Жизнь как есть

Характерный секретарь

Злорадничать нехорошо даже по адресу тележурналистов. Но бывает столь упоительный повод, что невольно отпускаешь себе этот грех. Случилось это недоразумение где-то на исходе девяностых годов. «Чей это стон раздаётся над великою русской рекой? Этот стон у нас песней зовётся: «Мы ждём перемен!»» Ещё не утих фурор и восторженный стон от телевизионной программы «Взгляд». Самой прогрессивной, независимой, остроумной, развлекательной – самой похоронной для советского строя. На всю страну разошлась из неё острота телеведущего про «серпь и молоть». Но не о том речь – то есть не о том остряке-ведущем, а о другом. Хотя все они были остры, как носки новомодных туфель, отличаясь разве поношенностью. Но лишь одному из них судилось со всем размахом и дурью налететь остриём на твёрдое препятствие. И не вспомнил бы я того остреца, если б не этот увесистый камень на его блестящей карьере.

Вошли тогда в моду телемосты между разными странами. И этот наш перспективный ведущий после многих успехов и прибылей взялся соорудить целый телемостище! И ни с кем-нибудь – а с самим Генеральным Секретарём Североатлантического альянса! Тот только пару дней как принял новую должность, по фамилии кажется Робинсон. Ну как журналистам не взнуздать, не объездить робкого новичка? И одним воскресным вечером, перед всей страной у экранов наш искромётный ведущий проверяет канал связи: «Раз... два... – порядок, да? Ну что же, дорогие телезрители, как мы все рады! Сегодня у нас на связи... (перечисление титулов и достижений героя дня)» Уровень таки был шикарный – и какие там премии обламывались организаторам, лучше не представлять. Речистый наш ведущий всё перечислил, очертил, накинул ауру и подъехал с вопросами. «Просим, господин Секретарь! Что Вы можете сказать по всем этим поводам?..»

Тут камера навелась – и мы узрели нашего собеседника, со-мостника. Свои политические антипатии я уже обозначил ближе к началу книги. Тем не менее этот титулованный буржуин как-то необъяснимо мне приглянулся. Насупленное, холодно-бесстрастное, какое-то квадратовидное обличье. Не то чтобы зловещее, отталкивающее, – оказалось потом, что у сего лица готовилось совещание, а мы со своим мостом влезли за пару минут до начала. Но минуты эти были пустые, ибо заранее оговоренные – не говоря о том, что оплаченные. И нашему высокому визави нечего было в них делать кроме как смотреть в камеру. Вот он и смотрел... – но и только.

Лицам такого ранга положено быть важными и вальяжными. В этом же лице сверх того было ещё... как бы это сказать... Есть такие узкие полоски ткани, называются «микробикини». Покупательницам настоятельно рекомендуют выходить в них на пляж только при абсолютной и несокрушимой уверенности в себе! Иначе фирма-изготовитель ни за что не отвечает... И вот подобная же, только умственная несокрушимость, рыжевато и квадратно воплотившись, уткнулось с экранов во всех нас, телезрителей. Только на самом дне его глаз проглядывало: «И что вы имеете против меня? – ну-ка выкладывайте!..» Не отводил взгляд от камеры, не рылся в бумагах, карманах, не делал никакого вида. Имел только свой собственный вид – того, кто хочет просто смотреть на тебя, раз уж ты подвернулся.

Наш предприимчивый ведущий успел уже раза четыре освежить эфир бодрыми репликами. «...Так что у нас там со связью?..», «Господин Секретарь хочет получше сформулировать!..» и прочей галиматьёй. Наконец он что-то пропищал про лимит времени, а потом – самое унизительное – перешёл на английский. Тут уж Секретарю было не отвертеться – но он и не вертелся, даже не ёрзал на стуле. Всё так же молча и бездрожно смотрел на нас – пришедших что-то услышать на этом замечательном шоу «в честь единения душ сквозь пространства и идейные разногласия». Всем, наверное, знаком взгляд невидящий, отрешённый, обращённый вовнутрь или поверх тебя. Но наш новый товарищ и старший заморский брат смотрел нам прямо в глаза – миллионам вчерашних советских людей – сознавал и аудиторию, и её интерес, и популярность этой программы – хотя бы по долгу службы. Всего несколько лет как развалился СССР – но навсегда ли? А может склеится ещё ненароком? А может воспрянет Россия и скинет тенета, что уж набросили на неё, но ещё затянуть не успели? Стараниями в том числе и таких как этот наш улыбчивый телеведущий из похоронной программы «Взгляд». Ответ не читался на лице Секретаря. Не было в нём ни сладкой дипломатии, ни откровенной вражды. Была серьёзность и настороженность, и было молчание – самое кажется искреннее, что может быть между российским Востоком и ополчившимся на него Западом.

Так он всех нас и переглядел в молчанку – не дрогнул, не сморгнул, не прослезился. Пронырливый наш телеведущий наконец-то всё усёк – и мигом всё замял, уравновесил. Ну сколько же у них для того профессиональных приёмов – никаким Генеральным Секретарям не снилось!

А я спустя тридцать лет загляну в ленту новостей – пробегусь по лицам, осанкам, осколкам речей... И подумаю про себя: «Нет, не тот нонче Генсек НАТО пошёл – ох, не тот!.. Куды им таперича до того! – и-и-и... батеньки...»

Осеннее адажио

Задувает Восток, дождит и гонит крутую волну. Но я первый день на побывке – и рад и ненастью, имея что предвкушать. Рядом холодный мутный прибой, а выше бугристой равниной толчётся серая хлябь. Ленту песка и ракушек прорезают заросшие мысы – за ними блеснёт она близкой ещё желтизной, а дальше синеют пустые покатые взгорья, – надо, надо за эту неделю немало чего и счастливо успеть... Пусть его бесится шторм и сегодня и завтра – сейчас он не больше, чем шум в театральном партере перед пустой ещё сценой. Скоро возьмёт своё спелая поздняя осень: потянет тёплый Южак, утихнет и засветлеет вода, – вот-вот поднимется занавес, и первые такты увертюры сожмут сердца и вгонят их в сладкие спазмы. И долгие арии солнечных дней и чувств, и минутные минорные затмения, и поединки мелодических лейтмотивов – всё как бы сказочное, ненастоящее – пока не войдёт статуя Командора и не протянет тебе руку. И нужно её не спуская взгляда пожать – ответить за всё, и в содеянном смело признаться. И войти в адское пламя – и узнать, что оно лишь болезненный миг, а не страшная вечность.

Когда, спрашиваете, я был в театре? Признаюсь, так ни разу в жизни и не выбрался. Но эта великая опера проняла меня, старанием английского режиссёра, и в узком «киношном» формате. И тем отчётливей видно, что всё в этом действе – и зрелищный пир, и душевные взрывы и пропасти, и ненарочитые нравоучения – всё это только пунктиры, опорные тверди для чистой блистательной Музыки. Она как эта вокруг звучащая штормом природа – то в ближних, то в дальних своих отголосках вечно собою она достаточна. Шифрует она походя, едва замечая, наши суеты и страсти – и тут же возносится в хмурую высь – бесстрастная и бесчувственная.

***

Пока непогодье, будем собирать виноград и делать вино. Грозди в каплях дождя и росы – бугорчатые сине-лиловые слитки – тянешься к ним и срезаешь сквозь листья, весь мокрый от них – и пробуешь, пробуешь ненасытно... Туман и сырость на всём и липкие паутинные нити. Черпаю кружкой из чана только что сдавленный муст – не забываю и свежесбродивший, игристый из бочки. Объедаюсь всякой осеннею фруктой – и нашей, и к соседской по-детски тянусь – со всего каплет сок, мешается с моросью – и сам дивлюсь, сколько влезает в меня всей этой полноты бытия.

Ночное небо, как редкий звёздный кисель. Без сна допоздна: идут у меня крутые разборки с одним реальным пацаном – Иммануилом Кантом. Как и все прочие мнимо всеохватная его система, в наскоро залатанных прорехах – но в отличие от прочих великолепно содержательная. Плотный добротный ряд свежих и смелых идей. Компетенция в естественных науках – драгоценная для философа. Основательный подкоп под бытие Бога, а также нашего собственного Я – как чего-то якобы от всех прочих предметов отличного. Аргументы часто предвзятые, мнимо безоговорочные, порою курьёзные; но всё они вместе – пример человечьего вызова миру – нашей двусмысленной, самогубительной, но всё же свободной воли. Путаный и корявый, сбивчиво-многословный его подход – но только истина мира для него светоч и цель, а не слава Прусской монархии, как у гелеподобного Гегеля. Находим тут боязливые «границы нашего ума» и баснословные «вещи в себе» – но это скорее набросок и завещанье проблемы познания, а не её закосневший канон. Это пристало нам толковать современно: согласно не букве, а духу его доктрины – как предельную самокритичность перед решающим собранным штурмом. Постановка проблемы, аналитика, рациональность, интерес к предмету, по сути творящий самый предмет – и тогда откроются в новом свете и кантовы «врождённые догмы рассудка», и его же «необоримые антиномии разума». Окажется вдруг, что всё это напрочь двусмысленное присуще столько же нам, сколько и миру вокруг – поскольку мир немыслим без нас, и постижим через нас, и даже бытует для нас – для нашего интереса к нему. И тогда не только исторически простительным, но и глубинно иносказательным обернутся смешащие многих кантовы формы восприятия мира – якобы встроенные кем-то в наш ум пространство и время.

Вникал и ценил – но засыпал, засыпал...

...В гулкой тьме накрыл звенящий будильник, как бабочку. Поздно светает и зябко, – вздуешь лампочный свет – как будто теплее. Чернеет окно во двор – чу! – там кто-то есть... Шерстистое создание тянется от земли до стекла, царапает его, умоляюще пялится на меня круглыми глазищами. Думает небось, что я так рано встал, чтобы играться с ним. А у меня заботы – и деликатные. Достаю ключ в тайнике, отпираю сарай, тихо шуршу по закромам. Там у нас запасы рыбного комбикорма – отличная подкормка для рыб! Только он для наших курей и для меня под запретом. Стащим совсем немного – чтобы даже угрызения совести светло вписались в партитуру этих волшебных часов. Небо как ватное одеяло не дало земле охладиться за ночь – и вместо росы на всём шуршащая сухость. Канал разлился до самой дороги – едва переправился на островок из камышовых кочек. Скинул резину, переоделся в сухое и ощутил себя Нансеном: вот распрощались с ним, высадили с корабля на льдину – в медвежьей шкуре, на лыжах, весь он лицом к своей цели и машет вполоборота: плывите себе с Богом!

Подуло легко, взъерошило рябь на воде; заговорили о чём-то заросли; сверху светлело, сулило дневную жару. Сильно плескало, било хвостом у камышей напротив – и вспоминалось детское «скорее забросить туда удочку!..» Пошло разнорыбье – нагулявшееся к зиме, округлое, живое и вёрткое: карпик прудовый и одичавший, остроносый амурчик, блестящий как станиоль подлящ, топорщащийся окунь, плотичка-крошка – но озорнее всех утаскивает она поплавок – мигом и вкось. А бычок, как всегда, поднимал настроение, пародируя клёв карася как скворец соловьиное пение. Разогреваюсь и раздеваюсь, набираю редкий октябрьский загар. Ветер обходит меня по кругу, на полпути ненадолго стихает. Замирает вода, колышутся в ней отражённые листья, а ниже всё изумрудно густеет, будто томится в глубинной дремоте.

Вместе с затишьем поднялась внутри смутная горечь – беспричинная, тягучая, с недавних пор имманентно присущая мне. Так кто же это и что это – Я? Говоришь, философская пустышка, по Канту?.. Вот и пустует она среди вод и болот – отбившийся от своих, забившийся в призрачную нору рыхлый кусок органической жизни. А где-то такие по виду как я снуют и бушуют, и что-то кому-то доказывают, спешат на ком-то нажиться и страстно любят кого-то, – и в толк не возьму, отчего я не с ними, и мысли мои не о том? А только о том, что все эти данности, дали и люди, движенья, дрожания красок и форм – только игра возможного и несбывшегося, и нас от нас же самих таящего. Обступают меня камышовые стебли, склоняются, трогают, гладят пушистые веялки, остроконечные листья – такие с виду начавшие жить, а присмотреться – совсем пожелтевшие...

***

Задуло с другой стороны, развернуло и мысли. Так что же там у своих: чем дышат они и что себе наживают? Во вчерашних теленовостях – про недавние Маастрихтские соглашения. Отвоевавши земель, наспорившись, начёркав границ, люди и страны вдруг возжелали жить сплочённей, совместней, сообща задумывать, свершать и мечтать. Что им за дело, что неровен час опять распадутся и расплюются, да ещё припомнят соседям долги и исторические территории? Так было в былом – и как же не быть тому впредь? Но былое негодный учитель – и как прежде верим в согласья и договоры, а попутно расширяем ареал обитания, укрупняем нацию, то бишь популяцию, – тут вам и вся биология, закамуфлированная под политику и социальную историю. За недолгим восторженным миром, с единением душ и достатков, снова раздоры и ворчливые дележи. И что из этого вынести дельного, веры достойного? Внушают нам, что новое единение станет уж точно прочнее прежних. И что «...хотя история не имеет смысла, мы сами можем придать ей смысл» (Карл Поппер, «Открытое общество», т. 2, Заключение, §. IV) И для того должны бороться за развитую демократию! – хотя куда уж ей развитее чем сегодня, когда шагу никто не ступит, не заглянув в портативный экранчик с опросом вашего мнения и подсказкой к нему, под маской рейтингов мнений.

На сегодня человечество не то чтобы повзрослело, но почти и состарилось и не может уже удивиться неслыханной ранее истине. Любая в истории попытка улучшить с виду всеобщую жизнь – только внешняя обёртка очередного передела собственности. Всякий прирост общего блага – ступенька в достатке, культуре, гуманности – это малый остаток, чуть ни подачка от свершившегося дележа. А если кто ведать не ведает, сколько ему не досталось – как же ему не благодарить за доставшееся? Не видеть в этом божеский Промысел и оправдание тягот своих? Ну разве что вот так можно запихивать смысл в историю – как корм в гуся на убой. А наша людская доля – быть каждому гражданином более или менее заботливого о нём государства, голосом на очередных выборах с лабиринтом скрытых манипуляций – и оптимистом... ну хотя бы по правилам хорошего тона. Не проблема видеть в истории что-то смыслонаполненное, просто живя естественной жизнью. Сплачиваться в ряды, примыкать к большинству, что по инерции становится больше и больше, – ведь раздоры на данный момент позади, а впереди возможности, выгоды, да и мечтами не худо с ближними поделиться. Проблема лишь в том, чтоб верить здесь столь же беспрекословно, как верим в свою собственную жизнеустроительную или сокровенную цель – в наш внутренний и душевно согретый личный смысл бытия. Этот движитель жизни вечен и бесперебоен – и не беда, если итоги сверхскромны или одни плачевные неудачи. Иначе всякий бы только и делал, что всякий день начинал жить с начала – надеюсь, это не про нас с вами?.. И вот эта наша самоценность, в облике наших личных целей – это совсем не то что движенье человеческих масс, что нас за собой увлекает по законам социальной, а по сути биологической жизни. Пленники всякой общественной ниши, мы как щепки в реке с переменчивым руслом: то еле течёт она в мелях и тине, то на порогах разносит в клочки – и всякая щепка не лучше и даже не хуже других. За всяким гребнем впадина, за единством розни, раздор, рассыпание... – но позвольте! – ведь это всё внешнее, а не щепочное, то бишь личное-сокровенное. Не что-нибудь тайно тобою выстраданное и потому облагораживающее всякий – и даже гибельный – результат. Все эти революции, потрясенья и жертвы ради косметических подновлений всеобщей жизни, все эти плоские шутки истории – ведь это не наши кровные – это всегда чужие ошибки! А может и невезение, а может кто-то соскучился жить или взъярился, не досчитавшись прибыли... – но уж точно не ради того собираются шумно и сыплют людям посулы очередные Маастрихты.

Осмысление истории не по Марксу или Карлу Попперу – это осмысление по Экклезиасту. Всё что ни есть у людей и пребудет – это всё уже было – и со всей новизной и прогрессом вернётся снова к тому. Спокон веку стремимся к чему-то, мечтаем о новом и ради того шатаем и рушим что есть и тешим себя, что если не в этот, так в следующий раз обязательно выйдет! Историю творят небожители – а может идёт сама по себе – а может замешан здесь кто-то из нас, да только уж очень себе на уме... Нам сие не узнать, да это и к лучшему. Но если хотите, творите историю сами – в сплочённых и шумных рядах, за ради счастливого общего завтра. А если надоест и заподозрите тут неладное, уединяйтесь и вникайте в истории смысл в личном своём отрешённом сегодня. И задним умом прохладите себя – прозрейте во всех на сегодня сплочённых рядах завтрашних соперников по дележу. И пусть строится всякий Храм Единения с оговоркой в проекте его скорого ветшания, затратных ремонтов и быстрого сноса неблагодарными потомками.

***

Срезали с дедом виноград, осталось пару кустов десертного тёмно-розового. «Возьмёшь с собой, угостишь там своих» Грозди давим на еле дышащем старом прессе: первый задел – «для себя и гостей». Второй и последний – на штапель (с добавкой сахара) – это «для людей», то бишь на мелкий розничный розлив. Приходят люди – как-то знают они, что уже можно, хотя и не пишем на воротах кривыми буквами «Вино», как иные. Контингент не то чтобы высокопочётный, но манер безупречных и с визитами строго в уместный час. Уходя, обязательно спросят: «Ещё осталось?..» Перед священнодействием со стаканом присядут на уступ погреба и расскажут последние новости. «Вчера Митька Загаевский взял семь кило бычка на лодке против Пикета – чистый мурзак, один в один – а вода была... ну вот как моя ладонь!» Я поражаюсь этим людям, их таинству видеть всё что случилось ясней и подробней самого очевидца. Причина, однако, проста: все они наши, местные. Видеть весь родной край как на своей ладони – это от долгой в нём трудовой и незамысловатой жизни. Как и мой дед, могли они вдруг отбывать, бросать нажитое – за чем-то гнаться, кем-то быть изгнанными. Но были они на чужбине как перелётные птицы, что даже ночуют лицом в сторону родины. А теперь, присевши на погреб со стаканом в руке, не чают они удивить, а только напомнить известное всем. И всякий такой же местный увидит за их полусловом всё как оно было и подробнее некуда. И я, хотя и замысловатый и уже бывший местный, где бы ни был, увижу, как на ладони, что в эту пору крепко берёт на свинчатку бычок, а лиман тих и прозрачен как оптическое стекло. Одного я не вижу, не знаю: куда же уносится эта пора – перелётная птица, прихватив и меня за собой?..

В задумчивости от этой загадки пожарил последний рыбный улов, обвалявши его в крахмале вместо муки. На сковородке вышел, по выражению математиков, «почти всюду плотный континуум». Вскопал на зиму землю в саду, подкрепляясь сбродившим уже и пенистым мустом. Но сколь же много опять не успел я вскопать – и поймать, и изречь, прочесть, простить, испить, искупить...

Вечером посиживали и калякали с дедом: он вспоминал, как ещё молодым был призван в румынскую армию, попал там на хороший счет – и  как-то послали его со срочным донесением в главный штаб. Но донесение опоздало и расстроило все штабные планы – потому как пришлось деду в пути через лес просидеть два часа на дереве, спасаясь от диких кабанов и стреляя по ним из нагана. «А пули отскакивали – представляешь, какая шкура?..» А наш облетающий сад уже почти засыпал под новым своим одеялом из разноцветной листвы.

(продолжение следует)