Рейтинг публикаций

О человеке много сказано, но отнюдь не основное, которым является то, что он есть не что иное как информационно наиболее эффективный конвертер всего, воспринимаемого им, в текущее время. Человек оздает условия для изменения и развития в рамках собственного сознания, а также вместе со всем остальным меняющимся живым он удерживает мироздания от падения в небытие.

Сущность живых существ определяется их специфической активностью, которая отличается от движения и изменения неживых объектов, безразличных к собственному существованию, восприятием и оценкой информации, поступающей в органы чувств, которая после ее обработки оказывается базой для стремления этих существ к собственному сохранению, размножению и развитию.

Что изменится оттого, что произнесёшь это слово? Люблю. Как будто дверца захлопнется. Это же просто звук, ничего больше. Важна суть, а не оболочка. Мне никогда не нужны были слова. Что они могут добавить к тому, что уже есть? ЭТО в воздухе стоит, я это кожей чувствую – любовь. Вот он просто посмотрит, что-то незначащее спросит, а я уже чувствую. Или не чувствую, сколько бы он соловьем ни разливался. Зачем все эти знаки – цветы, подарки, нежности, если нет главного? А если оно есть, то всё это само собой появится, автоматически: и слова из груди вырвутся, и последний грош на подарок потратишь, потому что хочется радости другого, как своей.

Я был ребёнком маленьким, когда, \ С игрушками играя, взял я в ручку \ Диковинную новую игрушку: \ В траве на солнце нежилась она. \ Её зажал в ручонке я, а дед мой, \ С лицом, белее мела, стал меня \ Упрашивать, чтоб я ему отдал \ Забавку эту, но ещё сильнее \ Я сжал в ладошке диво-скорпиона. \ Тогда отец мой добрый подскочил, \ Взяв то, что было под рукой – и тут же \ Отрезал хвост разящий и клешни. \ Садовых ножниц лязг я помню, так же, \ Как помню огорчение моё.
Теперь с верхушки дней и лет я вижу: \ Случайностей на свете не бывает.

Козерог выходит из воды, и, сделав, что положено, пусть весь ободравшись, и протянувшись лабиринтами отчаяния, снова уходит в прозрачную воду вечности, где рядом, плещется, совсем не страшный, огромный, с птицу Рух, величественный Левиафан, сразу втягивающий в себя океан: ради рифмы.

Роман с первых страниц изумляет своей нешаблонностью. Хотя, думается, зачем нам эти мысли странного человека, его фантазии с такими мелкими подробностями и уточнениями? К чему они? Что мы должны понять про этого парня Митю Слёзкина кроме того, что он – голодный молодой литературный работник из общежития какого-то провинциального города, каких было сотни?

В этой сухости, сдержанности, отстраненности взгляда – выдержка и мужество держать разницу потенциалов противоречия: среди хаоса скоростей, смен, превращений, «загогулин», царапающих ненужностей – прозревать суть, основа, уток. На котором смысл и держится. Отвага понимать. (...)

...Стол, стул, кровать. Сюжет-людоед пожирает мои вечера. Гнать пером по листу стаи неукротимых фраз. Свирепость писательства. А чуть забрезжит в окне скучный городской рассвет... какое бессилие! какая опустошённость! Люди, машины. Город тревожен. Что там – в промежутках? Водосточные трубы, смесь шагов и шин, угроза наводнения, ночью хлестал дождь. Вот и сейчас... Уткнув перо в сентябре, я очнулся от пьянства чернил сереющим, как грифель, ноябрьским утром. На столе толстая рукопись. Что с ней делать?..

Красота спасет мир, если найдет инструкцию по эксплуатации мира.

Кадры – специфические. Крупные планы, интересные ракурсы, насекомые, бесконечные нюансы голого, слегка прикрытого тела, растирание пряностей, но без намека на дразнения или желания. Все очень естественно, словно снято не среди людей, а среди мирных и любящих друг друга животных.

...выделяю два рода человеческого оптимизма. Один – для шумных агитаторов и борцов за никому не понятное «всеобщее счастье». Второй – для верящих не в чуждых нам наших потомков, но в духовные и самосознательные силы нас самих – вечно сегодняшних, во многом уже разуверившихся, но всё же способных измыслить замену грядущей реальности, несносно над нами нависшей. И вот во славу этих вторых я намерен теперь злостно и бесперспективно мечтать.