Рейтинг публикаций

Через много лет видишь это всё как бы в перекрестье двух прожекторов. Один свет беспощадно яркий, как божий перст. Другой тусклый, мудрый, примиряющий. Наши память и совесть стареют вместе с нами – и под закат им не в силах уже раскалять нас докрасна, а разве что мелко покалывать. Чем сильнее обжигает первый свет, тем упорней второй его смягчает – словно бы к очевидному «ничего уже не вернёшь» пристраивается вовсе не очевидное «а разве могло быть иначе?»

Когда-то, ещё на заре бытия, до первой пролитой крови, мир ощущался как единый организм, в нём циркулировали соки, роднящие всё живое на свете. Люди, животные, птицы – составляли одну большую семью, некое вселенское братство. Это потом учёные стали утверждать, что человек – венец природы, что он произошёл от обезьяны. А когда-то считалось, что люди произошли от так называемых "жёлтых псов".

«И, всхлипывая, затихнуть, как в детстве, когда простят» (Цветаева). «Ты не знаешь, что тебе простили», – писала Ахматова. Бродский говорил, что у него всю жизнь в памяти эта её строка из «Шиповника». Это не только о себе. Это ответ души на существование. Прощающий всегда больше обиды.

...философия как раз и занимается реальностью – и потому бедна эмоциями, суха на восторги и вытрезвительно откровенна. Остерегайтесь философских фантазий и вдохновений – заведут они вас в недалёкую степь! И если взыграли они ненароком, либо сразу схлопните мыльный пузырь, либо надувайте до отказа – до какого-нибудь гегелевского «саморазвёртывающегося Духа» – и потом уже не жалейте веселящего газа! Реальное – это то, что мы видим, если смотрим куда-то – но лишь до тех пор, пока пристально и самоуверенно не вглядимся в него. И тогда начинает смеяться над нами реальность: одуряет нас и пьянит, и двоит всё в наших глазах на нечто реальное и нечто ментальное.

Вечерами этот фонарь освещает ветки, окрашивая их червонным золотом. Это такое счастье — дерево в окне, и вдвойне — если рядом ещё и фонарь. Особенно это красиво зимой, когда зелёные ветки в снегу серебрятся в фонарном свете.
А птички — голуби, синички, воробьи, сойки, которые облюбовали мой вяз и весело чирикают на нём по утрам… Я просыпаюсь и первое, что вижу — зелёные ветки, тянущиеся ко мне, как руки, облепленные воробушками. Всего этого меня хотела лишить стоящая внизу армия головорезов с пилами наизготовку.

Но если и есть нездешний свет за чертой бытия, не осенить ему нас, пока не научимся смотреть в глаза своему Я – и страшиться из этих глаз ползущего к нам запредельного мрака. Всё внешнее и грозное, что есть в этом мире – на нас наступающее и понемногу нас из себя выжимающее – это только личина нашего внутреннего – нашей памяти и совести, безгласных лишь до поры.
«Не оттого люди ужасаются мысли о смерти, что боятся, чтобы с ней не кончилась жизнь, но оттого, что смерть показывает им необходимость истинной жизни (а как по мне, и искреннего само-сознания), которой они не имеют» (Лев Толстой, «О жизни»)

...Не всесмирение Толстого, не просвещённый европеизм Чаадаева, не почва и крест Достоевского. И уж, конечно, не глиняный колосс насаждённого дутого социализма. А также и вряд ли то, что имеем сегодня – прибыльная для одних олигархов площадка нефтегазодобычи, с забором из ядерных боеголовок. Страна, что столько уже своего отстояла – и дай ей Бог навек отстоять себя и свою Сибирь, что уже тянутся чьи-то лапы поделить её на всю мировую либеральную шушеру – эта Россия пошла из глубинки своей, из деревни – и худо ли бедно исстари скреплялась её невысказанными заветами.

...Город перестал держать меня за свою. Он напряжённо морщится, силясь вспомнить обстоятельства нашего знакомства, и, так и не вспомнив, проходит мимо. Это обидно, как предательство. Он – надменный равнодушный Печорин, я – незамеченный смешной и жалкий Максим Максимыч. Улица – оборотень. "Наша улица! Уже не наша... Столько раз по ней! Уже не мы…" шла.

...Заявляю официально: если я ещё раз услышу от кого-нибудь фразу о том, что читаю «скабрезные» лекции и перемываю поэтам «грязное бельё» (так они именуют любовную лирику и слова о сильных страстях и высоких чувствах)... – я подаю в суд. Статью за клевету и за действия, порочащие профессиональную и деловую репутацию, ещё никто не отменял. Я никому не позволю пачкать грязью своё дело, которому я отдаю всю себя. И никакие лжесвидетели им не помогут...

Слоится жизнь: на вечерах, на утренниках, праздниках, что устраивались, я садился к окну: словно смущаясь возрастом своим: все родители так молоды, а я уж не вспомню, когда был молодым, что это такое, цвета и запахи того периода облетели лепестками бытия…

Осмысление истории не по Марксу или Карлу Попперу – это осмысление по Экклезиасту. Всё что ни есть у людей и пребудет – это всё уже было – и со всей новизной и прогрессом вернётся снова к тому. Спокон веку стремимся к чему-то, мечтаем о новом и ради того шатаем и рушим что есть и тешим себя, что если не в этот, так в следующий раз обязательно выйдет! Историю творят небожители – а может идёт сама по себе – а может замешан здесь кто-то из нас, да только уж очень себе на уме... Нам сие не узнать, да это и к лучшему. Но если хотите, творите историю сами – в сплочённых и шумных рядах, за ради счастливого общего завтра. А если надоест и заподозрите тут неладное, уединяйтесь и вникайте в истории смысл в личном своём отрешённом сегодня. И задним умом прохладите себя – прозрейте во всех на сегодня сплочённых рядах завтрашних соперников по дележу. И пусть строится всякий Храм Единения с оговоркой в проекте его скорого ветшания, затратных ремонтов и быстрого сноса неблагодарными потомками.