Жизнь как есть

Котовасия

Ко мне в гости на чужбину пожаловал из родимых краёв идеальный и ненаглядный мой Васюковский. Пока накрывают на стол, взялись мы с ним наводить ажур в ванной комнате. Кладу мыльницу на её место на краю ванны. Сидя рядом, он пристально смотрит, что я делаю – и сбрасывает мыльницу вниз. Я поднимаю, аккуратно укладываю вновь. Он наблюдает с величайшим вниманием, что-то обдумывает – и опять её лапой туда же. Федерико Феллини, «Репетиция оркестра»: двое великих музыкантов расставляют оркестровые стулья.

– Этот – вот здесь...

– Нет, этот должен быть здесь!

– Здесь, я вам говорю!..

– А я говорю, что вот тут!..

(Готовятся драться)

– Держите меня!.. Иначе я его сейчас...

– Да вы только гляньте на него! Ну что, что он такое?!.. Да он же просто... не существует!!

Они жили в нашем доме всегда, только сменяя друг друга – как бы на высоком и ответственном посту. Маленьким я рос под опекой медлительной и важной, с большим чувством достоинства, трёхцветной Моркошки. Она была как бы наша домашняя матриарха, – казалось, всё в доме свершается с её ведома, под досмотром и беззвучным руко – или лапо-водством. Одна только музыка воздвигала разногласия: с лирикой она ещё мирилась, но стоило матери заиграть на пианино что-нибудь бодренькое, типа марша из оперы «Аида», как она вставала с места, не торопясь подходила и без предисловий запускала когти в материны колени – пребольно!

Все её дети были крепыши и оригиналы, и всякий из них – новая эпоха моего детства, разумения и тёпло-пушистых впечатлений. Четырёхлапым не дозволялось в нашем доме ходить по столам и спать на кроватях – разве что в наше отсутствие и с виноватым видом, если застали за тем. Но всё остальное имели вдосталь – и хлеб с молоком, и шкурки от колбасы – да не такие, как сегодня, для настоящих котов оскорбительные! Не говоря уж о рыбе в широком ассортименте. И конечно свободу: весь двор был для них, и весь сад, и наши и соседские крыши, и закуты в сараях. А морозными зимами впускали их в прихожую, с ковриками и рогожками, – в её нижнем углу сходились трубы отопления – горячие, нельзя руку держать! – а они лежали там с ними в обнимку, блаженно-разморенно щурясь.

Чего им недоставало, так это постоянства во всём и беспрерывности счастливого бытия – мечты, одинаково тщетной для них и для нас. И потому все они в одночасье куда-то девались – уходили, пропадали, – это было непонятно для маленького меня. Когда исчез котёнок-уникум – огненной, с проседью, расцветки – я долгое время спрашивал, приходя со школы: «Мама, а Рыжук не приходил?» Она знала, как мне отвечать: «Приходил, приходил – привет тебе передавал. И горячий поцелуй!..» – и я умилённо замирал, представляя это...

Повзрослев, я конечно же понял, что ничего сверхъестественного в этих отбытиях и сменах караула нет. Потому что всё просто: это не много разных котов, а это один и тот же кот, только с особым, переменчивым своим бытием и всякий раз в иных нарядах шёрстки и облика. Об этом загадочном индивиде я уже имел честь вам доложить. В конце концов кто он мне, чтобы я знал о нём больше? Ни сват и ни брат, ни приятель душевный, ни учитель почтенный, ни подмастерье, ни учёный оппонент – а всего только ключник и привратник у входа в Идеальный мир. Довольно притом безголовый и неметодичный в отправлении своей службы.

Из всех них только Моркошка, однажды ушедши, вернулась – почти такой как была. Мало я тогда ещё разумел, – давно позабыв про неё, побежал как-то в сад гоняться за стрекозами – и увидел её, лежащую на траве. Она возвратилась Домой – и было ей всё равно где лежать – здесь ли в саду или на коврике в комнате. Я подошёл и погладил её – она шевельнулась, повернула голову, но смотрела поверх меня – на груди у неё и ниже всё было сплошная кровь. Я кинулся сказать матери. Мать пришла, взяла её на руки, принесла в дом и что-то делала с ней и плакала – а та напоследок всем распоряжалась и, видимо, утешала...

Случился как-то средь них один весьма странный субъект. Даже не успели его именем окрестить, да и прожил у нас разве неделю. Кто-то откуда-то его принёс – будто выудил из преисподней. Был он многоцветной красы и величины небывалой, но до того дикий, что не мог выносить ни нас, ни наше жильё. Ни двор, ни прекрасный сад, ни прохладные летом покои дома; ниже отрада его собратьев – навесы с дровами и кочанами для растопки – ничто, ничто не прельщало его! Стоял между ним и нами, людьми, некий тотальный страх, негодование, отвращение неясной природы. Местом своего бытия у нас он признавал только бак для воды, что висел под потолком в ванной комнате. Бак был холодный и твёрдый, но он лежал на нём сутками, встречая всякого входящего взглядом – как пожеланием провалиться и лететь долго-долго. На такой нонконформизм уже не знали что и молвить, какие ещё ласки расточать... А он шарахался от нас всё пуще, – наконец в панике опрокинул в сарае большую банку с краской и со скоростью света умчался незнамо куда. Выплеснувшись на стену, краска застыла на ней огромным лапчатым пятном в форме кота (как в рассказе Эдгара По) – будто запечатлённым воплем отчаяния и несмирения...

Мы не знаем, что знаем всё (почти из Сократа)

Развалины Пикета обращёны к лиману замшелым фронтоном, уцелевшее крыльцо со ступенями усыпано недогоревшими камышовыми листьями. Одни как свёрнутые обрывки траурной ленты, другие рассыпались в пыль, намокли, смешались с нанесённым песком. Что ни зима, палы на том берегу – занимаются сами собой равнины жёлтых высохших плавней. Там, возле устья реки обширней они и мощнее здешних. В ясную ночь с порога нашего дома видны далёкие красные полосы и протуберанцы. А наутро двор и весь городок в стружках и прочерках – ветер проносит их через лиман, и крутит ими и треплет, сгоняет в чёрные кучи... На этом мысу много ближе до тех пожарищ – нет-нет и свалится сверху потемневший скрученный лист. Будто висел он тысячи лет – всё старел, ссыхался, чернел и молил об этой последней зиме.

В январскую оттепель ветер от берега, хоть не промозглый, совсем не комфортный. Прихожу сюда за бычками, в подводных камнях под самыми стенами, и прячусь в стенах от него. Но он достаёт меня завихрениями, тревожит, ноя и воя – и странно видеть в проломе кирпичной стены мелко рябящую водную гладь. В неё будто вплавлена неподвижная чайка, а правее толкутся, бодаются всплески от встречных течений и никнут за незримо очерченным кругом. Такое это сумбурное место: клювообразный, вдающийся в воду выступ и перекрёсток подводных токов на его острие. Неделя как потеплело: первый ледок поломало, угнало за горизонт – только прибойная полоса в серебристой каёмке. С утра пропитано всё туманною мутью; потом отходит она за лиман и сбивается в сизую полосу, как бы чего выжидая. Смущают старожилов эти новые смутные зимы – без сильных морозов, сугробов, торосистой белой степи вместо тёплой на вид чуть рябящей, как летом, воды. Слыхал я от одного профессора, что будто бы Африка понемногу дрейфует на север, выжимает вбок Средиземное море – и на Балканы, и на привольный наш низменный край наступает пустыня. Не на моём доберётся сюда веку, но всё равно как-то грустно. И от того, что Солнце когда-то погаснет – и что ширится век бездумной людской толчеи – и что записям этим, неслышной молитве, вскоре стать одним оправданьем, для чего я живу. И в прогулках за шумным городом, по весям моей чужбины, всё чаще я замираю, глядя вдаль и вокруг – и вижу там не холмы и лески, а это зимнее мелководье и замоложские кручи за острым, в развалинах, мысом. Но уже не зовут меня из далёка, – ведь не быть им ближе ко мне, чем навечно во мне...

***

Теперь самую малость о второй моей отвлечённой проблеме. На ней, вместе с первой «Как может быть, что я там только что был?..» балансирует вся моя шаткая философская пирамида. Породило эту вторую не природное впечатление, а долго копимое недоумение: «Что же это по сути такое – вся окружающая нас предметность?» Ясное дело: мы знаем всю эту вещность, поскольку с ней выросли – и различать-прозывать её научились у взрослых. Но в давнее время люди что-то тут заподозрили и применили к этой пестроте умственную операцию под названием «вглядывание» или «вникание в сущность». Знаменитого Сократа результат сего акта обескуражил. Всё вокруг, досконально как будто понятное, начало расплываться под пристальным взглядом и умственным взором – распадаться на части, а те в свою очередь на другие такие, и границы меж ними всё больше стирались. И всякий новый приступ внимания лишь взбаламучивал всю эту мглу. Выходит, знаем мы обо всём что вокруг одну оболочку и мишуру. Сократ вывел отсюда свой нерадостный агностический афоризм. И сегодня, как и тогда и всегда, наши научные знания, столь обоснованные и многое предсказующие, похожи на кучу драчливых претендентов на одно почётное место. Это и есть злополучная «истина» – по сути кающаяся Магдалена, чьей-то жалостью возведённая в святые от самого днища пороков и неразберихи.

Откуда возьмётся что-то «на самом деле» и «истинное» знание о нём, если это напрочь расходится в первейшей жизненной реалией – столкновением множества мнений и по самому важному, и по самому мелкому и жалкому поводу? Тем не менее мой вывод по этому поводу противопоставлен сократовскому. Чтобы не сильно вдаваться, вспомню самое начало, откуда пошла моя скромная провинциальная мысль. «Как можно, – думалось мне ещё в школьные годы, – что-нибудь знать про то, чему ты не был свидетель, что отдалено от тебя горами и годами – и только разноголосые слухи и книги доносят обрывки того, что где-то когда-то доподлинно было?» К примеру, в каком-то геологическом веке на Землю упал астероид – он вырыл Мексиканский залив и породил столь огромные волны, что нахлынувши на Европу, они дошли над ней до самой Сибири. Всё это было в том смысле, что следы всего этого можно сегодня проследить, изучить и сложить воедино – во сколько-то внятную целость. Но при одном условии: восстановленная эта картина решает конкретную познавательную задачу – в рамках геологии, или истории климата, или общей прогностики – а не рисует случайное и досужее «свидетельство очевидца». Ведь почётное свойство «знать то и иное» можно понимать по-бытовому – просто как «находиться рядом с происходящим». И пялиться на него, как Любопытный в Кунсткамере, не пробуя даже отдать отчёт, что здесь главное и побочное, вершки и корешки, содержание и форма, сущность и видимость. И первым делом, чему отвечает в твоих насущных и творческих интересах всё это, случайно поблизу тебя оказавшееся. Геологи стремятся понять, откуда взялись огромные валуны на верхушках гор – будто и вправду занёс их туда библейский потоп. И если эта задача не только в рабочем порядке, но лично, кровно их задевает (как всяких настоящих учёных), весь доступный объём ископаемых сведений будет для них стёклышками из рассыпавшейся случайно единой мозаики – оттиска доподлинно произошедшего. Собрать эти крохи заново вместе означает не просто потешить фантазию, а заложить основу чего-то весьма долгожданного – новой теории динамики горных поднятий. И лишь побочным продуктом целевого синтеза, минутным ярким сновидением среди упорного, порой монотонного труда выступит эта картина: будто стоишь ты или паришь неподалёку от планетного катаклизма – и весь он перед тобой как на ладони... Ничуть не значит всё это, что в своём познавательном рвении можешь ты заглянуть во всякую природную «замочную скважину». На то и учёный ты, а не свободный ваятель, чтобы гнать в шею праздное любопытство и заодно вдохновение – ради реализации поставленной цели и сухой адекватности фактам.

Отсюда мой (да и многих иных) познавательный принцип: мы имеем все предпосылки узнать, понять, проследить всё что бы ни было, есть и пребудет. Но с той оговоркой, что мы позаботились это неведомое сперва понятийно «схватить», потом образно и модельно представить – и наконец обо всём в нём сокрытом единообразно спросить. И взваливши на себя эту громаду, не лениться её видоизменять, заострять, переспрашивать так и этак, отбрасывать красивые формулировки ради неброских, но более точных – подобно тому, как хирург изобретает новый ланцет для удобного вскрытия именно этой и никакой другой части тела.

К чему тогда полагать что бы ни было в мире чем-то бóльшим, чем предметным итогом такого вот из наших душевных глубин произросшего вопрошания? Всё остальное – бытийный мираж вместе с неловким самовнушением «независимости от нас всего вокруг нас». Представим всякий очажок такой событийности как сложившуюся на миг конфигурацию частиц мироздания. Большинство таких сочетаний незначимы, вроде случайных и бессмысленных соединений букв алфавита или слов языка. Может казаться, если одни подобные сгустки порождают звёзды, планеты, жизнь, разум, чувства и самое главное – знания о себе, то и всё остальное несёт в себе такой вот «божественный», но для нас навек неприступный смысл. Так думать привычно – и я так думал или не думая полагал. А потом задумался, по завету Платона, Сократова земляка: чтобы что-то начало быть материально, во плоти и крови, дóлжно ему для начала иметь первообраз – предметный, однако же идеальный зародыш всякого сущего, доступного нам в знании о себе. А всякий наш познавательный запрос – это прежде всего наше очарование от сей первообразной – природной неясной, сокрытой и жгуче манящей красы. От того, что таится за материальною ширмой и заставляет мечтать о себе – в первых намётках умозрительных, пока что неверных, но пролагающих путь гипотез. И к этому обманчиво ясному тому и тому из того, что вокруг стремимся мы детским своим любопытством, а после и взрослым, но бескорыстным стремлением знать.

Так и выходит, что знания мы обретаем, – да только к «объективной» и независимой от нас «истине» никоим боком они. (Встаёт, разумеется, большая проблема коммуникации и согласования этих отдельных личностных знаний, – о ней помяну погодя) И сдаётся мне, понимают этот момент немало людей, и не только отдающие науке всё должное. Достаточно здесь того, что зовётся «творческий пламень» – чтобы тот и другой, зажжённые им, вознамерились им осветить то и другое вокруг и в себе – а ведь это и есть «это то и другое познать». Как если бы все их душевные боли, щемления, беспокойства были узлами одной вселенской сети – и день ото дня всё что в мире начало быть и твориться, теснилось к их душам – звало их заметить себя, не оставить вниманьем. Кому из людей незнакома эта нередко безадресная и чаще всего безответная просьба: стать для кого-то в мире заметным?.. Мы в этом сродни всем косным вещам – и должно бы нам отдать посильную дань всякой из мириада ещё не созревших завязей – явлений мира и жизни с их тлеющим, но без нашего к ним интереса так и не вспыхнувшим бытием.

***

Вернёмся к живой реальности. Дань дани рознь – и по факту имеем широчайшую гамму видов нашего участия ко всяким явлениям мира и жизни. В этом диапазоне одни из них рискуют попасть к нам в прикладное рабство, а другие сами незаметно нас поработят. Научный интерес... досужее любопытство... художественное созерцание... расширение кругозора... промышленный шпионаж... сование носа куда не след... небезразличие к заботам ближних своих... Вооружившись всем этим и повязавши салфетку, раскрывайте меню всем доступной в нашу эпоху массовой информации. Главное здесь – не утерять аппетит, пролистав хотя бы до половины.

Я счастливо избежал привычки глотать книги как в украинской поговорке про «ведутиного кабанчика» – прожорливого, но вечно худого. Шумной вороньей стаей миновало меня много из школьно-учебного и идеологически прививаемого. А всё и впрямь интересное просеивалось и отлагалось в некие залежи – и мелькали за ними зарницы таинственного, но до поры недоступного. Кто-то принёс в школу истрёпанный том: на обложке человек в тесной комнате запрокинулся на спинку стула, а из горла его торчала стрела. Откуда могла она прилететь?! – я рвался прочесть, узнать, доискаться... Но владелец книги спешил – тянул её к себе, бил меня по пальцам – я выхватывал обрывки строк из захлопывающихся, махающих мне на прощанье страниц...

Разделим всё, нас хоть как-то в жизни задевшее, в таком порядке: сведения книжные; впечатления живые; а также россказни общительные. Первые – мозговые полезные ископаемые, спекшийся агломерат строчек, живительный сок печатной краски. Я отмечал не помню в каком своём опубликованном эссе, что при всяких новых начинаниях – открытиях неизвестных земель, общественных переустройствах, инновациях в производстве, анализе чувств, переживаний и их воплощений в культуре – во всём этом деятели и творцы должны отталкиваться от чего-то давно ими прочитанного и книжно-усвоенного. А по усвоении оно превращается в ими же утверждаемое или мечтаемое – и в общем случае не схожее с тем, чему уготовано сбыться. Не бывать ничему, о чём сколько-нибудь не задумались раньше – но и всякое задуманное вопиюще непрозорливо. Платон с чистой душой проектировал идеальное государство и ужаснулся бы, узнав, что Карл Поппер записал его во враги Открытого общества. Колумб открыл совсем не то, куда нацелился приплыть, штудируя тома космографии на четырёх языках. Георг Кантор вывел теорию бесконечных множеств, желая гармонии в математической науке, а не её разобщения, как то на деле и вышло. Эдисон разработал установку для индивидуального просмотра фильмов, а массовый кинематограф на сто лет всё здесь переиначил – чтобы в наше время закатиться в пользу домашних кинотеатров и поддержать-таки правоту автора. Лев Толстой звал к победе мирового зла смирением – а вывелись отсюда только колонии толстовцев-пустобрёхов. Фридрих Ницше возвёл учение о господствующей расе, на дух не чуя, чем аукнется оно в ближайшей политической практике. Грустно почтим память жертв культурных и благонамеренных авторов расчётов деления атомного ядра... Но расчётливые деяния творят лишь усталую нашу историю. А безрассудные мечты в строках книг, созвучьях, картинах пробивают путь к внеземному – что пребудет и после заката вселенной.

Второй род впечатлений – резкий, ошеломительный и нежданный. Вдруг разглядим неким внутренним светом, что твердь, вода и воздух – материально одно, только в иных ипостасях всеобщей метаморфозы. Летним прохладным вечером проходя под раскидистой ивой, почуем под ней тепло, будто в натопленной комнате. Уразумеем, что животные силятся что-то сказать нам, заглядывая нам в глаза. И тихим апрельским полуднем услышим шелест тянущихся к солнцу трав. Только всё реже будем мы замирать пред этими чудесами: ужасно спешат нам привить вакцину взросления.

Третий род – общенье с себе подобными – разом и развлекаловка, и полезное накопительство, что даёт ему сходство с азартными играми. Как в приятной болтовне выведать что-нибудь важное от соседей по жизни? Не тороваты они на то, забронированы от вопросов, – видать, не в лоб дались им ответы! Не прочь они общаться с тобой, выпивать по стакану-другому – и кажутся внешне такими открытыми... Что за прелесть узнать от них про всякие сорта пива, новейшие анекдоты, любительское рукоделье – но только не на продажу! Вывалят о том целые короба, ловко упреждая твой огнеопасный натиск. А ты опять за своё: «Куда отправляют спроектированное мной оборудование и за какую цену?» «Как с первого раза получить ручной сварной шов без дефектов?» «Чем Вы занимаетесь в Вашей процветающей фирме? Нет-нет, я имею в виду не прикрытие, а то, что приносит зримую прибыль» «Почему Ваш сын разгильдяй и пошёл совсем не в Вас?» «Какая, по-Вашему, партия пройдёт нынче в парламент, и на чьи шиши она финансируется?» «С чего начать писать диссертацию?» «Кто позаботился о том, чтобы мой дед отбывал несправедливый срок в северных лагерях?»

Всё это так легко обойти, солидно промолчать, принять за слоновью шутку, стать тугим на ухо. А самое верное – горячо разговориться и завалить тебя второстепенностями – как урожай непомерными дозами удобрений. Ты хотел знать? – получай. Трудно, непонятно? – а кто ты такой, чтобы это понять?

Но сознаю я свою правоту, когда вопреки им всем стараюсь растолковать то, что знаю, – по первому спросу от ближних. И не глядя на то, что нескромно улыбаются ближние и без зазрения беспокоят меня и в третий, и в пятый раз. Я гляжу поверх них – я вижу природу – она ничего не скрывает от нас! Отвечает, правда, натужно и заковыристо, но никогда хитровато и с обиняками. Если люди таят ими узнанное, очерняя мать-природу свою, затаюсь от них и я обойду стороной их разговоры ни о чём, посиделки и выпивки. И пущу эту «Летопись» на бесплатное всеобщее потребление – назло закону об авторских правах.

(Продолжение следует)