Жизнь как есть

Писатель от Бога – чьего?

Раньше не замечал, а теперь так и вздрогну, когда на спуске с чужбинной дороги блеснёт с большака долина за тополями – огромная чаша доверху с чем-то синим, слепящим, зовущим... Как будто автобус, полгода назад унёсший меня оттуда, заглох на этом подъёме, а я заснул, во сне развернулся назад – и вот спускаюсь опять, уже навсегда возвращаясь домой.

...Вздрогнул от звона, сказал будильнику «сейчас иду» и провалился ещё ненамного. Без ветра наползали рваные разбойничьи тучки. Предутренний Север тоже замешкался, – валкие низкие волны пришли прежде него, и только перед Пикетом зашумели прибрежные осокори. Пробираюсь на дальний канал; за мысом прибой повернул, ослабел, лоснится от полной луны. Передо мной несётся плещущий звук: лягушки сидят на берегу под лунным светом и бегущей волной сигают от меня в воду. Хрустит хрящеватый песок, за ним захлюпали топи – всюду роса, паутина, в ложбины стекает чернильный мрак и неприметно светлеет в серый кисель. Восход за лиманом путался будто в ряднине – на ней расступались прорехи в розово-алых каёмках. На середине пути развалины то ли амбара, то ли ангара, со стаей голодных церберов. Ублажил их кусками сухого хлеба – глотали не жуя и согласились пропустить – «...но в последний раз!» Быстро синеет вверху за чёрной стеной, и по контрасту держится темь у самой воды. Потом развиднело – и понеслась в высоте, навстречу ожившему ветру, дымчато-сиреневая лента и тоненькой ниткой осела за горизонт.

Вот так всякий день встаю задолго до света, а вечерами дремлю над книжкой – погружаюсь куда-то, выталкиваюсь обратно – будто на миг меня усыпляя, уводят украдкой горсти сознательной жизни. Вдруг встрепенусь: комнатка кажется незнакомой, мебель глядит недоверчиво, а с обложки на полу сверлит меня взглядом похожий на крысу Кафка...

***

В детскую пору где-то я вычитал про один зарубежный рассказ: как в нём человек превращался в насекомое, муху что ли. Надо ж додуматься! – неведомый автор предстал мне нешуточным чудодеем – но куда всё это клонило?.. И только в студенческие годы, в центре большого города, в витрине за толстым стеклом я увидел увесистый том со знакомым именем на обложке – и рядом ценник с трёхзначным кодом. От роду скуповатый, я понимал, что цена несправедлива, что на неё разведут разве что богатеев – с замашками, нисколько духовно не голодающих.

Так я нагуливал аппетит до девяностых годов, когда стали печатать хоть дорогое, но со скрипом и стоном доступное. В сырой мартовский вечер прилетел я из командировки в тот самый большой город и в ожидании поезда прокатился на трамвае до морского вокзала. Бродил по причалам, смотрел корабли (ещё детское) и конструкции портальных кранов (уже профессиональное), а на выходе заглянул в книжную лавку. В ней ожидал меня уже целый двухтомник, за цену в пределах командировочных расходов.

Сошёлся я с автором без официоза и прощупывающих разговоров о погоде. Сразу и навсегда встал он поблизу от неизменно первого Достоевского. Но это тот случай, когда написанное оттеняется пишущим: чтобы лучше понять первое, нужно выведать о втором: где тот родился, крестился, женился, как потом округлился тельцом, скольких внуков держал на коленях, отчего рано сошёл в могилку и каким занесло её палым листом... Не привлекая к делу личность и жизненное досье моего автора, его литературные «преступления» установить сложновато. Притом, что уж очень растекаются о том словесами, всё кругом затопляя – особливо фрейдисты – тогда как этот именно автор умел сказать что хотел предельно ясно, кратко и чётко. И не таится ли высшее нечто за тем, что именно скромному клерку, аматору, чуждому не только прижизненный славы, но и маломальской известности судилось вывести Литературу неслыханно новой и небывалой породы. Спустя множество перечитываний, я осознал, что люблю его вдвое больше того, что положено для любимого писателя. Ибо вторая половина любви падает на человека – будь он во многом мною домышлен. При том же, какую осилил он духовную ношу и нашёл для неё вернейшие слова, никак его не причислить к громогласным, кряжистым и застой вокруг себя разбередившим. Не тот у него человечий типаж, социальный формат, профессиональный синдикат. Такие как он вспоминаются всем лишь своим безупречным костюмом, скромной улыбкой и той вежливой внешней открытостью, что паче брони защищает внутренний мир. Хотя поворчу и здесь: вполне мог остаться безвестным, не будь он известного роду-племени. И не имей он друга-душеприказчика, что радел о славе всей их сплочённой, хотя и развеянной по миру нации, а не одного только гения в ней.

Что до гениев, то их, как известно, всегда что-то жжёт изнутри: спазмы упущенного, незавершённого, лучших вариантов уже опубликованного, хотя бы и всеми расхваленного. Оттого они нервны и поголовные грубианы – и какой же великий гений не разобидится, если назвать его «добрым человеком»? Мой же автор ухитрился, заслужив одно звание, сохранить для себя и другое. Из дневников явствует, как он мытарился со своими ближними и далёкими, любящими и любимыми: непонятый ими, сам же настолько их всех проницал, что просто до тошноты... На работе вместо работы частенько писал свою прозу – и опять же загадка: отчего так ценило его начальство, что отпускало во внеочередные отпуска и даже само предлагало? Похоже, то малое, что успевал он сделать по работе, было ценнее усилий его сослуживцев – прожжённых бюрократов. (Воспетых в его романах: у них всегда было столько бумажных дел, что кипы высились до потолка и обрушивались и перемешивались прежде чем доводились до толка) Врождённо обаятельный, умел быть по-светски обходительным; манеры сочетал с простотой, остроумие с задушевностью. Невольно волновал этим женщин, и они тянулись к нему, не ведая, что ценны для него только как адресаты путаных и мятущихся писем.

Но совершил он в жизни одну непростительную ошибку: чтобы её избежать, был он слишком гуманитарий и верил в силу человечьего духа. А это опасно! Из-за этого человек склонен искать в себе комплекс вины и наказывать свой организм – к примеру, вегетарианством. Могут такое вынести только люди-мощные-кряжи, типа Льва Толстого. А для таких как наш автор – рахитичных, рефлексивных, ранимых, боящихся женщин – недостаток мясной пищи есть «Приговор» и туберкулёзный «Процесс». И посему, если вы любите творить по ночам, не скупитесь на жиры и белки! И получите шанс скучновато свои романы завершить. Наш писатель от Бога ни одного романа не завершил – и от того они только выиграли, – но вам так не суметь.

Десяток страниц назад я настаивал на тщете взаимопонимания во многих вещах между русскими и евреями – и одна черта в творчестве нашего автора послужит тому косвенной иллюстрацией. Какая-то присущая их народу и абсолютно чуждая нашему небрезгливость. Тяготея к метафоре, наш автор наблюдал животных, изучал их повадки, вспоминал свои детские жестокие проделки над ними (в наброске «Дорога на Кальду»). Тут, конечно, все дети равны, а собаки – наши меньшие братья, – близки к тому и всякие прочие кроты. Но насекомые... вот это увольте! Объективно я высоко ценю «Превращение», но никогда его не перечитываю. Просто не могу – противлюсь насекомых – и даже досада берёт, что не выбран здесь «герой» более эстетически осмотрительней. Вместе с тем эскапады грубого натурализма у него художественно оправданы – и это немалая редкость. И на западе, и у нас при Советах не гнушалась этим средством для самых низменных целей – от пустого эпатажа до разжигания классовой ненависти. А у него всё такое как-то лично прочувствованно, индивидуально-трагично – будто прорывается заталкиваемая вовнутрь болящая рана души. Что если её хоть как-то не выразить, так лучше за романы не браться. Это роднит нашего автора с болезненной совестью советской литературы – Андреем Платоновым. Оба они из самовыведенной разновидности «существ разумных и хотя и греховных, но покой от того навсегда потерявших». Давно уж просится этот социальный тип в Красную книгу земной цивилизации. А основа такой «чистой линии» – культура духа на уровне генотипа, помноженная на врождённую тонкость чувств и приобретённую широту кругозора. Хотя и чистый гуманитарий, наш мало проживший автор понимал земную цивилизацию как она есть познавательное, техническое, моральное и художественное целое – и положил всегда иметь при себе, как носовой платок, её культурную «визитку».

В письмах, дневниках, афоризмах и незавершённых набросках внутренний мир нашего автора – это что-то уж слишком путано-личное – и будучи опубликованным, служит лишь недалёкому любопытствованию. Настоящая его сила – архитектура ситуаций по виду житейских, но вместе загадочно-символьных, – хотя их вернее втихую переживать, чем кропотно расшифровывать. Уникальное и персональное его изобретение – стиль и язык – эхолот для любых духовных глубин, однако простой и неброский, протокольный, канцелярски-отточенный. Он показал, как может такой инструмент выражать тончайшие чувства, мысли и звучать естественно у всех персонажей – будь то записной законник, состарившаяся псина, делец, юнец, отец самого автора, обергофмейстер, заумная городская фройляйн, буфетчица и даже простая селянка. Он единственный из классиков непредсказуем в своих сюжетных лабиринтах, и никто до и после него не умел почуять, когда великолепно ткущийся лабиринт лучше всего оборвать и засыпать – просто поставить троеточие и всё... Что до влияния после себя, толп эпигонов, жаждущих подражания – так ещё вопрос, больше ли жизнь влияет на литературу как своё порождение (для читателей – шустрых писателей) или в точности наоборот (для читателей-идеалистов, таких как я).

Мои личные потрясения? «Нора»: подземный, тусклый, но мягкий свет – неожиданный, кажется, и для самого автора, он льётся откуда-то и заполняет собой весь этот уютный земляной лабиринт с центральной площадкой. Она заодно и спальня, и рабочий кабинет, и хранилище тушек мелких тварей – охотничьих съестных припасов – под их запах так вкусно спится! (Тот же приём «света ниоткуда» применил Эдгар По в своём «Доме Ашеров»: подвал, обозримый до последнего уголка без всяких факелов и фонарей, – эта зловещая ясность словно придавливает собой закованный в неволе дух) Народные легенды – в недрах земли! – «которым я свято верю» – да где же мог сей мохнатый «герой» их слышать, при его-то образе жизни?! Но веришь тому, что слышал он их и в них верил – ибо жизнь в подземной норе, по сути, такая же, как и в центре наших мегаполисов: что толку от толкотни вокруг, ибо кому ты в ней нужен? Кроме конечно... – и вот здесь появляется образ Врага. Давным-давно давши о себе знать, он надолго затих – предоставил герою время потрудиться и устроить как следует свою оборону. А тот жил себе припеваючи – как стрекоза, как я и вы и все мы. Читая про это, увлекался я не только силою измышлений, но и тому, как это приложимо лично ко мне – с точностью до медленно растущего стука откуда-то из глубин земли... Заблаговременно, но понапрасну так извещает нас о себе всё то, что нас ожидает: болезни, немощи, утраты и всё как есть вселенское неустройство.

«Процесс»: некто в поисках неуловимого должностного лица заходит в старый ветхий дом, поднимается по лестнице к самой чердачной каморке – и вдруг выходят из-за угла две странно любопытные девочки и сопровождают его, держась чуть поодаль, и высматривают все его шаги... Он отыскивает назначенную каморку, забегает в неё – она пуста – запирается изнутри... Но в дверную щель просовывается прутик и медленно движется – вверх-вниз, вверх-вниз... – и слышен приглушённый всепонимающий смешок – и какой-то ползучий ужас охватывает героя – и меня, читателя, не меньше его.

«Замок»: только что женившийся персонаж расчищает снег у своего дома в сильный снегопад. К нему приближается посыльной: знакомые этого персонажа ждут его на два важных слова. Он втыкает лопату в снег и не сообщив жене (делов-то на пару минут!) добирается к дому на другом конце села, выслушать эти слова. Слово берёт одна из двух сестёр (та самая простая селянка) – и эти «два слова» охватывают – внимание! – чуть ли не две трети всего объёмистого повествовательного полотна, забирая в себя большинство его ключевых перипетий. Из этого романа-в-романе (верха совершенства, если я хоть что-то понимаю в литературе) герой выползает, как и читатель, распухший от впечатлений – а на улице всё тот же снегопад... И вдруг до него – до нас обоих! – доходит, что прошла бездна времени – и это уже не та самая, а бог знает какая по счёту зима. Все планы развалены, никому ничего не докажешь – и прежде всего жене, – всё, всё пошло у него прахом!

Вполне вероятный вывод в жизни всякого из нас. Но по-прежнему – и даже больше ещё – нам требуется уверенность в себе. Ведь едва ли не главное наше событие – и жизни ещё, и не-жизни уже – оно только лишь на подходе.

***

Так и я: различая глухие удары глубоко под землёй, вдруг что-то сознал – и дошло наконец до меня, чего недоставало мне в жизни. И начал я поспешать: отыскивать старые записи и чёркать новые черновики к своей будущей философской чертовщине. Два года ушло на иллюзии и открытие того факта, что всё навеянное вдохновением в этом роде деятельности – трескучий и тщетный хлам. Затем ещё пять лет и килограммы бумаги – чтобы только уцепиться за соломинку Парменида: «Бытие есть <наше> знание о нём» А потом понадобилось выяснить смысл короткого слова в угловых скобках – и на то ушёл ещё вдвое больший срок.

(продолжение следует)