Рейтинг публикаций

Герои русской литературы (...) во многом личности «сдавленные» своим внутренним голосом совести. Таков доктор Астров в «Дяде Ване» Чехова – столь яркий и свободный, но полный иронии и к самому себе, и по отношению к возлюбленной, и по отношению к миру, в котором он живет (дому, лесничеству, врачебной практике). Астров, по большому счету, заключен в ряд «безнадежных» и «обреченных» героев, которые не стремятся к счастью или удовольствию. Такое «нестремление» словно пронизывает русскую литературу, выделяет ее, ставит на другой уровень.

Нитки воспоминаний всё объединяют в целостность, и то, что больница была десять лет назад, не отменяет ощущения: вчера… Вчера: малышу было два, когда я попал, как раз день рожденья, писал эсэмэс: Телом в больнице, душою с вами… Тоска по малышу, ведь мальчишке сегодня одиннадцать. Хочется снова гулять с ним, крохой, носить на шее, читать ему… Хочется вернуть время, а оно, стремительное, уносится туда, где тебя нет...

...мы можем составить психологический портрет среднего европейца, который и является создателем современной цивилизации. Это человек, готовый заключить сделку с дьяволом для достижения власти над миром, безразличный к чистому знанию, отбрасывающий рыцарские добродетели и способный на любое преступление для получения удовольствия. То есть полная противоположность тем европейцам, которые формировали систему ценностей в XII веке. Возникает вопрос: что это за люди, откуда взялись, из какого ада вылезли?

чудовище смотрело на закат \ из глины \\
цветок \ смотрел за ним смотрящим на закат \\
из глины \ за ними ад \\
смотрели

Вечерний город затянуло; \ Вокзал чернеющий промок. \ И возвращается понуро \ С войны в шинели длинной Блок. \\ В фуражке с маленькой кокардой \ И в башлыке, как атаман, \ Он схож с каким-то государством, \ Где вечно – холод и туман… \\ Ямщик молчит во всю дорогу, \ Глухой ворочаясь спиной… \ И начинает понемногу \ Поэт беседовать со мной.

Неизвестно, откуда взялись эти нескончаемые тоннели, и где они пролегают. Может, как-то хитро замешаны перемещения вроде невидимых порталов?
– А вот тут ты оказался догадлив, – отозвался рот на моей руке.

В основе романтизма лежит ярко выраженный личностный элемент, то есть личность героя и его переживаниями становятся самым главным фокусом внимания в повествовании, его взлеты-падения, тяга к смерти и разрушению, раздвоенность, неминуемость распада...

...Что-то такое поет во мне, такое, что хочется произносить стихи, в которых живет и говорит Божество, Красота, Вечность, Дух. В такие минуты я думаю: зачем мне пытаться писать самому. Может быть, я напрасно себя мучаю, во мне ничего нет, я только заражаюсь от других, беспокойство «самовыражения» и «самоутверждения». А если что и есть во мне, моя жизнь, мой внутренний мир – так мне это не выразить, мне не найти этому слова. Это что-то летучее, неуловимое, какой-то чувственный пар, аромат, вне мыслей, вне сознания, вне слов. Некий звук души, тон голоса. Пока ищешь этому слова, этого уже и нет, всё исчезло, развеялось. (...) Где найти слова, чтобы описать страну сердца?

Тучи разверзаются бесшумно – \ Цвета надвигающейся смерти, \ Видишь – отблик золоточешуйный \ Всё блеснится в рыболовной сети. \ Если б рыбку вновь смогла поймать я, \ Завопила б, замолилась в голос – \ Выпросила новое бы счастье – \ Наше-то совсем уж раскололось...

вылепливаю кое-что из ничего \ такого не было и вот, извольте, стало \ здесь с Сотворения чего-то не хватало \ но я слепил и вот оно, оно!..

Лесков всегда интересовался идеями Платона. Книга «Платон в изложении Клифтона Коллинза» (СПб., 1876) была в личной библиотеке писателя. Анна Петрова в своей диссертации определяет несколько константных тем лесковского творчества, в которых заметно влияние Платона: знание как припоминание виденного в другой форме бытия, смерть и посмертное существование души, доступность философской истины каждому человеку, праведнический образ жизни. В текстах Лескова также неоднократно говорится о двойственности Сократа, сочетающего возвышенные и сниженные черты.

Проснусь: опять понедельник, вот ведь напасть какая! На стене хрупко-прозрачно дрожит солнечный треугольник. Первая мысль: вдруг жара обманет? Дверь настежь: о нет! Не обманула. Звон этот. К каждому цветку прильнула пчелка, пьет жадно, пьет – не напьется. Огромная зеленая муха, гудя, летает в солнечной комнате, от окна к столу, кружится над моей головой, мешает писать. Муха умная. Зажигательное стекло собрало лучи в точку, жжет мне грудь. Дух огня. Дрожит маревом над насыпью, у шпал, в золоте лютиков, Алжир, Танжер, дуновение чумы, белки араба. Купаюсь посреди столбов; трехгорное облако, свист железнодорожный, рельсы кудрявятся.