Жизнь как есть

Синусоида бытия

Затемно – к дальнему грибному сосняку. Тишь и туман, парило взрыхленное на зиму поле. Над редкими клубами высилось мелколесье как плетень из чёрных кривых перепутанных жердей. Столь неказистое днём, теперь глядело оно сказочным чудищем на фоне лилового, алого, с неясной прозеленью начала рассвета. Пряди пара, редея и утоньшаясь, играли в просветах плетня оттенками этих цветов – и память наивно их закрепляла, без спроса о будущей пользе.

Склон с сосняком, пустошами и заброшенным виноградником полого скользил к подножию. Внизу ручей с озерцом казались замёрзшими – но с проблеском сверху сделались будто упавшие капли подсинённого, ещё тёплого воска. Ивы уже облетели, и листья усыпали воду – и память связала бесхитростно с ними вязкий, в снесённой траве, прибой на лимане. Здесь как и там первый неверный свет смягчил холодный простор: ранняя осень спешила вернуться – как распрощавшийся, но что-то важное забывший сказать твой добрый и снисходительный друг.

Возвращался под вечер, – весь день было чистое небо, и в лесу почти не темнело. Привыкший к сумеркам взгляд всё вокруг различает – ворох листвы на земле, кривые колонны замшелых стволов, оконца в гуще подлеска. Безветренно здесь и покойно словно бы в комнате дома: тускнеет и стынет свет за окном – в проёмах лесного полога. Но только выйдешь и оглянёшься – застилает всё небо стена зловещего мрака, – как мог я минуту назад быть там как дома – своим?

***

Стихотворение «Радуга» («Как неожиданно и ярко на влажной небе синеве...») написано Тютчевым под старость. Оно разделяет собой две гнетущие элегии из «денисьевского цикла» – где плач по «ангелу моему» и «угрюмое небо как безотрадный сон», со зловещими сполохами зарниц. Откуда взялся на последнем склоне, среди безнадёжной любви этот запечатлённый поток радостного, цветистого бытия? Как смог он мощно расклинить томительное настроение автора в эту предсмертную пору?

Но что такое «настроение»? Это косвенный индикатор весьма знаменательной вещи. А именно – непрестанно колеблющегося «вверх» и «вниз» положения вещей или обстоятельств вокруг человека и в нём самом. Всякие колебания обычны в мире – чуть ли не всё в природных процессах сводится к их совокупностям. Продираясь к познанию этих процессов, мы описываем их пучками спутанных и взаимопроникающих синусоид, приблизительно разлагаемых на самые простые из них – «идеальные гармоники» Фурье. Они очень разные – сходны то с волнообразно-плавным, то с острым зубчатым контуром каких-то дебрей – сельвой Амазонки, еловой тайгой на кряжах, лохмотьями Саргассова моря в шторм. Всё это волнуется, распадается, собирается вновь – вверх, вниз, во все измерения – порывчато или едва заметно.

Неуёмным во всём существам в искусственных дебрях Земли такие колебания отлично знакомы: если верхний их пик сопоставить понятию «мне сейчас хорошо», а нижний – ему обратному. Всякий здесь всплеск, перемена, скачок на величину амплитуды – по факту либо желанны для нас, либо опасны и тягостны. Это базовая аксиома реальности, жизни. И не только всякий сознательный миг находим себя в крайней точке некой периодической кривой, но и предчувствуем последующее и по контрасту предугадываемое наше в ней положение. Вот это ожидание состояния окружающего мира, что вскоре наступит и что-то изменит для нас на иное – это и есть наше текущее настроение. В развитом виде оно сопровождается оценочным суждением: «Ближайшее будущее готовит мне отраду, доход, интерес новизны, осуществление планов – или тоскливую заботу о всём нежеланном, что можно лишь перетерпеть».

Это было бы ясно и просто, если бы все реальные природные синусоиды не стремились сгладиться, измельчать. Для поэтического ума природа, в отличие от нашей души, «красою вечною сияет» И у того же Тютчева – «созвучье полное в природе» Это ошибка – от недостаточно научного отношения к явлениям мира. Окружающее богатство материальных форм, цветов и звуков постепенно, очень медленно рассеивается в нескорую, но неизбежную «почти пустоту». Расширение вселенной, исчерпание энергии звёзд, даже испарение «чёрных дыр» – это переход от плотного вещества к веществу разряжающемуся – и от него к пучкам чистого излучения. Это дрожащие волны разбегаются – им всегда будет куда разбегаться, – ведь не космический мир вмещает эти останки материи, могилы живых возможностей – а сами они создают своим колебательным бегом формы нашего их умозрения – пространство и время. Такова рационально осмысленная личина неизбежного всеобщего небытия.

***

Отвлекусь на ещё не вполне злободневную на сегодня тему. Потребность землян в источниках энергии ещё покрывается вдосталь. Разведанных и непочатых месторождений нефти и газа хватит на сотни лет – и сколько же визирей должны опочить и ишаков издохнуть, пока кто-то зачешется на этот счёт и зазвонит в набат? Но учёным как всегда неймётся – и давно уже изыскали они возможность, что впору бы стать ей скатертью-самобранкой. По научному прозвищу «управляемый термоядерный синтез». Но проблема не в том, чтобы создать этот пучок горячей плазмы и свернуть его в кольцо на манер всесильного джинна в кувшине. А в том, что этот и не добрый, и не злой, а только своенравный дух не посиживает спокойно, а по своей природе беспрестанно колеблется – сужается, расширяется, пружинисто выгибается, как бы ощупывая своими синусоидами стены своей тороидальной темницы. Как водится, в поисках в них слабины. «Надёжная стабилизация плазмы», «безопасный и только по мере надобности отбор от неё энергии» – такого рода инженерно-практические проблемы следуют по пятам за первыми общенаучными идеями и их прикидочными реализациями. Но очень скоро превращают их в беспросветность, не достойную творческих мук, не говоря о государственных дотациях. Так и остались блистать в молодёжных технических журналах и советские, и американские проекты «токамаков» – энергетические рога изобилия, только сильно бодливые!

И так же внезапно блеснут и погаснут все эти давние и современные сколько-то дельные или пусто раздутые способы ограбить природу быстро и напрямую, яко тать в нощи. Безо всех этих нелепых нагревов холодильников, атмосферного смога вместо озона, капризных солнечных батарей, ветряных ферм, истощающих силу циклонов, и прочей малоэффективной зелёной (от бессильной злости!) энергетики. Каково нам, царям природы, прозябать в вечных заложниках у полезных ископаемых? Нищими на паперти перед древними девонскими болотами и триасовыми лесами – такими же беззащитными перед нами как и сегодняшние? Не то чтобы мы, люди, совсем не умны и не сказать, чтоб специально кем-то унижены. Но только всё, что умеем создать своего, человечьего – не может оно вести нас вперёд, от в общем и целом худшего к такому же лучшему. Всё что мы можем с нашим прогрессом – колебаться с переменным размахом от сколько-то худшего к несколько лучшему – и непременно обратно.

***

Вернёмся к «колебательному контуру» человеческого настроения: своим эмоциональным и рассудочным строем оно предощущает перемены окружающей обстановки и вместе с нею доступно двузначной оценке: «плюс» или «минус». В размеренном жизненном ритме сдвиги сглажены – и тогда ощущаем себя сносно, или «более-менее», или «так себе», или «ни то ни сё». Это знак, что уклон пути незаметен, и нам всё равно, вверх он идёт или вниз, ибо толком не знаем, чего бы сейчас и хотеть. Но потом что-то вокруг приключается, выводя нас или на светлый пик, или во мрачную впадину. Близкое предощущение этого – настрой души в данный момент – или носим в себе, или как-то пытаемся выразить. То есть даём себе знать (а также и нашим близким), что, мол, мне почему-то сейчас так хорошо! (или ужасно, уныло, невыносимо: «Хочу кричать я громким басом и бросить в небо ананасом!») Вариации определяются возрастом: для молодого тебя и радость от жизни, и хандра от неё сменяются на долгий сравнительно срок и мало зависят от окружающего. Но потом переходы оттуда сюда и обратно всё чаще, дробнее – и всё чутче они к физическому и душевному самочувствию, и всё отзывчивей к давлению внешней среды.

А под самый конец колебания эти, мельчая, стягиваются к тому, что я назвал в одном из своих эссе «предельной точкой» – последней вспышке самосознания. Находясь вне реального опыта и памяти, но будучи всё же событием жизни, она позволяет к себе сколько-то приглядеться. Как и следует ожидать, это состояние только кажется чем-то простым. На деле обнаружим и здесь колебания – затухающую синусоиду – и любая её часть окажется ближе к «низу» или же к «верху». Малейший клочок нашего самоотчёта вбирает наше предчувствие чего-то вот-вот нам предстоящего – желанного или же нет. И всё что можно сказать про сколь угодно близкую к смерти мысль – нашу собственную, а также любого стороннего индивида – что эта мысль совпадёт (притом совершенно случайно) либо со светлым освобождением духа, либо с беспросветным его рабством и мраком. Великие литераторы это чувствовали и отмечали, хотя не признавали случайность, полагая вместо неё чьё-то законное предначертание. Отсюда и имеем прозрение и свет на пороге кончины Ивана Ильича (Лев Толстой) или чердак с пауками для злодея Свидригайлова (Достоевский). Но я признаю в таких вещах не «обусловленность свыше», а научно постижимый строй мира и жизни. И тогда всякий вариант «предельной точки» не зависит от того, каким был, или казался со стороны, или каким хотел быть данный человек. Наличное положение вещей определяется здесь только природой хаоса и его наугад распределённых возможностей. Эта модель единственно верно приближает всякую природную сложность – и заодно душевную, и пытливую, и мятущуюся, сколько ей отпущено, сущность человеческой психики и самосознания.

«Радуга» и два мрачных окаймляющих её стиха – наглядный образ приближения к «предельной точке». Всё мельче, всё чаще сменяются возле неё отрадное и безрадостное, подчас почти что сливаясь – либо в апатии, либо в горячей молитве. Но творческий ум пока ещё действенен – он не даёт смешаться в безликий кисель двум полюсам души, оценочным знакам своего настроения. Властной рукой с пером разводит он их по краям, вопрошая своё окружение, принуждая его определиться: правильно ли оно и прекрасно – или скорей бы закрыть от него глаза? Блажен, кто сумеет всё то разглядеть и успеет поведать и нам. А там будь что будет – и чего ещё нам желать, вот так «собеседуя со всеблагими» и причащаясь их пирам и делам?

«И ларь души умолкшей запечатай» (из Джона Китса, «Ко сну»)

                      (Шекспир, «Мера за меру»)

Из того что внутри нас это самое непонятное для нас. Может быть оттого, что будучи, по сути, простым, оно открыто нашей привычке громоздить лабиринты на ровном покатом месте.

Возьмём аналогию. Читая книгу, я отвлекусь, невзначай скользну взглядом по странице – в сторону или вниз, мимо гладко текущего книжного смысла. И вдруг воспрянет внутри новый, домышленный смысл – он не противится книжному, а вступает с ним в симбиоз. Довольно внешнего сходства миражного слова с напечатанным словом – и миражи растекутся, и будешь на миг захвачен новым, будто во сне сочинённым изгибом сюжета. Пока очнёшься – глядишь, вырос целый смысловой замок с башенками и бельведерами. Мало того, заработает «подъёмный мост через ров» – успеет прийти догадка о том как не ты, а сам автор пришёл к этой вычурной выдумке и привязал её к общему стойлу романа.

Это типичный ход сновиденья – когда отключившись, в бесконтрольном потоке кажимости мы в плену у него – следим за цепочкой нелепиц и верим ей не меньше, чем вечерним теленовостям. ...Вот я вижу себя в институте, что окончил сорок лет назад – якобы задолжал там курсач (курсовой проект) и пришёл его спихнуть (пересдать). Ожидаю в коридоре, гляжу в окно и вижу в нём как бы извне здание и место, где сейчас нахожусь. Но они совершенно другие – ни этого коридора, ни окна – а где же я сам? – всё, всё снесли подчистую! – одна полоса каких-то развалин... А вот и орудие сноса... эге, да это мой старый знакомый по детским снам – страшилка-трактор! Правда, без передних колёс – но подмоторная рама, как у знающего хозяина, оперта на старый резиновый скат на земле. И сам хозяин виден в кабине – он спешит, ему срочно нужно отъехать, спуститься по плавному склону. Ну!.. трогай!.. – и вижу, как славно работает эта придумка: трактор скользит передком, опасно клонится, дрожит, но всё-таки едет – и вздымаются перед опорой, нарастая и тормозя, бурые комья земли.

Проснувшись, склонны приравнивать такие сюжеты к чей-нибудь дурости или шалости. Или наоборот – принимать их настолько всерьёз, что как ни скорее бы их разгадать и узреть в них что-нибудь «вещее» или хотя бы «либидное». Легко поверю, что прославленный Венский Мудрец был классным психиатром. Но уставши от дуростей пациентов, восхотел в них увидеть многозначительное – и взалкал от того непомерно развесистых лавров. Но что же может быть проще, чем парить репу, учить дураков молитве и толковать привидевшееся ночью? «Содержание подсознания» – это общий термин для всего, что рефлексируется нами косвенно, с хорошей задержкой, а значит и без особой надобности – в отличие от горячих реакций на весомые события вокруг. Состояние сна – лучшее условие для такого беглого мало заинтересованного взгляда на самое днище нашего духовного нутра. Этот взгляд непредвзят, ему не надобно «руководство из центра сознания», – для чего оно тому, кто принуждён запоминать всякую никчемную привидевшуюся дребедень?

Но она ведь что-то да значит? Ещё бы, – поделюсь своими соображениями. Я дивлюсь не тому, что Венский Мудрец не умел, а тому, что он не хотел вникнуть в материально-физический аспект феномена сновидений. Содержания снов – это могущая быть подмеченной только в этом неконтролируемом состоянии глубинная хаотичность всего нам реально явленного. Всего того, в чём наяву и в добром здравии мы из всех сил пытаемся отыскать – а при надобности домыслить – упорядоченность и закономерность. Сновидения – преломившееся в нашей психике и усталой памяти скоропостижное помешательство мира. И если мир вдруг сделался для нас пациентом, то некуда деться: мы теперь для него и доктор и санитар. Но прежде чем завязать на нём смирительные рукава, полагается – просто из гуманности – снизойти, побеседовать со сбрендившим миром и хоть в чём-то ему поверить. «Хорошо, голубчик, пусть будет по-Вашему – только ведите себя хорошо!» Всем же ясно, какая это уступка и здравомыслящая условность – и потому все нормальные люди спокойны на счёт самых своих нелепых, зловещих, инцестных и даже преступных снов. Но для Венского Мудреца это всё не просто до примитивности просто – это не должно быть просто! Потому что тут у него не меньше чем социальный заказ: пусть лучше люди будут болтливы и сверхоткровенны в самом для них потаённом, постыдном, противном – и не столько с терпеливыми ближними, сколько с модными и дорогими психическими аналитиками.

Сколько я мог понять из популярных, но всё же научных, а не терапевтических изложений, сны – это следствие потери верховного надзора над материальными следами ощущений и их смысловой обработкой в высших отделах нервной системы. Уж не серчайте, что я в это лезу, дилетант и технарь. Но хоть для разрядки ума представим какой-нибудь комплекс визуальных образов – из тех, что во множестве дрожат и мерцают как бы «перед нами», когда сосредоточенное внимание к внешним событиям становится необязательным. По справедливости, не придавая значения этим видениям, не хотим их и помнить – зато они отлично помнят про нас. При засыпании какой-то из этих участков перцептивной активности отключается, обосабливается, получает «карт бланш» на свободу своих порывов. И первое приходящее здесь на технический ум сравнение – это «разбалансировка», когда недостаточно уравновешенный ротор набирает критические обороты вращения. По дрожи всей конструкции и вою подшипников понятно, что система идёт в разнос. А в нашем случае это будут нелепые, тягостные и ничем не заслуженные (как нам кажется) кошмары во снах. Но какая-то связность и логика у этих сцен сохраняется, – и опять это можно сравнить, допустим, с предоставленным самому себе работающим экскаватором. Оставшись без осмысленного управления, машина будет делать то, что умеет – рыть себе землю и рыть, что бы там ни вырывалось. Оттого на материальных скрижалях мозга – по факту то, что «видим перед собой» – возникает узор случайных «канав» и «ям». Это обрывки образов, готовых вот-вот забыться и смешаться в хаос – но до тех пор принимающих вид унылых чаще всего и тягомотных вариаций чего-то ранее виденного. Не успевши собраться, пропадают большинство зачаточных снов – рассыпается связь чёрточек, точек, зигзагов и всяческих связей потенциального целого. Но случается, паутинная эта вязь подпитана приглушённым переживаньем, неутолённым вопросом, голосом совести... И тогда она самоорганизуется – получает как бы уклон для течения, смутного смыслонаполнения – сон окрашивается либо в нелепо-зловещие, либо в сокровенные тона, заставляя нас верить, что это о чём-то свыше вещает – или нас переносит в страну свершившихся грёз.

В виде циркового антракта приведу один свой прикольный сон – я смеялся над ним и во сне, и долго потом, проснувшись. В нём двое каких-то чуваков – и один из них хочет набить другому морду. Всё происходит, как многим сновидцам известно, весьма основательно и ужасно замедленно. Этот самый агрессор приступает к делу: берёт в руки морду того, другого и тщательно её устанавливает, чтобы вернее по ней попасть. Сперва по горизонтали: вправо-влево – где-то вот так... потом по вертикали: вверх-вниз – ещё чуть-чуть – ну вроде годится... Отходит, заносит руку назад – размах – бьёт из всей силы – и мимо! И от этого он закручивается на месте как метатель спортивного молота, с той лишь разницей, что его громадный кулак остаётся с ним и долго вращает его, беспомощного...

***

 А теперь – про «мир волшебный, чуждый нам и задушевный, что им мы вдруг увлечены». Эти картины, сколько помню, не заявляют о себе сразу по пробуждении и даже в ближайшее время. Но надолго отсроченные, вдруг врываются как нечто важное и свежайшее, и с причудливым смыслом «настоящее задним числом». Бывало такое до того необычно, что я встревоживался и долго рылся в памяти: приснилось ли это или вправду когда-то было? Ощущение до чуднóго сильное – и сравнение возьму вовсе не присущее мне: «средь шумного бала случайно» лицо таинственной незнакомки – и улыбка на нём, как далёкий костёр в ночном заснеженном лесу.

Но на этом несвойственное кончается. Самый загадочный и сладчайший мой сон содержал целое внеурочное уходящее лето. Всё оно было тихие утра, роскошные мелководья и рыбацкие удачи. Будто бы открылся неведомый доселе участок лимана – возведённое в высшую степень всё что я о нём знал: разливы прибрежных вод, едва подёрнутых рябью; по краям шуршащие чащи; укромные ерики в них, а поодаль океанских размеров акватории – и на них зеленели, колыхались и уходили за горизонт ковры с сетью прозрачно-синих оконец. Какие рыбные чуда у меня там ловились и в каких отчётных объёмах – это не значилось в конспекте сна, но подразумевалось в моих отчаянных и только всё спутывающих попытках всё это лучше припомнить и вновь пережить.

Добираться туда приходилось долго и трудно. Хотя откуда начинался путь, даже это тонуло в сонном тумане – о доме и городке не было и помину. Мучительность пути нависала как бы моральным противовесом и сквозь ощущение счастья сковывала и тяготила: дорога шла через незнакомые деревенские, вовсе не нашенские околицы, дворики с кучей каких-то пристроек, хлевов, тёмных чуланов с утварью – в них нужно было забираться и там плутать в темноте, остерегаясь ночных псов без цепи и даже кого-то страшнее – и на прямом, и на обратном пути. Главное же и глубокое таилось в конце сеанса: я выбирался оттуда назад убеждённый, что достиг и испытал предел идеальных красот, изобилий и таинств. И что попал я туда сквозь недавно предсказанную наукой «кротовью нору» вселенной – из тех, что мгновенно выводят от нашей Земли в самый далёкий и райский её уголок. И вдруг вижу: всё это – в конце моей Плавневой! И как это было множество раз, я выбредаю из воды на берег мимо родной камышовой стены. День и не солнечный, и не хмурый, а как-то по-сонному безразличный к погоде. Взваливши на спину рюкзак, оборачиваюсь попрощаться – и замечаю в стене просторный, явно не рукотворный проём и ход. Чуть дальше он загибается вбок – и лишь на миг открывается в нём пейзажная перспектива. Что там виднелось в ней и что обещало – «на языке живых и слов подобных нет» – не стоит и изощряться. Но как не сказать о высоченных, дремучих, с перебором всего зелёного спектра зарослях – а вода под ними ещё зеленее и гуще от водной травы и живности в ней – а по всем сторонам новые сладко манящие тропы – едва шевелятся в них тени от нависающих крон с пробившимся кое-где отблеском неба и кучевых облаков... Сознанье моё и вся моя самость были тогда одна лишь эта живая картина, – но непонятно зачем хотели проникнуть всё дальше – и вдаль, и вширь, и в самую глубь – не насыщаясь, ломили, плутали в чащобах – и выходя на открытый простор и от него одуревши, только удесятеряли свои жадные сонные желания...