Жизнь как есть

Камо грядеши?

«Человек! Ты должен умереть... Так умри ж красиво!» (из фильма «Фантомас»)

В черте городка мы с другом любим посидеть у подножья крутого обрыва, возле давно заброшенного причала. Намытая полоса песка, протяжный на ней прибой, а вверху у обрыва греческая церквушка – вытянутая, угловатая, будто гранёный стакан. Обрыв осыпается, отступает, в нём зияют провалы и ниши – следы старинного кладбища. На нашей детской памяти вскрылся здесь как-то целый склеп – и сколько родовитых тайн высыпало с ним на божий свет! Поговаривали, был там полузасыпанный ход, в направлении крепости. Мы загорелись проникнуть туда, всё разведать, собрать и сохранить для потомства. Составили список самонужнейшего: светильник, две кирки, тару для драгоценностей, бумагу с карандашом – в случае чего, для последнего письма. Но как всегда что-то не сложилось. А теперь сидим тут и вспоминаем, и спорим о чём-то, поглядывая наверх: обрыв зарос, укрепился, нор почти уже и не видно. А перед нами старик наш лиман переливается синевой с золотой оторочкой, – вечно и лучезарно он молод, сколько б ни повидал от людей всего мрачного и нелепого.

Ломиться вдвоём в неизвестность казалось тогда мне пустячным: рядом был тот, кому я верил больше, чем себе. Но ни разу не испытала нас вместе судьба, не поставила перед действительным злом и скользким ползучим выбором. И как это странно: знать наперёд, как поступил бы твой друг, но ничуть не зная того о себе. Закрытые для самих себя, выучились люди проницать и разгадывать ближних своих и дальних. Мало притом замечая, что и сами они для соседей столь же прозрачны. Бывало в младые года, рвался я всех удивить своими идеями и даже озарить всеобщий путь. А один взрослый товарищ как-то бросил мне походя: «Ты, Витя, если куда нас поведёшь, то там и наши кости сгниют...» Так-то оно так, но что же я в этом, не такой как все прочие? Начиная с античного грека Платона, что вознамерился вести людей к идеально-справедливому обществу: точно такой же и здесь был бы итог.

Но всё же кто-то решает за людей, куда им продвигаться вперёд вместе с планетою нашей. Тут уж судьбой от не отделаешься: тут налицо расчёты и планы каких-то таких же по виду, как все мы, только рычаги влияния у них подлиннее наших. И не сказать, что ведут они нас за собой, – скорее уж сзади они рычагами нас подпирают и выглядывают из-за наших спин: «Ну, как там, вперёдсмотрящие, справляетесь с трудностями пути?..» Что делать, идём и справляемся, и выносим всё на себе. Да если бы в мире и сообща – а то отдельными странами, нациями, их призрачными союзами, зато вечными разногласиями. Не бывать никогда на Земле одной всесильной власти – а хоть бы и двум таким меж собой не ужиться надолго. Была недавно предложена идея в области рациональной футурологии: рассматривать современное состояние цивилизации как наиболее вероятное – то есть как середину между бесспорным её началом и гипотетическим её концом. С этой позиции видно, что всё у нас будет всегда в общем и целом так же, как было доселе. И суждено нам всем не уживаться между собой – сталкиваться, дробиться, смешиваться, перетряхиваться – с недолгими перемириями, порою объятиями, но глухо копящимися новыми недовольствами. И уже всё равно, какой конец у такой толчеи, и даже неважно, готовы ли мы признать его достойным – и для нас, и для наших непостижимых потомков. Я задавал в разное время вопросы по этому поводу и, кажется, уловил доминантное настроение людей на этот счёт: «Живём как умеем: чего-то добиваемся, с чем-то миримся, чему-то в меру противимся. А что там в конце – да будь оно, что будет!»

И это главное, что нужно знать про наше будущее. Как таковое оно для нас не только закрыто – оно для нас пусто, неважно и безразлично. А что тут подлинно ценно – это наше. у каждого порознь, представление будущего. Наши текущие и сколь угодно шаткие планы, наши обрывочные мечтания и наши кургузые понятия о том, чему должно бы некогда сбыться – хотя бы то было и курам на смех. Однако ж из этих смехотворностей и копится у каждого из нас та самая библейская вера, что может сдвинуть и горы. И таки мы сдвигаем горы верой своей – но только не современные нам, а те, что некогда украсят собой (в нашем уме) облик Земли. В этом ходе мысли мы абсолютно неопровержимы. А значит и в некоем смысле всесильны, и даже в чём-то равны небожителям.

И тогда уж точно без разницы, что будет на самом деле через тысячи лет. Глядишь, всё мало-помалу наладится: наступит средней руки утопия с угодьями и пажитями, разграфленными на квадратики и бодрым разумным муравьём в каждом из них. Или разлетятся будущие земляне в виде животворных микрочипов по закоулкам вселенной – и выпростается из нея прибыльная оранжерея или производительный инкубатор – рассадник новых нетерпеливых дельцов, и скромных на них тружеников, и прочих социальных прослоек. А может статься, и не заметит чёрный космос, как в один миг надулся и лопнул пузырь «цивилизация планеты Земля». Согласно сказанному, всякий из нас в этом пророчестве окажется прав. Но ничего больше не добавляя к этой правоте, будет невольно неискренен.

А добавление обязательно. Пред тем как «Да воссияет свет!» нагрянет «Всё прах – и в прах изыдет» Ничто хорошее не тянется бесконечной резинкой, ничто нежеланное не разлетится ошмётками пустоты. Есть некая непреложность: предельная точка нашего самосознания – то, что способен всякий из нас чувствовать или мыслить в преддверии (далёком или близком) так называемого «небытия». Лично я не признаю наличность небытия, не различаю в нём цветов, форм и качеств и не готовлюсь торжественно в него вступать, как советовал Шопенгауэр. Но я уважаю «небытие» как древнюю и важную человеческую идею. В таком обличье оно сильно и хитро: умеет, согласно искусству войны Сунь-Цзы, притвориться далёким, находясь рядом, и казаться ничтожным, будучи грозным. Ощущать эту всегдашнюю близость, неотвратимую всеобщность и означает, как по мне, дорисовывать в картинках грядущего один на все века многозначительный штрих. Момент встречи с неодолимым врагом (а может быть мудрым, но слишком правдивым другом) и неизбежность встать перед ним с открытым лицом. И не потому что ты такой храбрый. А просто куда бы ты теперь ни обратился лицом, везде и всюду только лишь он – и это приходится вынести. И тогда представление должного будущего, до конца не омрачаясь, подсветится изнутри тусклым запредельным светом – своеобразной наградой за этот неустранимый и всем нам положенный страх.

А то, что зовётся «Бог» – только лишь прозвище для этой в каждом из нас убеждённости. Мы проживаем жизнь так или иначе недаром – и притом с принятым нами же даром если и не понять, то прочувствовать в некий момент её назначение, неуловимое при жизни. Глубже всего проникает сюда самый крохотный лучик мысли: «Если я есмь, значит и смысл моего бытия незыблемо есмь» Но связывать этот смысл с Богом – понятийный кавардак. Бог царит не в нас, а над нами – и хоть и даёт нам свободу выбора, но за неё наказует, тем самым вроде как нас исправляя и подвигая к любви к себе. Но неискренни мы ни в исправлении, ни в этой любви – потому как желаем себе, по правде, не должного-справедливого, а желаем себе прощения и попущения за всё уже сотворённое. Бог – это зримая сторона нашего страха небытия, но в придачу с уловкой от страха. Эта лазейка – наша скрытая ото всех молитва к Нему: снизойти и простить нас за всякий – вдуматься только! – всякий и даже самый непрощаемый грех. Как по мне, какое-то скользкое призвание у этого Бога.

Да, без Него безотрадной покажется жизнь – без чувства поддержки, искупления, высших гарантий. Но что-то же есть кроме них, помимо всей этой христовой хитрости – и глубоко залегло оно в провалах нашей мысли, таясь от прекраснодушия и слёзных молитв. Предельная точка нашего бытия – это сложный узор света и мрака: ничто здесь не побеждает другое и не вручит аванс на вечную благость. Но это и отсылка к тому, что никто у нас не отнимет – и вовсе не спереди брезжит этот неверно мерцающий свет. Не в будущем, а в памяти нашей противовес всему суетному быту и обрекающей нас толчее атомов. Над хрупкой вселенной дрожащим узором простёрлось надмировое начало – и мой личный, и такой же для многих других идеальный мир былого нашего счастья. Ему незачем, как Богу, быть неравнодушным к людям, – ему ни к чему даже их замечать. Только в нашей самосознательной воле открыть этот мир для себя и укрепиться в нём хотя бы полузабытыми детскими мечтами. Ибо только они и останутся с нами в том самом – грядущем, реальном – нашем конце.

Тут мысли мои и моего друга мало вязались – не принимал он сам вопрос о смысле бытия. «К чему задумываться о смысле, если смысл разлит перед нами повсюду – как этот вот наш старик лиман – и душа ощущает его и исполняется поэзией и высшим покоем?..» И чувствовал я, что где-то вот здесь, поверх всякой логики мы с другом сходимся духовными нутрами. А слова здесь если и нужны, то лишь для того, чтобы точку согласия эту отгородить от всего и затабуировать парадный к ней вход.

***

Никто и ничто не приведёт наше общество к чему-то лучшему, чем оно было и есть. В одном лишь виден прогресс и разрешение многих проблем: вековое брожение народных слоёв – все эти протесты, бунты, забастовки – медленно и верно берётся под контроль и становится управляемым спускным клапаном для копимого недовольства. Правящие элиты, воюя за природные ресурсы и рынки сбыта, в этом вопросе договорятся между собой – и останется им только следить, надёжно ли упакованы толпы морлоков в «подземелье» из мелкого предпринимательства, масштабного потребительства и всепроникающего виртуального общения.

Был такой советский исторический философ Александр Панарин. Успел он дожить до щучьего жора нового олигархата, просчитанных западных грантов-капканов, рекламы евроцентризма и прочих пряников и «аршинов общих» для нашей страны. Но дёрнула его нелёгкая, как и Солженицына, задуматься над вовсе неразрешимым: как нам самим – трудящимся и всей честной интеллигенции – взяться и переобустроить Россию? И поскольку вариантов здесь раз и обчёлся, стал он прикидывать способ совместить наследие ленинского Октября с «православием и народностью» от Николая-второго. И конечно на «русском особом пути».

И что же могли знаменовать собой эти жаркие, но абсолютно нежизнеспособные идеи? Помимо плоской проекции духовных борений XIX-го века, да ещё сквозь застарелую советскую близорукость? Но вот это как раз не так уж и важно. По сравнению с самим фактом – с этим наивным и голословным, никому не слышным за шумом реальных перемен и обречённым протестом – против махины грабительских девяностых годов и поругания страны, хоть по видимости недавно народной. Припечатал он всё наступившее крепким словцом – «компрадорский режим», – но что до того режиму? он и не почешется. И вряд ли не прозревал этот зоркий и душевный товарищ, как всё в этом новом и дивном мире ничуть не меняется и меняться не может – и новые работящие массы всё с той же готовностью будут тащить песчинки для чьих-то гигантских и ненасытных пирамид. А неработящие, но прыткие массы знай не зевай – успевай ловить крошки с ломберных столов, где невидимые одиночки забавляются динамикой мирового капитала. Что против этих игрищ все социальные телодвижения, самоотверженные профсоюзы, выбитые у властей зачатки благих реформ и ещё пламенеющие в ком-то утопические порывы? И не всё в истории повторяется. На глазах нашего века происходит неслыханное: с шипеньем испаряется многовековая иллюзия сколько-то справедливой социальной гармонии. Прогресс? – ну само собой. Никаких уже полусуточных смен возле раскалённых печей, ни даже малолетнего труда, возжегшего гневом сердце Маркса. Современную чудо-технику и затраченный на неё творческий труд разве что такие как я могут оценить – дипломированные технари. (Хотя оторопь возьмёт, если сравнить её с современными чудо-искусством и чудо-литературой – потому как чудесно невидимы остаются сии, сколько в них ни вглядывайся) Современность устроена так, что комфортно в ней тем, кто вроде как и не рабочий, и не крестьянин, и до олигарха не докатился, а если интеллигент, то в некоем опциональном смысле: будь он брокер, дилер, менеджер, захудалый фрилансер «по инвестициям» – без лишнего шума сиди себе и перераспределяй тому кому надо прирост всепланетного продукта. Но вспомнили бы вы, господа, о некой мелочи – всенародной и справедливой пользе от вашего труда. Вместо неё отводите вы сточные канавки от мутной и тёмной Амазонки. Бесшумно несётся поток всклокоченной пены – навар из оборота накопленных неисчислимым прошлым трудом неприродных сокровищ. Тысячелетия чьих-то борьбы и лишений: за плугом в каменистой земле; на стройке новой столицы на болотах; испытывая на себе противохолерную прививку; размешивая вручную первую радиоактивную смолу; теряя остатки зрения за микроскопом... Не мерянное это тягло рабочего люда и самоотдача всех творчески одержимых, что привыкли сперва решать проблему, а потом узнавать, заплатят ли им за неё. Живём мы сегодня всем, что создали когда-то они, оставшись сами безвестны и нищи – и шагнём с тем и в завтра, поминая про всё это столько же, сколько о первобытных лесах, давших нам запасы угля и нефти. Всё сосём их с присвистом, будто коктейль через соломинку, играем на биржах мировыми ценами и жалуемся на городские пробки и не к добру потепление климата.

И что же с того, дорогой товарищ Панарин, что. по Вашим словам, «Ввиду свободного перетока интернационального капитала страны-реципиенты заимствуют культуру, притязания и стандарты жизни высокоразвитых стран, не желая заимствовать их производительную (и творческую!) способность»? На кону уже не смена систем ценностей, а потеря преемственности поколений. Кого сегодня затронет принципиальность Льва Толстого или самоотверженность Альберта Швейцера: разве не вызревали они в немыслимом сегодня необщении, отрешённости, одиночестве мысли и духа? Всё природное и здоровое застилают бетонные дымные джунгли, носится в них безумное эхо от голосов и звонков – а всё духовное и одиноко-мечтательное уносят с собой ядовитые выхлопы. Предчувствуя видимо это, Вы завещали мне так мало – одну свою душевную боль. И вот сижу и чиркаю из неё искры – но только дым и гарь, и в носу свербит.

А где-то в роскошно оборудованных кабинетах сидят выпускники престижнейших университетов. Не с купленными, а с выстраданными кровью и бессонницей дипломами. Они получают зарплату, на которую можно каждый месяц летать на Луну и обратно. Но им некогда туда летать – они напряжённо работают и даже воистину творчески. Пред ними гигантской цены земные проблемы. Что бы ещё такое придумать для человеческих масс, чтобы не было им так тяжко и скучно? Чтоб не томили почём зря всеобщая грамотность, образованность и невостребованные творческие позывы. Чтобы на все здоровые и больные вопросы явилась одна вседоступная и утверждённая «сверху» база данных. Чтобы было куда-то выплеснуться накипевшей молодой злобе на всех и на вся – хотя бы в злые компьютерные игры, а не в расстрелы одноклассников и учителей.

Кое-чего они уже надумали – соорудить из планеты звонящий копошащийся муравейник, где бы никто ни от кого не спрятался и за мобильным общением не ушёл в себя. Но всё возрастает плотность благополучного бытия на единицу пространства. И я это лично весьма ощущаю. А я ведь такой же как все. Муравей, пылинка, атом. И не думайте, что это я тут сижу и пишу вам про Идеальный мир. Эти строки проступают на бумаге сами собой.

...Наспорившись и допивши всё, мы вскарабкались по обрыву и возле церквушки расстались. Что-то толкало и гнало бесцельно вперёд – и висело внутри непонятное и понятию недоступное. Проснулся на дальнем побережье, лёжа на груде сухих водорослей. Штормил сильный Север – ни единой души нигде, будто не было их никогда – только в двух шагах от меня лиман как медведь в «Дубровском» «...ревел, рвался и силился до меня дотянуться...»

(Продолжение следует)