Жизнь как есть

Как писать «в стол»

Новый год у семейного очага. Всё как в детстве светло и призывно, на столе вкуснятины из той же поры: золотая коробочка шпрот, на блюдцах дольки лимона с сахаром, до изнеможения тонко нарезанный сыр. А из современности – побледневшая от сои и рапса «Докторская» и стебли засоленной крапивы на кирпичиках жаренного хека. И простое, но вовсе не простецкое блюдо – творог, перетёртый с чесноком и чёрным перцем. Его готовила на праздники ещё моя мама – а её научила, перед отъездом в Израиль, сотрудница по работе – в знак дружбы советских народов.

А под конец – «погодите, ещё жаркое!» – в казанке томились и прели позвонки некоего неизвестного, но крупного скота. Этим дефицитом рассчиталась с нашей доживающей фирмой другая фирма – с примерно такими же как и у нас объёмом капитализации и конечной судьбой.

Да, всё у нас было для маленького торжества... Не доставало разве что «студня из лошадиных мослов», коим потчевал в ресторане свою девушку герой телесериала – чекист из эпохи «военного коммунизма». С морозного балкона принёс я бутылку с портретом Суворова. Томно катились по стеклу прозрачные капли – а главное, досталась на работе задаром, после очередной загрузки фуры.

Потом гуляли по ночным людным улицам, – завивался, сыпал в лицо колкий сухой снежок, но не саднил, не загонял обратно в тепло. Но вот и нацеловались застольщики, угомонились упавшие под столы, наигрались в снежки новогодние толпы – никнет, редеет праздничное легкомыслие. Но долго ещё вблизи и вдали бабахали хлопушки и фейерверки – и отбившийся от своего Фауста чёрный пудель всё бегал кругами, нюхал землю, и взвизгивал, и высоко подпрыгивал при каждом внезапном бабахе...

***

В текущем философском квартале разбирался с этической проблемой, как я её обозначил, «абсурда хотеть хотеть». Человек должен принять моральное решение – и оно будет таким, как в последнюю минуту что-то к нему подтолкнёт изнутри. Невзирая на всё заранее решённое – сознательное и обдуманное, здравомыслящее, рациональное, нравственное и какое угодно. Этот глубинный толчок и есть наша свобода и самость, и наше, но нам до поры неизвестное хотение – как раз того, что нашим выбором и свершилось. Как бы нам самих же себя ни знать хорошо, главного, судьбоносного в себе ещё не проникли – хоть бы то близился последний наш миг. А коль впереди ещё много мигов, всякий раз дивимся себе – негодуем на то, что могли столь негодного скрытно хотеть. И впредь обещаем хотеть только то, что сейчас со всем благородством решили хотеть! Но иллюзорны эти потуги и падают с каждым новым поступком. Ибо всё самое должное, здравое, светлое, умное и моральное – всё это можем только хотеть хотеть совершить. Как «хочет» закоренелый скряга раздать беднякам свои сундуки – но только дождаться, пока посыплется из них через край. А что же тогда должны мы с сознанием дела хотеть? Всего лишь отвыкнуть думать, что хотим мы того, что заране решили хотеть. И вместо того быть всечасно открыту к себе – готовыми всяческий миг желанья свои открывать как новую землю – и всем на ней удивляться.

Почему так выходит? Провожу параллель с познанием мира (мой философский конёк-горбунок). Наш познавательный интерес потому и всесилен, что результат его угадать нельзя. Всегда в природе есть чему поразиться и от чего сожалеть: как ни остроумны мы в своих гипотезах, как ни опытны в предсказаниях, как ни взаимоувязаны все наши постройки мысли, – новооткрытое нас обхитрит и поставит на недалёкое место. А моральное «познай самого себя» у Сократа –  оно ведь такого же рода! И планы здесь тщательно рассчитаем, и пыл поумерим, и терпения наберёмся, и добродетелей исполнимся – а в урочный час пошлём это всё подальше. Ради пустого и часто губительного пустяка – произвола нашей свободы, волатильности нашей воли. В наших силах лишь не бояться проникнуть в наши же личные мрачные бездны. И в них наконец-то узнать: чего же на самом деле хотим в противность тому, что хотелось хотеть?

Этический опыт – это самооценка задним числом, – и быть в ней правым и собою довольным лишено малейшего смысла. Ведь то, чего надлежит морально держаться – всё так называемое «должное» – известно всем досконально и до оскомины. Это нечто сугубо простое, но по простоте своей тяжелое, неподъёмное – и потому оно тонет, спускаясь на самое дно пропасти нашего духа. Ему оттуда ничего не видать, да оно и знать ничего не хочет кроме своего нудного предписания: «Поступать нужно так-то и так – ибо это единственно правильно!» Это-то верно, но нужно учесть, что мы в своей жизни, как и в познании мира, в самый нежданный момент очутимся перед чем-то неведомым, непроницаемым. Да, в каждодневном быту мы чуть не на каждом шагу следуем каким-то нравственным максимам. Но святыми оттого не становимся, и самодовольства от того не прибывает. Ибо на то она и рутина – сама предсказуемая обыденность. Если ваши дети получают в школе хорошие оценки, это разве подвиг или заслуживает награды? Это так и должно быть – и как мудрый родитель вы так своих детей и ориентируете. И сколь бы в таких вещах ни пребывать нам на высоте, наша совесть к тому равнодушна – как наш пытливый познавательный ум ко всяким канонам и предубеждениям. Настоящие научные открытия отвергают и рушат всё до сих пор известное – и здесь не привыкнем к ошеломлениям и разрушительным парадоксам. И точно так же даны нам открытия самих себя, в поступках за чертой рутины и быта. И потому не суждено нам не только выйти к высотам должного, но даже сколько-нибудь морально совершенствоваться. Равно как и насильно себя ухудшать, ради какой-то выгоды. Ведь это и значит настроить себя на предвзятый канон – хотеть чего-то хотеть, не зная, чтó в одночасье подступит у нас изнутри и будет истинным нашим обличьем.

Иллюстрацию возьму из любимой классики. В романе «Идиот» Ганя Иволгин, будто порядочный человек, возвращает обратно большие деньги, подаренные ему Настасьей «за выдержку». За то, что не полез эти ассигнации вытаскивать, брошенные ею в горящий камин – то есть не унизился совсем до скота. Возвращая их, он внешне гордится: «Не всякий способен на такое благородство!» Но страшно самолюбивый, он внутренне злится на себя – хотелось бы ему быть не честным и благородным, а злодеем, ниспровергателем устоев, самим Сатаной! Однако сидит у него внутри обычный обыватель, со своей оскоминной моралью и всё решает по своему – и нет ему дела до байронических трепыханий «хозяина». Да ещё и увещевает того изнутри: «Хотеть великого зла ты можешь сколько угодно! А придёт час, сподобишься только на самую мелкую и недалёкую порядочность, о коей и поминать-то зазорно»

А с самой Настасьей выходит наоборот. Хочется ей вырваться из своего плена – звания «содержанки и белоручки» – и стать свободной и бедной – «хоть в прачки пойти!» Но как доходит до дела, берёт в ней верх прирождённая белоручка и содержанка, с презрением к прачкам, и дальше хотений идти не велит. Хоть бы и ясно предвидела «хозяйка своей судьбы» мрачный тому исход и свою смерть от ножа.

Хотеть хотеть – всё равно что тщиться стать кем-то другим, не собой, – но как раз на такую малость природа для нас поскупилась. Всё, что свершаем правильного – само собой очевидная, нисколько не ценная и не похвальная норма. И только когда узнаём: поступили не так как наружно хотели – и выбрали не должное, а нечто сугубо своё – вот это и будет аналог научно-познавательного прорыва – поразительное (и оттого безотчётно желанное) открытие самих себя. И какая же издевка – или высшая мудрость? – что только в этом безвыходном кругу – наедине с благими намерениями, оказавшимися детскими капризами, и со своей ответственностью за таких вот нелепых себя – только в этом вязком болоте способны мы сознать себя подлинными – стремящимися ко благу, хотя бы и втуне – моральными существами

***

Да, помню я хорошо ту бедняцкую и творческую пору... Продирание к тёмным провалам и внезапным прозрениям, с надеждами на что-то, с растратой «пера и чернил», и времени, и головы... А после всего, на свежую голову, не так много и остаётся – какой-нибудь скромненький вывод, неброский ключевой образ. Свои черновики я ещё не все вынес на мусор, – иногда извлеку эти застывшие потоки сознания, пролистаю и улыбнусь старым знакомым на полях – закорючкам, сноскам, отсылкам, разнокалиберным вопросительным знакам и портретам марсиан.

Хотя бы в этом я не одинок! Рукописи Пушкина исчерчены шаржами, а Достоевского – набросками церквей и узоров на фризах. А литератор из «Маменькиных сынков» Феллини садился за свою пьесу – но долго смотрел в потолок и выводил на листах треугольнички вместо строчек. Как-то понемногу настаивается, напитывается на этих чёрканиях живая плодотворящая мысль. Вот только даст ли кто за неё настоящую цену? И главное: куда потом потратить прибыток?! (смех в зале)

Однако задумал ты что-то свершить – значит ты в том уверен. Даже если итог – всеобщее пожимание плеч. Что бы ни выбрать к духовному сотворению, будет оно спотыкательским и для тебя всецело затратным. Утехи? – само собой – росистые утра зачинов, багряные закаты концовок. Но блистательные вдохновения – это для гениев. А ты не они – и сиди себе тихо мышкой под веником со своими черновиками. Но совершенствуйся – выгрызай из написанного красочные красивости и завлекательные завитушки. Творчество не заказное, вне сроков, авансов и платежей – это всего лишь само-открытие, первопроходчество по внутренним эверестам. Казалось, какой же работе и спориться? Но как никакая спорит она с тобой – истомляет, заодно выгрызая в тебе немало дурного и лишнего.

Теперь уже не творят ручкой на бумаге – а зря. «Скатерть» для этих пирушек духа сама бывает «вкусная» и могущая поразвлечь, пока собираются умные мысли. Я не признаю стопки чистых новых листов – невесточья эта белизна смущает и клонит в сон. Мои листы для писания «в стол» помяты, растрёпаны, закапаны чаем, исчерканы сердитыми завитушками. И конечно бесплатны – утащены с работы, бывши некогда в деле. Это кстати для таких как я – желающих творить, но ленящихся начать. Тут и пригодятся эти с одной стороны заполненные форматки: сколько же в них зацепок для взгляда... Ведомости приходов-расходов – никогда бы не стал в них вникать, а когда нужно работать, это вдруг так интересно! Первая мысль: сколько же здесь всяких подделок и мухлеваний... Хороши и «синьки» – размноженные чертежи машин – и «бегунки» для собирания подписей, и копии патентов на изобретения. Но особенно деловая переписка. Сама поэзия все эти приказы, внушения, отписки «наверх» и прочие вскрики начальнической души.

«Срочно! Тов. Виннипухову. Внедрение новой техники проводится Вами из рук вон и никудышне! Проработать самые чрезвычайные мероприятия во избежание проволочек и тормозов! Ген. директор тов. Всехсвятский»

Или штамп чертежа: «Разработал: Катербогер; Проверил: Жупанько» И подписи – целая драма характеров. Будто вижу перед собой этого хитро-жёлтого увёртливого разработчика и этого уныло-ответственного проверяющего, похожего на горе-охотника у юмориста Остапа Вишни.

***

Начав отважно творить, наткнёшься вдруг на странные взгляды. А может и на жалостливые участия. «Ну кому, кому это нужно, трудолюбивый ты наш, недалёкий?!..» Ответа нет, как и на вопрос «зачем мы живём?» Вот работа обычная – предложенная кем-то, с уплатой задатка. А вот нечто в тебе теснящееся, едва умещающееся. Возьму для них сравнение с двумя типами двигателей – карбюраторным и дизельным. В первом нужна свеча зажигания, внешняя искра для запала, – это и есть социальный заказ. В другом горючее воспламеняется из-за давления внутри, – вот так и «топливо» впечатлений копится (если не сгорает в одних лишь эмоциях) и вскоре прорвётся – сперва в беспокойство, потом в бессонницу, а там и в зуденье творческих рук. Это бы ладно, – вдобавок чешутся и ладони – что можно кого-то тобой сотворённым очаровать, а заодно облегчить его карманы – посредством хитроумнейшей кражи, известной как «публикация для презентации в видах рыночного сбыта». Допустим, переросли мы эти детские ожидания – что же тогда остаётся, и в чём сермяжная правда?

Выскажу одну гипотезу – а там смотрите сами. Неким очень окольным путём всё сотворённое «в стол» всё же оставляет в мире специфический след. Обратимся к аналогии (пример не мой, но лучше не выдумать). Представьте, что вы целитесь из ружья в трудную мишень – скажем, в летающую муху. Вероятность попасть – практически ноль. Но вы не одиноки – вокруг полно таких же самонадеянных стрелков, и каждому отпущено по сколько-то попыток и пулек. Как следует из общих научных соображений, кто-то из этих стрелков когда-нибудь попадёт – и это будет казаться невозможным чудом! Однако же надобно быть для того не чудеснее, не усерднее и даже не очень талантливее остальных – а только везучее их. А теперь секрет фокуса: везучесть эта ничего бы не стоила без того, что зовётся «плотностью ружейного огня» или по-научному «статистическим давлением». Без огромного числа соискателей, гонящихся за одной и той же целью лишь для того, чтобы досталась она одному из них.

Я почитаю признанных классиков. «В стол» или нет, но умели они трудиться за своими столами по-каторжному. А после того успевали умыться, облачиться в красивый костюм и предстать перед издателями и потомками бодрыми и импозантными. В этом их отличие от непризнанной творческой массовки – невезучей, несчастной и чумазой по уши. Но пренебрежём этим внешним отличием – и тогда обнаружится тех и других не только фундаментальная общность, но и взаимозависимость. Толпа стрелков по летающей мухе – это все, сколько ни есть творцы и писатели – и гениальные, и бестолковые. Но тот, кто сделался классиком – ничуть не «врождённый классик». Он успел в своем деле не только бывши вместе со всеми, но и благодаря тому, что был вместе со всеми! Без этих его окружающих толп – неприкаянных и забвенных, полнящих бумагой свои лишь столы – воистину был бы он жалким одним из них. Вспомним слова Гоголя: «Гений видит не то, что не видят другие, он видит именно то, что видят все вместе другие – и оттого дано ему прозреть чуть дальше этих других» И тогда не сочтём за тягость напрасный по виду творческий труд нашей жизни. И в благородном смирении пребудем с ним неизвестны, осознав и исполнив свой великий статистический долг.