязания, имеющие целью «преобразить дух» (были особенно популярны в Средневековье). Естественным опытом такого характера являются роды, почему Кьеркегор в одном из трактатов определяет женщину, что интересно, как более высокое в экзистенциальном плане существо: в процессе родов женщина переживает смертельный риск.

В современной психологии используется такое понятие, как «измененные состояния сознания». Коснемся в общих чертах их смысла. Обычно они подразумевают особенные «режимы» работы головного мозга, при которых человек своим биологическим состоянием выталкивается за рамки обычных возможностей. При этом они могут проявляться как положительно, так и отрицательно (аффекты ярости), но имеют единую физиологическую основу. Их причинами могут быть как внутренние процессы (выброс гормонов), так и чисто внешние материальные воздействия – например, наркотики и медикаменты. Практика медитаций, по-видимому, может быть отнесена к первому типу механизмов, запускающих «особый режим» в работе головного мозга.

В этой связи нельзя не отметить, что так же, как многие открытия современной науки были известны еще древним (атом, роль головного мозга в физиологии), подобные состояния как состояния «божественные» в философии описываются уже Платоном. В «Федре» названы четыре вида «священного безумия», включая эротический и творческий экстаз. К ним же Платон относит и транс прорицателей. Существуют научные данные о том, что фазы работы головного мозга, фиксируемые при МРТ, совпадают при сравнении двух состояний – при легком помешательстве и творческом высокопродуктивном состоянии, в момент творческой одержимости. Картирование зон головного мозга и наблюдение электромагнитных процессов, протекающих в синапсах, дает нам представление о физической основе сознания и позволяет описывать его свойства с некоторой содержательной стороны. Например, существуют данные о связи активности конкретного участка коры головного мозга и особенной религиозности. Стимуляция (специальными датчиками, помещаемыми в головной мозг) некоторых участков мозга, как уже было сказано, может приводить и к количественному изменению способностей, включая повышение интеллекта в узком спектре (логические операции, накопление и структурирование информации). Однако еще не существует данных о том, что подобная стимуляция, медикаментозная или электромагнитная, вызывает рост нейронных связей, с неизбежностью приводящий к творческой гениальности. Проще говоря, речь не идет о росте творческого воображения и способности порождать некое оригинальное, новаторское видение, лежащее в основе всех выдающихся произведений искусства и гуманитарных идей.

По крайней мере, с уверенностью можно сказать, что все сверхспособности коренятся в одном состоянии, в общем смысле, выходящем за рамки обыденного разума и рациональности как таковой. Состояния шамана, предсказателя, творца, эмоциональный экстаз влюбленного. Возможно, когда-нибудь человечество окажется в той точке истории, когда для включения этих состояний будет достаточно подобрать правильный гормональный коктейль. Так или иначе, весь обозримый путь культуры был проложен сознанием, приведенным в состояние творческой продуктивности: столкновением с невозможным – выходом за рамки привычных восприятий.

Его переведение в модальность возможного, а потом и должного (в качестве идеала) и сегодня является тягловой силой истории. Когда это усилие реализуется в материальном, мы получаем научный и технический прогресс. Когда оно упирается в главное препятствие – несовершенство духовной природы человека, индивидуальная попытка преодолеть родовую ущербность порождает прорывы в сфере духовного творчества. Представим. Что бы должен был потребовать от себя человек, осознавший конфликт ценности жизни и ценности альтруизма? Изменить порядок мира, в котором приходится приносить жертвы, подобные жертве Януша Корчака. И это означало бы не меньший замах, чем устранение метафизического зла, которое (устранение) не достижимо всего лишь отключением гена агрессии. Или тогда – мы вновь оказываемся перед этой логической необходимостью – мы должны поставить вопрос о корреляции «спасения» и свободы.

Воображение как сущность разума. – Воображение и дофаминовый стимул. – Состояния творчества

То, что личная свобода – условие нравственности, – трюизм. Трюизм и одновременно неполная истина. Нравственность – слишком общее понятие, чтобы включать его в данное рассуждение, так как пришлось бы отвлекаться как минимум на главу, чтобы пояснить хотя бы приблизительный ее смысл. Одно бесспорно и не требует пространных обоснований. Свобода и порождаемое ею зло необходимы, чтобы существовал один важнейший для формирования человечности феномен. Мужество. Этимология естественноуводит нас к архаическим глубинам представлений о человеке. Кто это – человек? Это мужчина. «Мужество» и «мужественность» с развитием общества расходятся в своих коннотациях, но суть остается. Атрибутом личности любого гендера остается способность к определенного рода поступкам и связанным с ними состояниям.

Важнейший среди них – способность не струсить, принять на себя удар, выдержать испытание и, что не менее важно, выдержать испытание в смысле выстоять для жизни, выжить, найти выход, пройти сквозь пустыню и найти свою Землю Обетованную. Стать победителем. Подобное понимание, что важно, не принижает жертвы, диалектически привходящей в героизм, но и не утверждает ее как некую самоцель, переходящую в культ смерти. Видение, о котором идет речь, имеет в виду как высшую ценность жизнь вообще, ради которой, в крайних случаях, героическая личность жертвует собой. Доминирующее устремление в герое все же усилие, направленное на преодоление того, что умаляет жизнь в том или ином ее проявлении. Все это имеет мало общего с культом успеха и биологизаторской трактовкой «силы» как силы, основанной на примитивных физических преимуществах, животной витальности как в природном, так и в социальном оформлении (власть и управление ресурсами).

О каких надбиологических преимуществах в таком случае мы должны говорить? Интересный ход мысли по этому поводу мы находим у Ницше в его учении о сверхчеловеке. Его образ Ницше связывает со способностью сделать шаг навстречу гибели, но не с тем, чтобы принести себя в жертву другим, а чтобы утвердить свои ценности, то есть, по сути, самого себя. Умереть, чтобы быть. И это, надо признать, еще одна из граней героизма – безразличного к состоянию других и заинтересованного только в самом себе. Откуда ветер веет, уловить здесь совсем несложно. Ориентир в данном случае – романтический одиночка, вернее, романтический культ «узурпатора» Наполеона, повернувшего (Ницше, по-видимому, это осознавал или же воспринял из философии Гегеля) колесо истории, преследуя свои эгоистические цели. С гуманистической точки зрения принять подобную возможность сложно, почти невозможно, но факт – вещь упрямая. Харизма может иметь разрушительный, демонический характер, а голос Провидения – вести человека творить исторически (возможно) необходимое зло. Ведь автор занимательного экшна под названием «Майн Кампф» так же, как и кьеркегоровский Авраам, полагал, что он ведом, он «на связи с Богом», и этот Бог определил этим персонажам совершенно разные траектории самореализации – в развилке от подонка до «рыцаря веры». Совершенно точно мы можем констатировать только одно: и Наполеоном, и Гитлером, и Авраамом, и самим Кьеркегором «руководила» одна и та же «сила», толкавшая их неотступно продвигаться вперед к своим целям, – последнего, например, настрочить внушительный корпус сочинений, «составивших честь всей датской нации». Что же это за сила? «Господь Бог!» – воскликнет священник. «Дофаминовый стимул», – ответит нейробиолог.

* * *

Наконец, вы имеете полное право спросить. А что на этот счет думает философия? Философия на этот счет имеет все основания заявить, что или – или – ей все равно.

* * *

Представим себе простой и совершенно доступный эксперимент, протекающий в данную минуту в режиме «настоящего времени». Вот уже битый час некто, полусидя на кровати и под лаской клетчатого пледа, формулирует свои соображения о том, что по большому счету человеку – субъекту – носителю сознания – ансамблю инстинктов и эмоциональных стимулов – безразлично, что им движет – Бог – «сила предков» – Мировой разум – дофаминовая реакция или шизофрения, когда он делает то, что приносит ему эмоциональное насыщение. Перестань писатель создавать текст – он погрузится в апатию, в худшем случае – в депрессию, как любой организм, ограниченный в возможности действовать конкретным удовлетворяющим его способом. Это, скажете вы, самоочевидные вещи, все так. Но не так уж очевидна связь между перспективой – взглядом, направленным в будущее, и получением этого чудесного биотоплива. Как утверждают биологи, связка «мысль о будущем – дофаминовая реакция» закрепилась в процессе эволюции: мысль о будущем как таковая подразумевает, что оно существует, открыто для тебя, зовет тебя просто по тому, что ты жив. Будущее любит тебя безусловной любовью, если ты борешься за него в настоящем. На заре человечества эта борьба означала борьбу за биологическое выживание, в настоящем она подразумевает борьбу за смысл жизни. Если у меня нет смысла жизни – мне незачем включать планшет и легко и в то же время настойчиво клацать по клавишам, изображенным на сенсорном экране. А значит, сила, толкающая действовать, связана с усмотрением конкретных возможностей. Ибо зачем еще нам нужно будущее и жизнь, как не затем, чтоб возможное сделать действительным.

Этот метафизический принцип был описан Аристотелем в качестве первопричины мира и назван энтелехией. Возможности лежат в основе становления мира. Это же и первопричина личной активности, усилия и, если потребуется, подвига. Мы интуитивно стремимся к тому, чем мы можем стать в лучшем смысле – за счет устремленности к своей идеальной цели. «Я» существует как устремленность в будущее. Виктор Франкл, описывая опыт психолога в концлагере, подчеркивает: человек мобилизуется, пока понимает, ради чего живет. Эту же идею выражает сюжет известной киноленты «Пианист» о попавшем в концлагерь артисте.

Мысль о будущем собирает воедино все личностные ресурсы. Фортепианная музыка – личная страсть, возможно, весьма эгоистическая на фоне мученической гибели узников лагеря смерти, но именно она, как нить Ариадны, выводит сознание пианиста в открытую перспективу: он заглядывает в нее и видит в конце тоннеля, соединяющего его с будущим, свет – возможность отдавать свои силы любви, а не непосильному труду, разрушению, аду. Эти, глубоко трагические, страницы истории становятся интимно близкими всем, переживающим опыт тяжелой утраты, а вместе с ней опыт надежды. Надежды на возвращение сил и смысла жить.  По сути, испытывая жесткие ограничения, мы начинаем ценить способность воображения, открывающего окна с видами на бесконечность в тесной камере омертвляющего «здесь и сейчас».

Мы мыслим возможное, вдохновляемся возможностью счастья, думаем о будущем, ментально погружаемся в созерцание перспективы и тем самым вызываем выброс гормонов радости – «дофаминовую реакцию», толкающую к движению вперед хотя бы на уровне мысли. Открытая возможность (становящееся) проецируется в будущее. Чем больше мы думаем о нем, тем больше оно нас вдохновляет. Этот процесс, таким образом, мог бы быть понят как первооснова поисковой активности. Ведь перетекание настоящего в будущее остается бесплодным, если мысль, подкрепленная дофаминовым стимулом и связанной с ним эмоцией (чувством неудовлетворенной потребности, зудом нереализованного действия), ограничивается мечтательством.

Какой еще значимый вывод мы можем, по сути, сделать из того факта, что способность мыслить возможное – эволюционный инструмент выживания?

          Формируя образы отличной от сложившейся реальности, разум отыскивает способ достижения цели – улучшения жизненной ситуации (хотя деструкция также может стать сознательной целью.) Взгляд в перспективу, иными словами, не просто атрибут сознания. Воображение – сущность разума. Примерно такое определение разума дает Митио Каку, физик, написавший книгу об искусственном интеллекте. Его определение разума как способности видеть себя в будущем и проектировать этот образ согласно своим целям хочется уточнить. Жить – значит жить ради будущего. Понимание разумной жизни как мысленного управления будущим с помощью воображения, а затем и с приложением направленных усилий получило отражение, что показательно, на уровне речи. «Бесперспективный», «у него нет будущего» – это однозначно негативные оценки, хотя их логические основания, увы, уязвимы. Логическая ошибка обусловлена опорой на ограниченно воспринимаемый опыт: витальность – это то, что принадлежит моменту настоящего, и возможность ее полноценной реализации в будущем хотя и конкретна, но, тем не менее, не неизбежна. Спартанский подход к управлению генофондом был, очевидно, основан на подобной ошибке. Его ошибочность демонстрирует в свою очередь исторический факт. Рожденный недоношенным, Исаак Ньютон помещался в пивную кружку, что не помешало ему, вопреки ослабленной витальности, стать титаном научной мысли. Эти примеры не опровергают причинной связи между настоящим и будущим, но показывают, что потенциал последнего значительно шире того, который в принципе может быть верифицирован. Можно выразить это иначе. Переход от настоящего к будущему не является скачком, а представляет собой не наблюдаемый процесс, ведь субъект воспринимает время дискретно. Из этого следует, что прогноз будущего определяется не тем, чем является настоящее по факту, а тем, как настоящее трактуется и с каким моментом времени соотносится – насколько момент прогноза оторван от наблюдаемого момента в настоящем. Чем больше разрыв между этими временными отметками, тем шире веер возможностей, которые могут быть обозреваемы и, соответственно, реализованы при переходе от настоящего к будущему, если мы полагаемся на рациональные навыки управления. Но в любом случае этот набор вероятностей включает в себя как то, что ускользает от аналитического интеллекта, так и то, что выходит за его рамки. Будущее в принципе можно помыслить абсурдно. Но кто докажет, что именно абсурдный сюжет, в итоге,  никогда не становится реализованной возможностью, а «невозможное» – именно тем, что постфактум воспринимается как должное? Не говоря о том, что именно устремленность к «невозможному» определяет вектор развития «Икаровской культуры». Случайность создает историю. Вспомним невероятный «случай» не состоявшейся встречи Наполеона и Горацио Нельсона у берегов Египта.

(окончание следует)