Жизнь как есть

Прорехи в плотной материи (к реальности Идеального мира)

Из коллекции закатов.

Последний отсвет рисует на затянутом небе геологические формации: склоны сизого щебня, прослойки розового песчаника, выходы гранита на кряжах, чернеющие разломы... Ближе к истоку лучей каменистая степь в жарких пурпурных складках – из нутра её рвётся лава – вздымается, рвётся, слепит сквозь разрывы. Но ползут отовсюду массивы пепла и туфа – почти невесомые, но слишком их много – холодят и хоронят остатки твердынь, и света, и жара – так мягко и нежно, но и навечно.

Парит после дождя, белёсо висит у самой земли – помалу ширится кверху, редеет и множится в гряды низких тощих темнеющих облаков. Хотят сойтись и сомкнуться – чтоб мрачной стеной повис над всем вечерний покой. Но кто-то сквозь них смеётся по-детски, играет: то здесь, то там прорвётся оконце в стене – и засверкают в нём будто ломти оранжево-жёлтой хурмы и айвы – а то озерцо с прозрачно-синей пучиной и берегами в брызгах сока граната...

***

Бывало, пролетит мимо меня, на миг зависнувши рядом, клочок то ли сена, то ли сна, а может грёзы о давнем былом или неведомом будущем. ...Заводь речной старицы заросла волокнистой травой и водными злаками, – этот ковёр понемногу редеет, подступая к чистому плёсу невдалеке. Здесь всё неподвижно – а сразу за кромкой травы водяные воронки на повороте русла – они кружатся под лёгким наклоном, смещаясь туда и обратно в своей гироскопической прецессии. Метров за двадцать ближе от них расчищена в гуще ковра полынья. Трудились над нею недавно: ещё плавают на поверхности клочья и ошмётки; до половины глуби вода уже отстоялась – и видать, как из мутного низа тянутся облепленные сероватым налётом, как из матерчатой замши, замшелые стебли с листками. До самого берега зыблется плотное полотно из верхушек водорослей – кой-где зацепились уже за него и качаясь будто в испуге тянутся ввысь сухопутные травки и кустики. Рядом с полыньей грубо сбитые козлы с зашкуренной дóгладка верхней доской; их ножки глубоко ушли в илистое дно. На козлах кто-то сидит, с ногами на перекладине – он должно быть расчистил окно в ковре и устроил весь этот комфортный ажур. Издалека может показаться, что это я.

Сиденье невысоко, и ноги сидящего в воде – босые, но в брюках, намокших выше колен. Стайки мальков плывут косыми рывками в прозрачно-зеленоватой взвеси, замирают у шевелящихся пальцев и норовят отщипнуть от них кусочек. Самое половодье лета и безоблачного полудня. Редко проснётся, потянет воздушный ток – волны шороха на берегу едва перейдут в гул и тут же сникнут – а впереди слепящий круг посреди плёса расплывается тающим маслом и будто стекая куда-то, всё же стоит на месте. Всё живое разморено, с натугой подвижно. Заведут было гомон лягушки – но в ответ насмешливая тишина. Стрекозы носятся наперегонки и вдруг замрут на месте, треща вертолётными лопастями. Выплывет из гущи травы жук-плавунец, шустрый как адъютант, но ничего не доложив, чешет обратно. Две удочки закинуты в полынью и едва колышутся вместе с травяным ковром, изредка переваливаясь на пришедших непонятно откуда пологих волнах. На голове у сидящего мокрая белая кепка без козырька, вся в обрывках водорослей и свисающих каплях – будто ею только что зачерпнули здешнюю воду. У светлой с голубым отливом рубашки закатаны рукава. Открытые руки, шея и лицо почти кирпичного цвета, но дальше кожа нетронута – то, что зовётся «брынзовый» или «колхозный» загар. В воде под козлами подвешен сеточный сак – в нём временами кто-то заплещет и утомлённо замрёт.

Вдруг ярко окрашенный поплавок качнулся раз и другой, сдвинулся, замер – и плавно и косо поехал под край ковра. Неторопливо, с виду лениво тянется вниз ладонь... – рывок – капли срываются веером с взметнувшейся гибкой дуги, леска ходит кругами – захлестнула и запутала вторую снасть, разметала края дремавшей травы... Сидящий привстал и балансирует на перекладине – следит за уводом лески, даёт ей свободу, но не слабину – уступая всякой потуге, всё же медленно тянет к себе. Воду в полынье будто толкают споднизу – она пучится, вспыхивает брызгами, падая на рубашку, и та сразу прохладно темнеет. Этот водоворот не на шутку! – всё шире он и всё выше – он заслоняет собой всю видимость – и под нею всю сущность... И будто в фильме с оборванной и склеенной плёнкой лишь видно в самом конце, как сидящий зачёрпывает кепкой воду на голову, утирается, разбирает сплетение лесок – потом закидывает опять и достаёт из кармана рубашки чуть намокшую пачку и сплющенный спичечный коробок. И вновь замирает всё под звенящим стрекозами зноем...

***

Различая всё это, по словам поэта, «как сквозь дымчатые стёкла», я хочу быть там, где оно. Но желание в тщетной силе своей ополчается против меня и давит своим неразгаданным смыслом. Почему я могу такое хотеть?

А как я вообще чего-то хочу? Я вижу на столе нужную книгу – и протягиваю к ней руку. Замечаю в океане неизведанный остров – и направляю к нему корабль. Отчего же здесь, замечая и видя, не могу ничего предпринять, а только стоять у прозрачной стены? Нет физиологических механизмов, преобразующих такое желание в действие. Как если бы видя и осязая книгу и остров, я вдруг ощутил себя бестелесным. Нечем ступить, шевельнуть, вглядеться – ни рук, ни ног, ни мускул с костьми – и аккомодация глазного хрусталика теперь только схема в школьном учебнике.

И это свыше нам поданный знак, что существуем мы в этот миг не полезной и корыстной целью, а безнадёжным в стремленьях своих, обречённым тщете – и всё же в противность тому окрылённым заоблачным духом. Только ему распознать эти вдруг налетевшие тополиным снегом обрывки – визионерство не бывшего с нами, не предстоящего нам, а снизошедшего к нам вневременного. Но чтобы здесь хоть что-то понять, нужно нам прищемить свою возомнившую взрослость – и сызнова стать детёнышами с только что распахнувшимися  на мир глазами.

Отступим немного на факультативную обочину. Огибая болото мистического по мосткам рационального, как же вплести эти видения в породившую нас материю мира и жизни? Но присмотримся к структуре этой своеобразной ткани. Исходный постулат моего философского метода: нас окружающий мир вполне постижим – и он улавливается нами в растущей совокупности естественнонаучных знаний. (Две оговорки, обоснованные в других моих работах: (1) помимо материального мира имеют место познаваемые «миры» наших его духовных отражений и преломлений – в литературе, искусстве и до некоторой степени религии как разновидности того и другого; (2) всякое знание носит личностный характер, но обретает значимость только в сопоставлении, конкуренции и неизбежном несогласии с некоторыми прочими – тяготеющими одно к другому в силу своего подразумеваемого тематического единства)

Отсюда следует важная и мало кем замеченная особенность наших знаний – их сущностная разрозненность. Каждое из имеющихся знаний относится к отдельному явлению мира, – хотя за счёт тематического единства явления эти расширяются до комплексов явлений, объединённых по удобству их охвата умозрением. У научного сообщества уже достаточно опыта, чтобы заключить о невозможности для всех таких комплексных знаний объединиться в одно «мировое» тематическое единство. Но тогда и то, что зовётся «мир как единое целое» – стародавний и призрачный миф. Здесь имеется в виду материальный мир и сама материя – якобы единая плотная ткань для пошивки всех сколько ни есть познаваемых нами явлений. Ведь если явления, в строгом согласии с содержаниями знаний о них, существенно разрозненны, обособлены одно от другого, что же тогда объективно и материально-всеобще? Ровным счётом ничто – и думать об этом философски избыточно. Однако же думать об этом привычно – и этот обычай полезен и неоценим прежде всего для учёных. «Материя» – это мифическая нить Ариадны, иносказательный способ не упускать из виду некое условное «целое» в переборе и архивировании «частностей» – разработанных на сегодняшний день теорий тех и иных комплексов явлений. Учёные не могут не следовать за этим призрачным маяком, предоставляя философам добиваться толку: что же там на самом деле светит?

В этом плане и выступает важность метафизики – лишь пока эта отрасль познания следует в русле достижений науки и ставит задачу истолкования этих последних. Приведу истолкование по аналогии – облегчённое и несколько цветастое. Как хотя бы образно представить мировую материю, каждый участок которой (предметное содержание очередного знания) обособлен от иных подобных? Обратимся к топологической конструкции под названием «ожерелье Антуана». Представьте обычную цепь, что на ней держат на привязи всякие нужные вещи – корабли, собак – а если она золотая, с дорогими каменьями – красивых и требовательных женщин. Замкнём эту цепь в кольцо – и пусть каждое её звено будет такая же цепь, составленная в свою очередь из подобных звеньев-цепей – и так всё дальше и мельче. Поверим математикам, что у такого объекта в пределе исчезает свойство связности. То есть если продеть вовнутрь такой штуки проволочку, согнуть её в кольцо и запаять, то ожерелье её не удержит и позволит вынуть обратно – лишь бы пруток был достаточно тонок. Вот чем-то подобным и должна мыслиться «материя» мифического «объективного мира» – отчего её неудобно даже назвать таковой. По виду сплошь из прорех, она всё же не пустота. Её образуют только по внешности сплетённые в целое, а по сути независимые и разрозненные частности – добытые учёными ответы на всевозможные поставленные и решённые (с учётом двух оговорок – см. выше) познавательные запросы.

Но этим жизнь не исчерпывается. Исподволь и настойчиво обретают духовный вес наши мечтательные прорывы в том материальном, что нас во плоти породило и держит на прочной насущной цепи. Всё то, что так ясно мы видим порою – но вглядеться во что и к нему дотянуться не имеем физических средств. В том потоке, что влечёт нас к последнему водопаду, невесомые эти узоры предложены нам невзначай – как черешни на протянутой детской ладони. Вольны их принять к нашему сведению, когда-то припомнить – и это по сути и всё. Наш мир катится шариком к донышку ямки – чтоб покачавшись, на нём замереть. Всё вокруг материально-подвижное, пока ещё разгорячённое, когда-то утихнет, уснёт – и пребудут с тех пор только бездрожные формы вещей. Я сам – живой и чего-то привычно и в меру хотящий – от случайного может быть сбоя программы вдруг возжелаю безмерного – захочу, чтобы сбылась мечта. И мне ведь решать, негодная ли это девиация духа или его неумолимый решающий выбор. Чтобы на что-то такое напасть – и чтобы достало его до последнего водопада – материальный мир тесноват. Но с самого детства нам открыты иные миры и пределы – что их так легко позабыть, хотя не трудней с ними не расставаться. И не придётся ли нам, за дефицитом жизненных смыслов, отнестись к этим вещам сугубо по-взрослому – признать их когда-то не детскою блажью, но высшей реальностью? Всё больше верится мне, что только в той стороне – в невещественном «там» – ожидает меня всё то, что так бы хотелось, чтоб было оно, пускай и не сбывшись. И туда улетают они – эти летевшие мимо и на миг зависшие рядом со мной охапки почти пустоты –  то ли сна, то ли ласковой грёзы...