Жизнь как есть

Тяжёлые приступы детства

...Но отбывая в отпуск домой, я был по-взрослому скучно здоров. По пути заехал в большой город, побродил по книжным магазинам и парку. Сколько уж лет как отучился я здесь в техническом вузе, имел близких по духу приятелей, общения с ними о литературе, музыке и многом таком, к учёбе не относящемся. Наверное, это и было главным в той учёбе, помимо специальных, но в общем-то призрачных знаний. Я был удивлён на первом своём рабочем месте, так и не сумевши вспомнить, с какой стороны зайти, чтобы, шутя, как на институтских семинарах, разделывать задачки по сопромату. В памяти слышался только победительный треск интуиции, ядрышки правильных решений, шелуха ненужных почти эпюр и взгляд над очками седого препода: «Ну-с... – железная правда!» А потом всё нужное для работы пришлось отмурыживать заново – листать досадно неузнаваемые учебники, вникать, что такое «расчётная схема», вычерчивать решётки эпюр... И негодующе думать, что пять лет учёбы всё же должны были что-нибудь дать – и даже много главнейшее, чем это.

А теперь всё так же, как в те времена, виднелся с окраины парка синий лоскут моря; почти заросший трамвайный путь огибал всё ту же пустую афишную тумбу, и завитушки чугунных оградок аллей, как и тогда, как и сто лет назад кто-то упорно принимал за скребки для чистки обуви. И точно так же за всем городским и шумящим занимался где-то вдали тихий рассвет над лиманом – и бывши чем-то самим по себе, не мог, не хотел без меня обойтись.

Небо темнело, плотнело, снижалось – к ночи зашелестело по листьям. Дома всё было то же, и всё было другое – будто сошёл я с вагона до срока, чуток не доехав до станции «Детство». А потом примчался северный ветер, пошёл чесать камышовые гривы, и кто-то внутри прошептал: «Не сегодня, не завтра – но скоро, вот-вот...» Ковры куширей подымались со дна в десятке метров от берега и тянулись эквидистантно ему сплошной полосой сколько хватало их видеть – и всё в них живое и молодое кипело от радости и брызгало через край. Нужно и мне хоть на трепетный миг влиться туда – вернуться в себя. Не из таких ведь я, кто и мечтать по-настоящему не умеет! Так, чтоб мечты заполняли всего и заполоняли – и не исполнялись.

***

Опять посыпало сверху мелким, прерывным, прохладным. «С чистого неба...» – успел я отметить, видя во всём какие-то знаки. По небу на юг неслась одинокая туча, и влага с неё только теперь достигла земли. В древнем орфическом гимне сказано: «Небо так высоко, что девять дней и ночей будет падать с него наковальня» Но спрашивается: кто бы мог её оттуда сбросить?..

Пока то да сё, занимаюсь делами со взрослыми домашними и топлю печурку-кобыцю на заднем дворе. Сезон заготовок-закруток: кругом нелюбимый разгордаж, перестановки мебели, миски со спелой и подгнивающей фруктой, казаны с булькающим варевом и шипением пара, а рядом инквизиторские щипцы, чтобы тащить банки из кипятка. Для печурки припасены лоза и ветки после обрезки сада. Надобно класть их размеренными порциями в самую глубь горящего жерла, да ещё глядеть в оба – регулировать жар согласно «вареньей» технологии. Это так меня учат. Но просто вот так никуда не годится – я ли не высокий здесь теперь гость?! Кой чёрт! – ведь самое интересное класть по пару лозинок с самого краю: только здесь видно, как лежат они сперва смирно, потом начинают качаться, коробиться, скручиваться, на торцах пузырями вскипает пена, стекает шипя – и вот уже тлеют уголья под пепельным ворохом и колышется бледное синее пламя. Неужто бренные наши труды и дни не должны быть к тому же неординарны? эстетичны? познавательны наконец?.. Но приходили взрослые домашние – ругали меня, что «не варится!» или «всё уже выварилось!» – и ворошили кочергой весь этот чудный хрупкий мир обрывков рдеющей синевы, испещрённой алыми, сизыми, исчерна-пурпурными лохмотьями – будто на бальном платье жестокой красавицы.

На сей раз деловитые где-то мешкали, и я решил возместить. Нагрёб хвороста вперемешку с хламом – останки стульев, ошмётки тряпья, обуви, разломанные игрушки и всё такое, совместным аутодафе прекрасно пылающее. Двор наполнился дымом, резино-пластмассовым чадом, инфильтровался в покои дома и за ворота, реял на улице тревожными клубами, и чудились там разноголосые вопли, набат, бегущие толпы с дубьём... Нет, ответьте мне: почему банки варений важнее, чем букет впечатлений?

***

Однакож пора. Угомонился чёрный от ила прибой, и юго-восток едва волновал на воде отраженье высокого неба. Пора бездумных импровизаций, мощных бетховенских вдохновений. Но брать-то с собой что-то надо – и вот оно, начало первой в сезоне рыбалки – отчаянный поиск всего должного быть готовым ещё в декабре. Моей джинсовой курткой с кучей карманов накрыли ящик с картошкой. Тут же в сарае влез в чьи-то чужие шлёпанцы, рядом на гвозде висели некогда модные брюки-клёш, зелёные в полоску. Что-то цокнуло в мозгу, проскочила искра... Я в этой обновке на выпускном школьном балу. Огонёк затлел, побежал по бикфордовому шнуру...

Я на том вечере получил аттестат и тут же исчез – втихаря, по-английски. Сказал себе, что финальный футбол «Аргентина-Голландия» куда интереснее по телеку посмотреть. То была новая школа, десятилетка – и я был в ней новый, почти уже взрослый, вот-вот и студент. Уже не бегал по партам на переменах, не опрокидывал чернильниц –  и Лебедя не было рядом, чтобы мечтать нам уехать куда-то, где жизнь не такая, как здесь. Где нет, как он говорил, ни «дребезжащей суеты», ни «замысловатых пошлостей», ни пионэрских отрядов с маршевым шагом к заре коммунизма. Где вряд ли взглянут на тебя с опаской под маской иронии: ну что же ты наш, такой не похожий на всех – как же ты там выживаешь в своих параллельных мирах?

Всё это отчасти сбылось: мы отбыли с другом – в наше сегодня. Тут можно ещё отыскать для жилья высокую башню из слоновой кости – а спускаясь вниз к соседям по жизни, не оставить им шансов себя переспорить. Но что характерно до изумления: примерно тот же вопрос, о параллельных мирах, проскользнул по моему адресу во время одной недавней посиделки. На моей последней работе, в еле живом по нынешним меркам исследовательском институте, коего я уже ветеран и аксакал. Да и выпили самую малость – потому как бывшие пионэры выросли в пенсионеры – болезные все, задрипанные и заплатанные. И гляди ж ты: и те туда же, со своей иронией на трясущихся ножках! Как будто всех моих уходящих лет не минуло...

Да чихал я на них на всех. И чихнув от сарайной пыли, я перекусил бикфордов шнур, запихал всё что нужно во всё что попало и отбыл – в своё четвёртое измерение. На берегу критически осмотрелся: вон вдали на мели какие-то фраеры «купаются в морэ» или воображают, что ловят раков. Мигом превратилась они в глубиномер – и не больно он обнадёживал. Пустая там отмель и клочки от куширных полей – всё покромсало недавним штормом. А мне мечтались океанские просторы с атоллами и барьерными рифами – для них и был экипирован.

Марш-бросок в сторону Чащи. Пеклó на полную; на прибрежной полянке столпилось коровье стадо, а пастушки резвились в воде, звонкоголосо окликая и посылая друг друга в неведомые пределы. Едва протиснулся меж удивлённых коров, отклонил предложение быка поразмяться: «Давай ты будешь тореадор, а я бык!..» – а вот и он, едва заметный мой ход в шуршащих дебрях. Пыль от созревшей пыльцы, мерцает болотный блеск, а выше сквозь стебли знакомо синеет – и то же вторит ему сверху. И вот он открылся, мой мир – самый идеальный, самый параллельный из всех! – и колышутся на равнинах его ковры, неземного полные блага.

Первым на зов отозвался подлящик, потом разная мелочь как дети тянули и дёргали за рукава; средь гомона раз или два что-то клонило серьёзно, но отходило. Солнце укрылось накидкой; из-за края земли наползали холодные белые горы. Рюкзак за плечами окунулся в воду, захолодило, я задрожал: вода вокруг была неподвижна и набрала уже тот самый иссера-зелёный оттенок потусторонности. Не нужно быть телепатом, чтоб видеть сквозь эту мглу, как отовсюду спешат на запах подкормки «хорошие» – сужают круги, недоверчиво тронут наживку губами и в раздумье водят её туда и сюда. И вдруг прошибало: это вовсе не они великие стратеги – а это пугают их мои лентяйские удочки.

Первому я не поверил, что он «подсачный» – и опомнился, только подхватив его на весу и прижав к себе, уже сорвавшегося с крючка. В это же время в ближних камышах закопошилось что-то человеческое, – краем глаза я отметил, что оно белокожее и в панаме, но с кирпичного цвета лицом. Чуднó работает психика: весь дрожа от внимания к поплавкам, я стал напряжённо прикидывать, кто бы сей мог быть и откудова. И тут же выдвинул гипотезу, что он из квартиры в недавно построенной многоэтажке, что возле котельной на Плавневой. И пошло-поехало: раз я его впервые вижу, то он только вчера обменял эту квартиру на точно такую по метражу где-нибудь в холодном своём Норильске. И что много полярных ночей он выживал там и спал, не снимая шубы, не ведая яркости солнца. Пока наконец-то не осенило его: взять, да и переехать к нам! Я не мог от него оторваться – всё искоса поглядывал и замечал его взгляд – настоящего «краснорожего» – Рысьего Глаза – и как он с глубокомысленным видом оценивает мои рыбацкие шансы. Наконец он похоронно махнул рукой и с пыльным треском исчез в камышах – и сразу сделался для меня симпатичнейшим из всего людского племени. Тут же пошли один за одним «середняки», все на весу, без подсаки. Потом «середняков» отогнали «зажиточные» – уже безукоризненный в подсёках, без уводов под траву, с холодным умом, горячим сердцем и чистыми мокрыми руками я вывязывал очередную жертву из подсаки, тщетно пытаясь впитать в память её такую же уникальную, как и мою, индивидуальность. Под вечерний занавес приплыла из океанских глубин плоская, в доску, чехонь и яростно таскала леску как щенок тапок, задав мне жару похлеще знатных и именитых.

Безветрию вторили длинные низкие волны, казалось, лунного происхождения. Небо, насколько мог уделить ему внимание, было расписано самым чутким знатоком пленэра; рдесты, все в гроздьях созревших соцветий, купались в воде как в сладком нектаре. Предо мной силуэт крепости на мысу реял в снопах заката – его отсвет падал из-за спины, и мучительно хотелось озираться туда – успеть разглядеть, какие и там чудеса, раз уж они начались. Под бледнеющим диском кучилась туча в форме летучего медведя – и когда упали с неё невесомые капли и побежали круги по воде, тогда лишь я понял, поверил, где же теперь нахожусь...

***

То крутит и вертит, низко бегут облака, срываются мокрые шквалы – и вдруг замрут, как отрежут, и – тишина, будто вата в ушах. Забыться об эту пору – лежать на пригорке и видеть одну лишь прозрачность вверху – в той вышине, глубине, как во сне... Лиман к сумеркам гладкий и вязкий, пастельных цветов; не вода – глицерин, – там и там рассыплются вдруг на ней и сгорят бирюзовые искры. Всё это очень прекрасно – но сколько же дел у меня и долгов! Добывать ингредиенты подкормки, налаживать снасти и удочки, строгать к ним рогульки-подставки, привязывать колокольчики... – да мало чего не насоветует рыбацкий наш светоч Аксаков Сергей Тимофеич? Я уже кое-что сделал по его указке: со всем вниманьем прослушал третью часть «Сказок океанов» от эпичной рок-группы «Йес». Эти режущие гитарные переборы, эта астматичная ритмика, эта нежнейшая лирика под внезапный конец – отчаянно треплют они мои чувства и нервы, как струны! Зато изрядно повеселило выражение «бросок мысли» из текстов Эпикура и напомнило высокоинтеллектуальную игру с набрасыванием колец на штыри.

Долгожданный антициклон забрал наш край в охапку: что ни день плывут вверху слепящие айсберги уже без тревожных сгущений внизу. И светло на душе, и взгрустнётся порой: одно принесли облака, второе выбрал ты сам – в летнем этом веселье помнить о чём-то другом – и по-осеннему вянуть, желтеть, опадать...

Копал на плавнях червей, – невдалеке трудился над тем же один старикан и жаловался, что не во что их собирать. Мол, на пенсию даже в ресторан не пойти – что уж тут о консервах толковать! – вот и без коробок от них остался. Какая-то контаминация в его мыслях. Но я утешил его как в сериале «Городок» один богач своего голодающего приятеля: «Ну что Вы, так нельзя! Надо себя заставить!!» (покупать и есть консервы). Дома ждали меня три банки сгущёнки – подарок взрослых домашних за посильную помощь по дому.

С полночи задуло, заревело, загрохотало. Бог на небе наконец потерял терпение от меня и не нашёл лучшего как закатить скандал. Я накрылся с головой покрывалом и трепетал. Кот спал рядом со мной и мурчал так громко, что мнилось мне, будто лечу в самолёте сквозь грозу. Утром встал в раздумье и наложил на себя эпитимию – ремонт велика. Потом поехал испытывать: всюду сладкозвучно и щебетливо, на всём свет и восторг, всё возносит осанну, поёт акафист и долгие лета снизошедшему антициклонному благолепию!

***

Чтобы уже пресытить себя тайнами и раскаяньями, решил назавтра рыбалить за Пикетом с ночи до ночи. То был год перелома, перевала, высшей отметки в географии жизни. После него пошло кружиться и ускоряться моё уходящее лето – и понеслось, понеслось суматошно... А раньше весь мир лежал под ногами в низу Эвереста: лёгкое кислородное голодание... триумфальный флаг на высоком сугробе... фото на память с узкоглазыми проводниками... Но очнёшься, бывало, душным тревожным утром, и вспомнится вещий сон: ночной вокзал, скамья в пустом и тряском вагоне – и за тёмным окном ты сам в его отраженье – в нескончаемом пути в никуда.

День народился ясный и светлый, такой по-детски ко мне доверчивый – а я его просто взял да и прожил. В семь вечера вовсю ещё жарило солнце. Вода изобильно цвела, в разводах зелёных узоров, – я вдруг отвлекался от дела, будто проснувшись черпал её себе на голову, озирался кругом, замечал наверху сплетения крон прибрежных осокорей – они были точно такими, как внизу под водой разводы клубящейся взвеси. В безветренном зное чудились всюду движения, жесты и томили вечернею лихорадкой. От потемневшей воды тянулись некие тени – к закатному небу, к древесным шатрам – и вдруг замирало всё неуёмное, и шевелилось всё неподвижное, и словно шептало про скрытый и подлинный облик вещей.

Простор над лиманом уже не слепил, поблекла недавняя синь, песок не дрожал остывая, теряя тепло – но что-то сновало, роились на самом краю ощущений, и крылом мотылька обвеивал сон. Оступившись на дне под водой, я собирался с собой и с реальным вокруг – но замечал в стороне цветное пятно – скользя и меняясь в размерах, оно становилось вопросом: вовне ли оно или внутри у меня? Вокруг был мир как он есть, – весь во внезапностях, рыхлый, размытый, неловко бегущий куда-то, не мог он и если б хотел, совпасть с моим представленьем о нём. Но пóверх него рисовался иной – отточено образный, отчётливо призрачный, сулил он мне и всем, кто мечтал вечно благое бездрожное здесь и теперь. К чему стремимся нередко со смутной догадкой – чтобы настигнув его, оробеть и в смущенье покинуть.

В оконце воды в травяном ковре вошло небесное облако, будто раздёрганный по краям пуховый комок – мерцала в разрывах его вечерняя сизая гладь, и нельзя уже было решить, из воды или с неба тащу я последнего в этом сезоне «хорошего». Память это не подтвердила и не отвергла – как и всё, что пришло невзначай и в подарок – как сон, в котором хотелось остаться. В закатном зареве смешались совместно затишье, цветенье воды и сладкий озноб лихорадки внутри. Из тёмного низа воды подымались, искрясь, и вмиг пропадали синие пузырьки – как если бы кто-то оттуда чем-то хотел меня обнадёжить.

(продолжение следует)