Рейтинг публикаций

Обычно представление о столичных заведениях складывается превратное. Тогда было – что там всё по блату, либо о необходимости каких-то нечеловеческих способностей, чтобы поступать туда на учебу в адъюнктуру. А со мной беседовали нормальные доброжелательные офицеры, без тени снобизма, все, как один, толковые. И самое главное – никаких даже намеков на какие-то неделовые взаимоотношения, типа родственников или каких-то сомнительных услуг. Всё – как учили: в науку – предъяви научную квалификацию. Может быть потому, что мне повезло попасть на выучку к поколению фронтовиков. И первому послевоенному поколению офицеров. Они всё мерили по-настоящему. Это меня (простите за напыщенность) окрылило.

Саморазвязались узлы всех моих проблем – и служебных, и личных. Новые впечатления, новый коллектив, новое место – все эти перемены выветрят из моей головы переживания и оторвут от воспоминаний.

Почему же искусство преуспевает там, где знание терпит поражение, спрашивает Бланшо. И отвечает: «Потому что оно недостаточно подлинно, чтобы быть выходом, и слишком нереально, чтобы стать препятствием». Но как же проникнуть в эти темные области осознания? Как рассказать об этом своем и только своем, «геологическом» опыте? Кафка нашел свой ответ.

Я слышу за месяц, как она рождается в реве шторма у ледовых берегов Гренландии и идет сюда через три океана, грандиозная, покачивая бедрами, идет ко мне на свидание, единственная в моей жизни, услышав в моем зове родной голос.

Важнейшая причина гибели Города — трагический разрыв между народом и элитой его.

Плоть леса была нашей плотью: плоть мира, плоть природы, плоть жизни, плоть формы, плоть личности, плоть существования. Осознав это, мы задумались о том, кто мы и сколько нас. Можно ли нас определить и исчислить? В ком горит искра жизни, кто мыслит, кто рождает образы, кто задается вопросами и ищет ответы на них?

Вспомнились любовные переживания, духовные терзания… Стало вдруг стыдно за себя, еще того, из далекой и, уже казавшейся нереальной, прежней жизни. Там была пустота, попытка придумать мнимые страдания взамен отсутствовавшим настоящим. Здесь тоже была пустота, но заполненная зверской, нечеловеческой болью...

Тут можно было, прилипнув носами к стеклу аквариумов, видеть медленно плавающих заморских диковин, эти цветастые хвосты, это чудо живой природы… А джунгли аквариумных трав, растений… Было на что посмотреть! И глаза наши разбегались.

когда бы в завтрашнюю воду \ пустить живых вчерашних рыб \ когда бы время оживить \ без унизительного ввода \ паролей прячущихся цифр \ и прочих знаков нездоровья \ тогда бы может ни коровы \ не заблудилось ни овцы \ на тощем склоне бытия \ щипая призрачную травку \ и не задумал злого брат твой \ и ты б себя не потерял

– Ты, знаешь, – сказал он,– люди всё равно не верят в смерть. Вот скажи человеку: «Ты сейчас умрёшь», так он обязательно ляжет, как будто ему будет не всё равно после смерти – упадёт тело или нет.

Начиная с главы Быки Солнца скриптор пускается, наконец, в большое плаванье. Он и есть подлинный Улисс. Он трижды испытывает беспредельное, пускается в безграничное, но трижды поворачивает вспять.[15] Джойс становится Улиссом. Он принимает вызов бесконечного в человеке, в литературе, в охватывающей человека пустоте обезбоженности, но он всякий раз отступает вспять.
Куда же? – Только в центр.

...французский кинематограф славится тонкостью восприятия, славится своей точностью. Но удивляет то, до какой степени очарование обоих геров возвращают желание жить.