Жизнь как есть

Видимое-невидимое

Тучевые горы на горизонтах – а рядом со мной вечерний покой, двор в синеющих сумерках и запах белых с синим цветков на тонкой высокой ножке. Лимана и неба будто и нет – белёсая пустота без верха и низа, только что-то рябит вдалеке – листки куширей на воде – россыпью маковых зёрен в молочном отваре. Вот-вот задует и задождит – но не зная про то, «льётся чистая и тёплая лазурь» на отдыхающую осень. Что-то неясное приблизилось, обступило меня кругом – и скорей осязаю, чем вижу и знаю его. Немедля его заманить, приручить и постичь – хотя бы чтó оно есть – и назвать поимённо, – ведь чем-то «само-собой» не станет уже оно для меня. Самое трудное, недоступное – увидеть всё что вокруг будто впервые – разглядеть его рядом с тобой – к тебе прильнувшее, во всякий миг неотступное, – и всю за ней эту мирную мировую предметность, что не знает коварства и зла, но и тебя нисколько не замечает. Всё привычное и освоенное, сколько-то обустроенное, но всё ж таки непонятное – подвижное, своенравное, с облачно-переменчивым ликом – застилает оно и туманит мой взор, прячась в потоке насущных мыслей. И не в силах за ним поспешать, я таю, тоскую и никну, и делаюсь жалок и смертен...

Всё это было вчера, на родине, в последний отпускной день. И снова чужбина и будни – но безделья от этого только прибыло. Как так?! Да вот так: девяностые годики на дворе! И без отчаянных судорог испускает дух моё советское учреждение и моя в нём неказистая должность. Пора браться за ум и навострять куда-нибудь лыжи. Не как мне отроду привычно – к покою и твёрдым гарантиям – а типа «схватил что можно и смылся надёжно». Вот и сажусь браться за ум на своём рабочем месте: ни работы и никого рядом – все давно уже схватывают и смываются, перемигиваясь сигнальными огоньками. Основательно задумываюсь, обхватив голову... – тянет в дрёму, – отличная у меня для того позиция за широким кульманом! Только задремлешь – вваливается в комнату кто-нибудь, из таких же как я: «Закурить не найдётся?»

Прикол из тех времён:

- Достал вчера по знакомству блок хека!

- «Хек»? – что, сигареты новые?

- Да нет, хек такой... прямоугольный, со льдом – рыба, что ли?..

Сигарет не стало совсем, кроме как из тошнотной травы. Всё вокруг сыпется, шатается, перестраивается – уже само собой, без перестроечных «сверху» лозунгов.

Дремота прошла, но не тревога. Встаю, берусь хоть за что-нибудь – обвязываю старые наработки в ненужные макулатурные кипы. Выхожу в коридор стрельнуть у кого-нибудь закурить – и снова один, и приходит вчерашнее... Последняя ночь в родном доме и тиканье часов-перемен – как бы их остановить насовсем? Повернул все часы к себе спиной и читал мудрого Диккенса; встрепенувшись, выходил за дверь в чёрное ничто, готовящееся стать чем-то. Потом уложился в дорогу, выключил лампочный свет и сидел на крыльце, сторожа упорный ползучий свет, не требующий включателя. Охапки мрака теснились, таяли по углам двора; вверху золотой полукруг тускнел, сменяясь на серебро, и растекался облачным маревом. Всё просыпалось в мире – с пением, щебетом или скрежетом и проклятием – и утренний ветер всех осенял своим примиряющим шелестом.

***

Потом нагнало снегов и морозов, и в ожидании летних даров узнал я, что мне уже стало за тридцать – и впору что-то кому-то дарить самому. Накатанная колея твердела, принимая в себя новую ношу – Дело Всей Жизни. Кто-то, может быть, думает, что нужно его искать и выдумывать? – надобно только жить и ждать – и всё само по себе сойдётся как миленькое! Так у меня и вышло: заимел я в чужбинном доме свой письменный стол. Подарок жены, желавшей мне просто сделать приятное. Удобный, вместительный, стоял этот стол у окна с видом на лес, холмы и синие дали за ними. Как же такой стол и без писанины на нём?! Скоро заставился он философскими томами, а внутри листами бумаги, – благо, что кучи их перетаскал бесплатно с работы. И не заметил я, как привычкою стало за этим столом путаться в рукописных вариантах и цитатных закладках томов. А из окна мне сияло уже по-весеннему жаркое солнце и смеялось, как женщина...

Сперва вытягивалось нечто связное, – казалось, этого хватит, только скомпоновать наброски в единое полотно. Как на главной моей работе – сборочные узлы машин из деталей. Уж в этом деле я кое-что смыслил – на то и учился, а не «на начальника», как многие прочие. Кстати, незадолго до распада всей конторы предложили мне возглавить наш быстро тающий отдел. «Надо подумать...» – это не для меня, – со мной ведь, как вы поняли, всё кристально ясно. Но всё же первое пришедшее на ум перед решительным «нет», было не дело всей жизни и не вольготный к нему жизненный фон. Первым делом подумалось о людях, с коими работал я на равных – а завтра придётся их направлять и навязывать им свою волю. Да если бы только это! Все они завтра выстроятся ко мне в очередь со своим наболевшим: кому уйти сейчас же на похороны, кому не прийти завтра по случаю свадьбы – и решительно всем не хватает зарплаты – и надобно с этим что-нибудь делать или делать, хотя бы для них, оптимистический контур лица.

В моё советское время этим не заморачивались. Слыхал я про одного партийного мандарина местного произрастания, как он с грозным лицом делился своими метóдами: «Это что же такое: всё людям да людям?.. Непорядок такое! Тут надо того... как там Ленин учил: учить, учить и учить надо людей! Приучать их... и проучать их, – в общем и целом работать надо над людями!»

И тем не менее, схвачено здесь нечто здравое и для любого хорошего начальника неизбежное. Все знают, что советы – это мелкая разменная монета – и для хороших начальников мне их не жалко. Ничего я не смыслю в искусстве управления и распределения задач в коллективе. Однако работа с «человеческим материалом» для тех, кто к этому склонен и в этом успешен – это нечто интуитивное, – и это лишь надо в себе пробудить. Усвоить главное: руководить коллективом означает им без устали маневрировать и всячески разнообразить – шевелить людей, будоражить и будить от позывов на спячку. Начальник не должен ни дня оставлять коллектив в покое, ибо покой провоцирует косые взгляды и склоки, и ведёт к ворчливой стагнации. Коллектив с энергичным начальником – это динамичная самоорганизующаяся система и подобно быстро вращающемуся гироскопу, с резервом внутренней устойчивости. Но притом это незамкнутая система и требует внешней подпитки. Во внешней среде – во всём что относится к полю их деятельности – начальник должен рыскать как волк, отыскивать новые идеи – и заваливать идеями своих людей, и потом в «мозговых штурмах» отсеивать горы идейного шлака. Всегда выдвигать первым всё новаторское – или, как Шелленберг в «Семнадцать мгновений», узнав про новаторское от подчинённых, тут же раскритиковать и замять, а через неделю искусно выдать за своё. Не беда, что чуток аморально, – ради общей здоровой и динамичной атмосферы это много окупит. И не только в работе начальник вожак, но и в придумках. где и когда погудеть на гулянках и поскольку для этого скидываться. Не меньше, чем «в компетенцию» должно ему на гулянках всех перепивать (авторитет для мужчин) и не лениться танцевать (такой же для женщин). Главе коллектива не важно быть добродетельным, – пуще добра он должен быть деятельным – что ни день удивлять, напрягать, озадачивать ведомых и даже ловить их врасплох. Коллектив для него вроде конной упряжки, – хороший кучер весь путь работает над ней, даже если все в ней по виду дружно везут. Везти-то везут, но если долго и монотонно – это скучно даже для лошадей. Начальник всякое утро должен прикинуть, где натянуть вожжи, а где попустить; тут вежливо подхлестнуть, а там одобрительно промолчать и даже выписать премию. Однако премировать только по личным заслугам и от прочих втайне – это важно! Излишне начальнику любить подчинённых – но должно ему с душою входить в их проблемы, ценить их желанья и даже мелкие прихоти. Но только пока не заметят люди, что прихоти их ценятся – и тогда немедля людей приструнить, попрессовать их чувствительно – чтоб зареклись они замечать, чего им не след.

Итого, пастырь над коллективом должен быть вместе и гибок и твёрд, находчив и мудр, серьёзен и обаятелен, вынослив и скор на расправу – как та женщина в цирке, что её пытается распилить пополам целый коллектив фокусников, а она всякий раз с приятной улыбкой выпархивает целая.

А подчинённый – такой вот как я вечный мелкий клерк, – могу ему посоветовать до конца быть верным посту своему и начальству. (Подобно  кассиру Линкинуотеру у Диккенса, – тот был до того был преданный, что при какой-нибудь суматохе восклицали: «Что тут случилось?.. Небо упало на землю?! Мистер Линкинуотер сбежал с кассой?!») Пока не накроет подчинённого каток Перестройки и не уморит его от смеху веселье «святых девяностых». Нешто ему! – выберется, побегает по городу в тоске по рутине и отыщет как миленький, – рутина-то неистребима. Да для него и не это главное, – его дома ждёт дело всей жизни!

Вот так мой письменный стол всё за меня порешал. Не позволил мне стать начальником отдела; ни уехать за шмотками за бугор, ни устроиться там на работу – собачьим парикмахером или на худой конец в какой-нибудь зачуханный «Боинг». Науськал он меня на дармовой, хотя несказанно требовательный труд – без начальств, подчинений, премий и спущенных сверху задач. Нашептал он мне, что лучшее, что смог бы избрать самый безвестный Башмачкин – это возвыситься в своих, а не в чьих-то верхних глазах. И для того отыскать в человечьем творческом мире свою сверхзадачу – и потом сколько хватит младого задора, а также семейных доходов, её продвигать и встраивать во всеобщую систему ценностей.

В ответ на это получил я широкую всемирную улыбку и приглашение «продолжать наблюдение». А за окном над холмами пылали закаты – всё это вечное всё что вокруг – такое видимое, и столь же невидимое, и к прозванью себя безответное. В низинах в подножье холмов слоился и реял туман. Поговаривали, будто бы видел в нём кто-то раз или два одинокую женскую фигуру. То была Истина – босая и простоволосая Святая моя Магдалена.

(продолжение следует)