Проза

 

ДЕЛО № 333/М

(О толпе, в которой каждый — не виновен, но все — мародёры)

 

СЕКРЕТАРЬ (ровно, без интонации — как метроном, отсчитывающий не время, а виновность): Встать. Суд идёт!

Присутствующие встают. Нерешительно. Не глаза — отпечатки. Не лица — фотографии. И те — в рамках. Как в морге, где время закатано под стекло. Они — уже мертвы. Только ещё не знают об этом.

Столы под углом. Лавки — как трибуны в музее катастроф. Воздух — плотный. Пахнет горелым. В углу — свёрнутая одежда.

Судья входит. Его плащ касается пола, как занавес в театре, где трагедия уже сыграна, но актёры продолжают.
Он садится. Медленно. Основательно. И тут же встаёт.

СУДЬЯ (глухо, как будто обращается к пространству): Заседание объявляется открытым. Рассматривается дело № 333/М — о мародёрстве в зоне бедствия. Подсудимые отсутствуют. Вместо них — изображения.

Свет скользит по залу. Сто портретов. Мужчины. Женщины. Молодые. Старые. Все — в одинаковых рамках. Как будто легли в один гроб. Некоторые — с улыбкой. Другие — в гримасе. Кто-то — как на документы. Ни одного живого. Только доказательства. Только лица. Только следы. Под каждым — чистый лист. Место для приговора. Ждёт своего часа.

СУДЬЯ: Согласно Указу о коллективной ответственности, каждому из присутствующих предъявлено обвинение. Подсудимые обвиняются:
— в мародёрстве в зоне отсутствия закона;
— в хищении под видом спасения;
— в молчаливом согласии на разрушение;
— в бегстве, в котором каждый бежал — по чужому горю.

Тени на стенах вздрагивают. Много. Ползут вниз. По карнизам. По лицам. Одни — к изображениям. Другие — к судейскому столу. Остальные — сгрудились в углу, на свёрнутой одежде. Будто советуются. Заинтересованы. Растеряны. Может быть, впервые столкнулись с вопросом: «А за это разве судят?» Они готовы фиксировать каждую мелочь. Особенно — реакцию самих подсудимых.

СУДЬЯ (вглядываясь в первое лицо в рамке): Вы знали, что город горит?
(Пауза.)
— Никто не остановил — значит, можно было. Затем шагнули через разбитое стекло. Потому что опасность — для тех, кто опаздывает. Действительно.

СУДЬЯ (впивается взглядом во вторую): Вы взяли воду. Пять бутылок. Десять. Пятнадцать? С полки, где ещё утром стояла акция «вторая в подарок». Не из склада МЧС. Не из пункта раздачи. Из магазина, где пол мокрый от сорванной крыши.
(Пауза.)
— Не из жадности. Из расчёта. Потому что никто не знает, сколько продержится бедствие. Бесспорно.
 

СУДЬЯ: Вы не были уверены, что завтра — наступит. Смешно?
(Пауза.)
— Не смешно.

СУДЬЯ (к третьей): Вы взяли детское одеяло. Со стеллажа в логистическом центре. Между коробками с подгузниками и коробками с пледами. Сняли упаковку. Унесли. Зачем?
(Кивает себе.)
— Чтобы не замёрзнуть. Но это были не вы. Разумеется.

СУДЬЯ (следующий): Вы схватили пеленальный столик. Он стоял в аптеке, при входе. Как образец. Вытащили сквозь разбитое стекло. У вас нет ребёнка. Вы же не рожали. С какой целью?
(Пауза.)
— Но кто-то, может, и рожал. И вы решили, что пригодится. Вдруг.

СУДЬЯ: Вы шли с телевизором. С Х-дюймовым, модель этого года. Из квартиры на третьем этаже.
(Пауза.)
— Не включали давно. Хотели новости. Хотели звуков. Почему бы не забраться в квартиру, где не живёте. Так?

СУДЬЯ: А вы взяли шоколад. Из аптеки. С витрины для диабетиков. Спрятали. Не себе. Ребёнку. Но ребёнка у вас нет.
(Пауза.)
— Чужому. Понятно. С мыслью: если доживу, заслужу сладкое. Правда?

СУДЬЯ: Вы втащили тележку с одеждой. Дорогой. Не по вашему карману. Бутик на главной улице. Женская коллекция, весна-лето. Не ваша фигура. Не ваш стиль. Не ваша жизнь. Но вы взяли. Сразу всё.
(Пауза.)
— Одежда — статус. А в огне всё равно не видно, кем вы были раньше. Находчиво.

СУДЬЯ: Вы не воровали?
(Пауза.)
— Просто зашли. Просто увидели, что всё уже на полу. Просто подумали: если не вы — то кто-то другой. А вы — аккуратно, в пакет. Заманчиво.

СУДЬЯ: Конечно, вы ничего не брали. Вначале вы смотрели. Долго.
(Пауза.)
— Как выносят технику. Потом — книги. С полок в читальном зале книжного на углу литераторов. Никто их не читал. Поэтому просто взяли — потому что можно. Разумеется.

СУДЬЯ: А вы? Вы сказали: «Мне ничего не нужно». Потом взяли обувь. Новую. Из квартиры, где пол ещё был тёплый от следов хозяев. Где собака лаяла за дверью. Куда хозяева ещё вернуться. Но вы ушли быстрее.
(Пауза.)
— В старой — неудобно. В новой — шанс выжить. На бегу. Понятно.

СУДЬЯ (подходит к последнему): Вы шли с тостером. У вас же не было хлеба. Вы украли его из отдела бытовой техники. Засунули в рюкзак между джемперами, уже украденными. Для какой такой нужды?
(Пауза.)
— Подумали: пригодится, когда наступит порядок. А порядок — это когда у всех есть тостер. Логика железная.

СУДЬЯ (заключает): Вы все конечно не мародёры. Нет. Вы — часть процесса. Вы не создали хаос — вы вошли в него. Проверили глубину. И пошли дальше.

Он медленно обходит первый ряд. Вглядывается в лица. Одно за другим. У каждого — выражение, близкое к вечности. Ни одной личности. Только общее. Только «МЫ». Без Я.

СУДЬЯ (к залу): Что такое толпа? Это страх с ногами. Голос — без звука. Это вы.

Он останавливается у крайней рамки. Женщина в парике. В руках — хлеб. Срезанным краем к объективу. Как символ. Как кадр из архива.

СУДЬЯ (тихо): Вы просто спасались?
(Пауза.)
— Потом зашли в магазин. Случайно.
(Кивает.)
— Дверь была уже выбита.
(Пауза.)
— А если бы не вы — взял бы кто-то другой.
(Кивает. Спокойно. Почти участливо.)
— Я согласен.

Он возвращается в центр. В зал смотрят только глаза в рамках. Судья — единственный, кто больше жив, чем не жив. И точно пока единственный, кто осуждает Подсудимых.

СУДЬЯ: И всё же. Кто из вас кричал: «Остановитесь»?
(Пауза.)
— Кто поджёг?
(Пауза.)
— Никто. Просто не тушили.
Кто помог?
(Тише.)
— Все помогали. Себе.

Он садится. Смотрит на стол. Как будто ищет карту спасения.

СУДЬЯ (устало, но чётко): Мы имеем дело с преступлением, которое нельзя взвесить. Его масса — в воздухе. Его улики — в словах. Несказанных. В действиях. Несовершённых.

Тени меняют форму. Становятся плотнее. Мрачнее. Они понимают, что сейчас — не время молчать. Но молчат. Потому что умеют это лучше всего.

СУДЬЯ (портретам): Вы — не убийцы. Вы — прохожие. Но следы — ваши. Вас не было. Но вы были. И каждый из вас думал, что растворится в общей вине.
(Пауза.)
— А я — не растворюсь. Потому что я и есть Закон.

Он открывает папку. Пустой лист. Белый. Как стена после затопления. Кладёт на стол. Осторожно. Как будто под ним — граната.

СУДЬЯ: Там, где виноваты все — не виновен никто. А значит — никто не будет оправдан.

Тени замерли. Не как стражи. Как свидетели. Пока ещё — без подписи.

СУДЬЯ (медленно, нажимая каждое слово, как кнопку сирены): Суд продолжится завтра. Но сегодня — я не слушаю. Сегодня — я смотрю. В лица. Ваши. В тени. Мародеров. В выбор, который сделали вы. Вместе. Каждый — отдельно.

Он встаёт. Закрывает папку. Бумага шуршит, как дыхание толпы.

СУДЬЯ: Заседание приостановлено. До появления слов.

Секретарь не произносит ни звука. Он давно ушёл. Официально — в перевязочную. А на деле — в бегство.

Тени уже под потолком шевелятся. Все разом. Не уверены: они видят настоящего Судью. Или — этот Суд кем-то выдуманный?

ЧАСТЬ II

СЕКРЕТАРЬ (ровно, как неизменный страж среди хаоса): Встать. Суд идёт!

Пауза. Не для порядка — для совести. Как будто даже воздух в зале должен собраться, выпрямиться, встать. Как будто кресла, завешанные лицами в рамках, впервые за долгое время слышат слова, а не эхо собственного страха. Пауза — это уважение к истине, которая вот-вот заговорит.

СЕКРЕТАРЬ: Слово предоставляется стороне обвинения.

Прокурор встаёт. Не человек — вес системы. Пиджак скрипит — не от ткани, а от вины, впитанной за годы. Он не выходит — он медленно возникает, как тяжесть. Как необходимость. Его голос — не речь. Его голос — зубильный удар по граниту, который считал себя вечным.

ПРОКУРОР (торжественно): Уважаемый суд. Перед вами — не дело. Перед вами — язва. Не материал. Диагноз. Не хроника — вскрытие. Вы просили портрет эпохи? Я принёс рентген. Без кожи. Без прикрас. Только переломы. Только опухоли. Только чёрные дыры на месте совести.

Он делает шаг, будто ступает по черепам. Тяжелее свинца. Будто несёт на плечах каждый адрес, каждое имя, каждое «вынесено», чтобы превратилось в приговор. Он не идёт — он давит. Виной.

ПРОКУРОР: Толпа — слово мягкое. Почти родное. Давно знакомое. Мародёрство? Нет. Это слово слишком лживое. Это как назвать каннибала — гурманом. Они не брали вещи. Они вырывали будущее. Рвали руками последние жилы из тех, кто ещё дышал. Они не искали хлеб. Они искали чужую слабость. Не чтобы пережить — а чтобы успеть. До других. Быстрее. Больше.

Он раскрывает папку. Достает лист. Бумага дрожит. Но не от страха — от гнева. От смысла, который она в себе несёт. Слова на ней не чернила — это факты, превращённые в раскалённое клеймо.

ПРОКУРОР: Мародёрство — это не действие. Это не импульс. Это не срыв. Это — трансформация. Это не просто, когда ты берёшь. Это когда ты позволяешь себе перестать быть человеком, чтобы взять. Это когда ты душишь совесть — и называешь это необходимостью. Это когда страх становится оправданием, а потом — валютой. Когда голод становится индульгенцией. Когда разрушение начинает казаться не преступлением, а решением. Когда ты перестаёшь бояться наказания — и начинаешь бояться, что не успеешь отхватить своё.

Он поднимает взгляд. Сотни лиц. В рамках. В креслах. В головах. Даже те, кто не в рамках — вдруг ощущают: наказание уже замерло вокруг их плеч. Все сидят — но каждый знает: он уже стоит на красной линии.

ПРОКУРОР: Вы — не преступники. Вы — прецеденты. Ваше существование даёт право другим. Вы — не просто мародёры. Вы — инструкция. Для тех, кто придёт позже. Для тех, кто скажет: «Но ведь до меня уже брали». Вы — отговорка будущего. Вы — отмычка, которую оставили в замке.

Он разворачивается к Судье. Не просит. Он — утверждает. Голос — не жалоба. Не ходатайство. Это приговор.

ПРОКУРОР: Разрешите говорить откровенно?

Пауза. Судья кивает. Медленно. Как будто кивок — подпись.

ПРОКУРОР: Это не было отчаянием. Это было азартом. Вы видели их глаза? Не страх. Не слёзы. Нож — в одной руке. Телевизор — в другой. Ребёнок плачет в соседней комнате — а они снимают шторы. Они заходили в дома не как воры — как вирус. Они не спрашивали. Они не просили. Они брали. Они ломали замки, как будто им должны. Как будто это — плата. За жизнь. За выживание. За право быть ничтожеством.

Он делает шаг ближе. Микрофон ему не нужен. Его голос не гремит — он резонирует. Гудит в каждой молекуле воздуха.

ПРОКУРОР: Они не вошли в убежище. В то, что было последним укрытием. И не прятали детей — а уносили стиральные машины. Они не искали хлеба. Они искали возможности. Не спасались — рассчитывали. Не глаза — калькуляторы. Не руки — клещи.

Он достаёт список. Пока не зачитан.

ПРОКУРОР: Квартира 6: не просто кастрюли. Плюшевый мишка с оторванной лапой — тоже унесён. Аптека: не просто витамины. Детский ингалятор — тоже. Для кого? Для перепродажи? Или в коллекцию? Они брали не то, что нужно — а всё, что не приколочено. Как падальщики, но того хуже. Потому что падальщики не лгут себе. А эти называли это «выживанием». Слово красивое. Но ложь — в нём. Ложь — жирная, как кровь под ногтями.

Он смотрит на портреты. Ждёт. Не реакции — сопротивления. Но его нет. Потому что они отражения. И каждое из них — уже без лица.

ПРОКУРОР: Они были не голодны. Они были не в отчаянии. Они были — в панике. Паника — это соблазн, а соблазн — не право. И если вы думаете, что мародёрство — это беда, я говорю: мародёрство — это система. Это уклад. Это привычка. Каждый из них — доказательство. Что человек — не венец природы. А её ошибка. Вы хотите прощения? Его не будет. Вы хотите понять? Понимание — это уже милость. Я здесь, не чтобы понимать. Я здесь, чтобы назвать всех своими именами: они — хищники без формы, без пола, без нации. Они — стая. И стаю не сажают. Её отстреливают. Пока не поздно.

Пауза. Он дышит тяжело. Будто каждое вдыхание — ещё одно свидетельство.

ПРОКУРОР: Сначала вы прячете руку под пиджак. Потом — в рюкзак. Потом — в чужую жизнь. Потом — в чужую смерть.

Он достаёт вторую страницу. На ней — только адреса. Больше ничего. Но каждый из них — как гвоздь в бетон.

На каждом из этих адресов:
— кто-то бежал;
— кто-то кричал;
— кто-то стучал изнутри, а снаружи уже вывозили холодильник.

Прокурор разворачивается к Судье. Говорит тихо. От этого — страшнее.

ПРОКУРОР: Они не преступники. Они — эпидемия. Их нельзя посадить. Их можно только остановить. Либо сейчас — либо никогда.

Он проходит вдоль портретов. Говорит каждому. Лично. И всё же — всем.

ПРОКУРОР: Ты взял детскую одежду. Ты — медикаменты, даже не зная, что это был инсулин. Ты — тушь. Ты — туалетную бумагу. Ты — ничто. Но ты — каждый. Ты — толпа. Ты — кто-то. А значит — никто.

Он поднимает голову. Смотрит вверх. Там — балкон. Пустой. Но будто за ним — мир. И этот мир — слушает.

ПРОКУРОР: Если сегодня суд промолчит, завтра этот мир скажет: «Так можно». А я не хочу жить в мире, где так можно. Где можно брать. Где можно грабить. Где можно всё без разрешения. Я знаю, что скажут: это просто вещи. Но в каждой — кусочек чужой души. Что-то последнее. Что-то святое. И вот оно — в чужих руках. Выломано. Изувечено. Продано. Рядом с колбасой. С алкоголем. С циничной ухмылкой: «Ну а чё — все брали!».

Он подходит к Судье. Его голос — ровный. Финальный. Не вопрос — точка.

ПРОКУРОР: Я не требую срока. Срок — это слишком гуманно. Я требую клейма. Чтобы их имена не произносили без плевка. Я требую приговора. Не ради наказания. Ради будущего. Чтобы больше никто не сказал: «Ну это же просто вещи». Нет. Это — чужое. Это — украденное. Это — вырванное. Я не требую крови. Я требую последствий. Потому что если они не виновны, значит, виноваты мы. Тогда — переименуйте улицы. Снимите замки. Сожгите школы. Потому что тогда — всё дозволено. А значит — нет смысла в судах.

Он поворачивается к залу. Спина — прямая. Беспощадная. Как штыковая лопата, воткнутая в землю.

ПРОКУРОР: Вы — не мародёры. Вы — эксперимент. И он — сильно не удачный.

Он садится. Медленно. Как будто вместе с ним садится эпоха. Бумаги падают с колен. Они пустые. Потому что речь уже сказана. Потому что оправдания — не будет.

СЕКРЕТАРЬ: Тишина в зале! Ничего ещё не закончено. Всё только начинается.

Он берёт в охапку исписанные мелким почерком листы и выбегает из зала. Судья — в замешательстве. Время остановилось, но не ушло.

СУДЬЯ: В этом суде не будет финала. Никто не виновен лично. Именно так приходит коллективная гибель. Заседание продолжится. Возможно, уже завтра.

Тени не расходятся. Они остаются. Сидят на свернутых вещах. В обнимку. Как будто тоже в горе. Или, может быть, в стыде. Потому что услышали правду — и поняли: это и про них тоже.

ЧАСТЬ III

СЕКРЕТАРЬ (внятно, спокойно, как если бы открывал библиотеку, а не судебное заседание): Встать. Суд идет! Слово предоставляется стороне защиты.

Встает Адвокат. Он не спешит. Его жесты — не защита, а воспитание. Он гладит складку на рукаве. Исправляет линию плеч. Поднимает взгляд. И говорит.

АДВОКАТ (твёрдо, без фальшивого смирения, как человек, который видел больше, чем хотел бы): Уважаемый Суд. Присутствующие. Я не прошу пощады. Я требую — честности. Потому что, прежде чем судить — надо понять, кого именно вы судите. Это не мародёрство. Это — пережиток века дрессировки, в котором людей учили не думать, а ждать команды. Команду дали. Толпа пошла. Мы все десятилетиями строили систему, где осознанный человек — угроза, а послушный — добродетель. Где в детстве говорят: «Молчи», в школе — «Запомни», а во взрослой жизни — «Бери, пока дают». И теперь мы удивлены, что они взяли?

Он делает шаг. Тихо. Как будто не приближается — а отмеряет дистанцию.

АДВОКАТ: Сегодня здесь звучало много точных слов. Мародёрство. Паника. Подлость. Жадность. Но разве мы уверены, что те, кто сейчас находится в своих рамках, знали — что делают? Вы, господин Прокурор, правы: это была не нужда. Это был инстинкт. Но инстинкт, который мы сами и воспитывали. Системно. Последовательно. Всё, что у них было — это инстинкт выжить в обществе, где мораль — декорация, а совесть — роскошь. Их не учили быть людьми. Их учили быть частью — винтиком, массой, «народом». А «народ» в кризис — это всегда толпа.
Без имени. Без вины. Без выбора.

Он поднимает взгляд. В голосе — не гнев, а холодная точность.
 

АДВОКАТ: Толпа — это не изъян человечества. Это — результат многолетнего воспитания без личности. Это мы вырастили их такими. Мы, как система. Каждое «надо». Каждое «не выдумывай». Каждое «посмотри, все люди как люди, а ты как кто»? Каждое «делай, как все и не выпендривайся» — вот их реальный приговор.

Он смотрит на портреты.

АДВОКАТ: Вы видите толпу. А я вижу — пустоту. Там, где должно быть имя — номер. Там, где должна быть человеческая этика — инструкция. Там, где должна быть воля — инстинкт. Они не действовали. Они повторяли. За своими предками. За предками предков. Повторяли за теми, кто учил их: «Бей или беги. Сиди и не высовывайся. Бери, пока дают».

Он обращается к Прокурору. Вежливо. Почти тепло.

АДВОКАТ: Вы говорите — клеймить. Я спрашиваю: кого? Того, кто схватил шоколад в пустой аптеке? Или того, кто всю жизнь внушал ему, что настоящая жизнь — не по совести, а по схеме: схватил — выжил? Вы требуете последствий? Отлично. Но тогда — последствия должны быть для всех, кто сделал из человека толпу.

Пауза. Он разворачивается к Судье. Голос твёрже стали.

АДВОКАТ: Справедливость — это не ярость. Это — мера. А мера вины — пропорциональна способности понимать. Вы не можете вменить взрослое преступление тем, кого учили не думать. Потому что, если вы это сделаете — вы не правосудие. Вы оттиск толпы. С рифлёной печатью.

Он поднимает тонкий лист. Там — фраза. Он не читает. Только говорит.

АДВОКАТ: «Толпа — это человек, у которого отобрали имя». Но имя — это не буквы. Это — навык отвечать за себя. Их этому не научили. Их учили — сливаться. Системно. Бережно. С одобрения «взрослых».

Он обходит зал. Медленно. Как будто смотрит на улицу, которую сам когда-то покинул.

АДВОКАТ: Вы можете судить. Это ваше право. Но они не чудовища. Они результат. У них не было личной морали, потому что никогда не было личного «я». И если вы осудите их — не осудите ли вы себя в том числе? Не за воровство. За собственное молчание, которое длилось десятилетиями. За школу, где никогда не спрашивали «почему», только проверяли, хорошо ли запомнил ответ. За телевизор, где не было ни сомнения, ни варианта — только одна правда. За семью, где слово «надо» звучало чаще, чем слово «люблю», и важнее, чем слово «можно». В нашем обществе вина давно распределена, и большая её часть — на всех тех, кто учит «не высовываться и быть как все». Им не дали имя. Им дали номер. Понимание вины требует опыта ответственности. Да, они виновны — но не осознанно. И значит — вина есть, но наказание должно быть соразмерным их сознанию. И последнее: если вы осудите их — убедитесь, что у вас не дрожит голос, когда вы называете это справедливостью.

Он садится. Медленно. Как человек, который уже победил.

Неподвижные до того Тени вздрогнули и зашевелились. Без звука. Как дыхание перед криком. Некоторые — лежат, не в силах подняться. Некоторые — приподнимаются. Кто-то стекает по стенам, как капли вины. Они не рукоплещут. Не спорят. Не уходят. Они — ждут. Призраков справедливости. Одна тень медленно отделяется от угла. Встает на обе ноги. Смотрит в зал. В неё будто вселился кто-то. Возможно, страх. Но может — смелость.

ТЕНЬ (хрипло, будто сквозь радиопомехи): А если они действительно не знали?
Другая — еле слышно.
— А если мы — тоже не знали?

Шорох. Слова не повторяются — множатся. Рождают эхо. Становятся атмосферой и заполняют собой всё пространство. Будто зал переполнен сомнениями, готовыми выплеснуться через край.

Судья встает. Лицо — каменное. Руки — как гири. Он будто бы собирается что-то сказать, но вовремя закрывает рот. Опять садится на место. Он не поднимает молоток. Не произносит слов. Просто сидит. Как будто ждёт. Не приговора — шанса исчезнуть из настоящего. В зале тянется пауза. Не пауза — чёрная нить. Тянется — и не рвётся. Как будто зал теперь судит себя сам. Без помощи Закона. Как будто Судье остаётся только слушать, как звенит вина.

СЕКРЕТАРЬ (вновь появившись, с надетой медицинской маской и пачкой цветных фломастеров в руках): Заседание безвременно приостанавливается. По причине…

Пауза. Он ищет взглядом бумагу. Не находит. Придумывает.

СЕКРЕТАРЬ:…по причине экстренной необходимости срочной экспертизы на предмет соответствия моральных кодексов представленным образцам поведения… с участием Верховного суда и… (долгая пауза) …древнегреческой трагедии и украденных кофемашин.

Зал — в молчании. Все ждут, что это — шутка. Но это не шутка. Это такой теперь протокол.

СУДЬЯ (глухо): Я и Секретарь удаляемся. Для… сравнительного анализа. Времени и совести. Приговор отменён до лучших времен.

Он разворачивается. Уходит. Вслед за ним — Секретарь, уронив по пути зелёный фломастер.

Тени остаются. Смотрят на опустевшее место Судьи. В портретные лица на креслах. В свои мысли. В глубину всеобщего непонимания.

И кто-то (очень тихо, почти случайно) говорит:

— А может, суд уже случился?

Некто тихо кладёт хлеб обратно. На скамью. Без слов.

_____________________