Комментарий | 1

Сюцай Гунню Сисы приобщается к Дао Любви (10)

 

(всё или почти всё о сюцае Гунню Сисы и его коте)

 
 
Глава 46
Гунню Сисы отправляется на свидание
 
Это глупо, потому что это странно.
Безнадёжно, унизительно и дико.
Гунню Сисы нёс букетики тюльпанов, –
Не нарциссов, не мимозы, не гвоздик – и
Собирался их вручить одной знакомой,
Что давным-давно собой смущала мысли,
Уводя от состояний невесомых.

Было мокро и цветы слегка раскисли.

Но сюцай упрямо нёс букеты мелких
Ярко-жёлтых остролиственных тюльпанов,
Этой выходкой производя отметку
В дневнике взаимоотношений странных –
С той, которая его не замечала,
Каждый раз предпочитая самураев,
Лишь для них копила чувственные чары,
С Гунню Сисы только походя играя.

Но сюцай, смирившись, нёс свои тюльпаны,
Ни на что уже, по сути, не надеясь,
Понимая, что ведёт себя престранно.

Ветер трогал сосны и цветущий вереск.

Гунню шёл – и безмятежно улыбался,
Словно знал секреты всех людей на свете.
Ощущал ли он себя в тот миг скитальцем?
Созерцал ли – в лужи падающий вечер?..
Расцветала между рёбрами – тюльпаном –
Та любовь, которой ничего не надо:
Ни касаний, ни чудес – смешных и странных,
Ни признаний, ни взаимности, ни взгляда...

Просто есть такая женщина на свете,
О которой в летних сумерках мечтая,
Невозможно утвердительно ответить –
Хороша она? Распутна ли? Свята ли?..

Просто есть такой сюцай, немного странный.
И в какой-то моросящий летний вечер
Он несёт букеты маленьких тюльпанов
На с трудом воображаемую встречу...

 

Глава 47
Предрассветное
 
Гунню Сисы в этот раз проснулся затемно,
в ожиданье – чем рассвет его порадует,
показавшись сам себе – необязательным.
Где-то в вышине – такой, что рвутся радуги, –
различались потаённые вибрации.
Гунню Сисы ощутил их непосредственно: –
столь знакомые Овидию с Горацием,
и сюцаю были гостьями нередкими.
 
И от этого душа его наполнилась
эманациями, – тонкими и смутными, –
словно он блуждал в пещере, обнаружив лаз,
незаметный для его подземных спутников...
Гунню вспомнил, как Конфуций, разминувшийся
как-то в Чжэн с учениками, после выслушал
от Цзы-Гуна небольшой доклад о чудесах:
не успели путешественники сделать шаг,
 
как увидели бродягу, отдыхавшего
у дороги, за Восточными воротами,
походившего на Яо, Шуня и Цзы Во,
только тело было более короткое; –
он казался, как бездомный пёс, потерянным.
Рассмеявшийся Конфуций показал им нос:
“Внешность у меня другая, – характерная, –
но "бездомный пёс" – как точно это сказано!”
 
Гунню Сисы вдруг открылось, что он тоже стал
воплощённым средоточием бездомности, –
несмотря на дом, кота и тягу к тем местам,
где заканчивал карьеру не один артист, –
потому что жизнь, которую мы меряем
отделяющими «нас» от «них» заборами,
постоянно демонстрирует, что «менее» –
это больше, несравненно больше – «более».
               
 
Глава 48
В ожидании возвращения сюцая
 
Два буддийских монаха пришли навестить
Гунню Сисы, но дома его не нашли.
На холме занимались любовью ослы,
буйной страстью немного монахов смутив.

Порешив дожидаться сюцая, монах
снял сандалии, сел у восточной стены
и спросил у собрата – насколько важны
для учения Будды – упорство и страх.

Осторожный собрат отвечать не спешил,
а раздумывал, глядя на чертополох
(пук его Гунню Сисы нарочно берёг
для сухих композиций).

Возможно, решив,
что ответа не будет, сидящий собрат
указал на ведро для полива, сказав:
“Тот, кто видит ведро, – разумеется, прав.
Тот, кто знает, что в нём, – не сумеет забрать
это знание, – значит, оно – пустота.
Ты согласен?” – Монах почесал бритый лоб.

Из-за дома пришёл толстый кот. Под столом
был рассыпан горох, на столе – горсть песка.
Сосчитать не пытаясь горошины, кот
нарочито-спокойно прошествовал – за
куст магнолии, глянув монаху в глаза –
будто вскользь намекал на вселенский закон.

Тут сидящий собрат обратился опять:
“Видишь возле плетня узкогорлый кувшин?
Если в лунную ночь кто-нибудь совершит
омовение, – можно ли будет понять,
что вода отражает его – как луну?
Ведь в кувшине луна – просто блёстка на дне.
Сколько Так Приходящему38 нужно не-дней,
чтобы не-сосчитать – сколько капель вовнутрь
упадёт, если станет внезапно дождить –
как в тот год, когда двадцать восьмой патриарх
путешествовал к северу? Нужен ли шарф,
если горло исчезнет в пути?”

“Подожди!” –
пробурчал тот монах, что стоял у плетня, –
“Ты несёшься, как будто лишился ума,
головой – во всё более плотный туман,
совершенно запутав себя и меня.”

С укоризненным "МЯУ!" вернувшийся кот
подозрительным взглядом монахов обвёл,
сокрушённо чихнул – и, запрыгнув на стол,
показал им свой зад и пушистый живот.
В этом "МЯУ!" цвели глубина, красота
и такой отстранённый кармический смысл,
что монахи немедленно вняли, – и ввысь
устремились их помыслы.

Что до кота –
столько благости было во взоре его
– (Гунню Сисы питомцем гордился не зря), –
что лишь только последняя жалкая дрянь
не дала бы ему подкрепить естество.

...Солнце плавило спины. Жужжали шмели
у цветов пассифлоры. Клематис пылил,
раздвигая тычинки. Кричали ослы
на холме, приглашая слегка пошалить...

Перед ужином робкий сосед,  п р о с т о   т а к
заглянувший к сюцаю во двор, потрясён
был внезапной картиной, – прекрасной, как сон:

два монаха почтительно кормят кота.

  

Глава 49
Чайка по имени43 Гунню Сисы
 
Пожилой наставник Цянь и
Гунню Сисы как-то вместе
обсуждали невозможность
превращений – в сов и чаек.
Птицам было крайне лестно,
что о них рядил сюцай, а
не о рыбах, многоножках
или бабочках случайных.

Сад был преисполнен неги
и докучных насекомых.
Солнце трогало сердечки
поспевающих черешен.
Перейдя к вещам посконным,
в споре сильно раскраснелись –
Гунню, вздорный, как овечка,
Цянь, строптивый, как орешник.

После долгих рассуждений
Гунню с Цянем подкрепились
замечательной наливкой
из терновника и вишни.
В облаках цвёл амариллис,
не отбрасывая тени...
Предзакатные левкои
разрастались в небе пышно.

Гунню сполз щекой на клевер,
Цянь – затылком в медуницу.
Ветерок ерошил вербы.
Совы с чайками пытались
собеседникам присниться.
Тучи двигались на север...
Тетрацентрон в дождь не верил,
ствол согнув, как вредный старец.

Гунню Сисы снилось море
замороженного света.
Медленно катились волны
фосфорических приливов...
Старый Цянь не знал ответов,
и поэтому – не спорил.
А сюцай парил – свободным,
белоснежным и счастливым.
 

  
 
Глава 50
Сюцай совершает вечернюю прогулку
 
Гуляя в сумерках вдоль рисового поля,
сюцай задумался о недоступных женщинах
и тех, поистине комических, суждениях,
в которых люди подают проблемы пола.
 
Сюцай глядел, как на холме, поросшем лесом,
мальчишки прыгают над языками пламени...
Сюцай и сам не чужд был актов безалаберных,
а необузданность считал и вовсе – лестной.
 
И вот: идёт сюцай вдоль рисового поля
и вслух цитирует таблицу умножения,
но в то же время втайне думает о женщинах,
как эллин – о вреде зеноновых апорий,44
 
когда не может совместиться с черепахой,
ползущей рысью и презрительно глядящей на
неумолимо набегающего эллина...
А тут – идёт сюцай, и ум его распахнут;
 
у кромки поля он сворачивает в чащу,
где слышен говор лис и голоса молчащих сов,
и понимает, что на этом день закончился
и отлетел, по сути – так и не начавшись.
  
 
Глава 51
Опасные мысли сюцая
 
Бабьим летом сюцай удалился в безлиственный лес –
для молитвы, для дум, для каких-то насущных потребностей.
И, заметив советника Бо, чуть не ляпнул: "Подлец!",
потому что властей не любил, – но любил привередничать.
 
А советник сидел на подушке опавшей листвы
и пытался, при помощи кисточек, увековечивать
то ли небо над кедрами, вяло текущее ввысь,
то ли тени под ними, – синдром приходящего вечера.
 
Гунню Сисы заметил в траве золотого жука,
не успевшего выдергать нити осенних паломничеств.
Гунню тоже улёгся в траву – наблюдать, как закат
наполняет прохладное небо оттенком соломенным.
 
И открылось ему, что он знал – но припомнить не мог –
ни названье жука, ни известное имя советника.
А затем он открыл, что забыл, возвращаясь домой,
как зовутся цветы, чьи соцветия собраны в веники...
 
В неожиданно-страстных последнего солнца лучах
промокнув рукавом проступившие капли испарины,
Гунню думал о том, что не знает предела вещам; –
так разумно ли их, бесконечно, удерживать в памяти?..
 
 
Примечания
 
43   "Чайка по имени Джонатан Ливингстон" – один из наиболее известных рассказов Ричарда Баха.
44   Зенон Элейский был древнегреческим философом, жившим в v веке BC в Южной Италии, которого Аристотель считал основателем диалектики, и прославившимся своими апориями, представляющими собой неразрешимые логически парадоксы. К числу наиболее известных относятся апории об Ахилле, который не может догнать черепаху, о стреле, которая не может лететь, находясь в покое, а также дихотомия, сводящаяся к тому, что никакое движение не может начаться. В этой связи уместно вспомнить также древнекитайского философа, представителя школы мин цзя (имён), Гунсунь Луна (Гунсунь Лун-цзы, Цзы-бин), жившего в iv-iii вв. BC, чьи знаменитые высказывания отличались парадоксальностью, близкой апориям Зенона. Одно из таких утверждений постулировало, что белая лошадь не является лошадью, другое – что у петуха есть три ноги.
 
(Окончание следует)

Жаль, что окончание.

Жаль, что окончание.

Настройки просмотра комментариев

Выберите нужный метод показа комментариев и нажмите "Сохранить установки".

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка