Жизнь как есть

Почти ещё те же

Мой друг детства, как и я мечтатель, но вовсе не как я идеалист-интроверт. Он не прочь, чтобы кто-то решал его проблемы, и требует от мира отзывчивости, раз уж его в этот мир затолкнули. Всегда он устраивал так, чтобы я заходил к нему по утрам и будил на рыбалку. И я взбирался к домику тёти Мили за четыре квартала наверх и затем вместе с ним спускался обратно к лиману. Теперь он жил на отдалённой окраине нашего маленького, но шустро разросшегося городка. В кои-то веки сошлись мы с ним поздней весной и договорились «назавтра в четыре утра». Его путь к нашей цели пролегал как раз мимо нашего дома. Но в разговоре я подспудно ожидал, что он вот-вот, между прочим, бросит: «Так ты, Витька, зайди ко мне, разбуди...» – и его лицо сделается «кирпичным» как у сантехника, которому сдуру переплатили за пустячную работу. Да он ведь и был таковым – по учёбе в нашей «бурсе», сиречь ПТУ. Да и кем он по жизни не был? И как бы иначе сумел стать газетным очеркистом по профилю жгучей местечковой сатиры?

Из какого это романа: «Остальные же пятна Вашей биографии суть подозрительные пробелы»? Уступлю-ка ему на минутку трибуну – это из его писем ко мне.

«...И вот послал я всю эту учёбу на три стороны (после школы прапорщиков – университет!) и возвратился с Надькой (первой женой) к нам. Поначалу припахивал в порту на разгрузке баланса (лесоматериалы). Но успел сделать пару репортажей. И тут же пригласили меня в городскую газету, и сразу зав. отделом. Старый чёрт главный редактор что-то во мне разглядел. Вылетел я оттуда через год со скандалом: пригвоздил в статье горкомовских шишек, что расхватывали себе всё лучшее с мясокомбината. Пришла уже перестройка и как бы свобода слова – но не для нашей же провинции! Прищучили заодно по партийной линии: я и коммунякой тогда успел сделаться – а почему нет, если выгода есть? И развод с женой приплели: моральный облик и всё такое. Потом снова в порту, а вскоре на птицефабрику, слесарем. Тырил там курей: схватишь одну незаметно, шею свернёшь и ловким движением пальца вынешь из нутра кишки – и она в сохранном и компактном для выноса виде. Через два месяца надоело – ушёл. Уже была Танька (вторая жена) и двое новых детей. Пошёл в бригаду реставраторов нашей крепости, полгода там прозябал на ветру. Помнишь зубцы главной стены со стороны лимана? – там и моя хорошая доля. А когда нае…ли меня с нарядом, поскандалил и ушел. На рыбоконсервный завод. Месяц на станке-рубильщике рыбы – потом перевёлся в бригаду мойщиков – более продвинутую, «творческую». После второй смены, к полуночи надеваем резину, берём шланги, щётки и драим весь цех. Бригада – цыгане, алкаши, проститутки и всё такое. К двум часам ночи справляемся с делом и начинаем вакханалию. Каждый из нас за смену вытаскивал со склада 2-4 ящика «Бычков в томате». Добычу – на «точку», в обмен за банку джюджи (пересахаренный винный крепляк). Тут же организуем бухалово – потом для разнообразия всякий общий и частный разврат – потом для его разнообразия ещё хорошенько квасим и т. д. К восьми утра, качаясь, сдаём оборудование первой смене – и на воздух. Разбредаемся по городку, сбываем, со скидкой, остатки добычи – в парикмахерских, больницах, еврейских домах. Потом – по своим хатам или каким у кого задворкам. В семейном кругу отмечаем удачные сделки – через пять часов опять на трудовые подвиги. В какой-то момент я понял, что это яма, и ушёл. Устроился экспедитором на базе отдыха. Там приключилась у меня светлая романтическая история – но разливши здесь столько дерьма, о ней писать не хочу. Потом городская больница: принят инженером по АХЧ. Вскоре попросил снизить до рядового работяги – проще, привычней, да и прибыльней. Не забывал и журналистику, сатиру – благо, жизненного материала хоть залейся. В начале 90-х предложили возглавить новый прогрессивный местный листок «Будьте с нами!» Хреновее начальника чем я, мир не видал. Возиться с бумагами, отвечать за кого-то, получать сверху 3,14-здюлей – это, Витька, не наше с тобой. Все в редакции ходили расслабленные и потихоньку вылазили мне на голову. Иногда приходила и «строила» их моя Света (третья жена). Она человек строгий и волевой. Больше всех почему-то доставалось моей секретарше. Конечно быстро всё лопнуло. Но долго ещё мельтешили в моей жизни такие же газетёнки – сколько их было! «Южное торнадо», «Светлый город», «Вечерний город», ещё одна «Мы с вами опять!», потом «Умелый Коммерсант», за ним кажется «Бычок в томате», а также «Топор сатиры», ещё что-то там... – всё перемешалось в моей голове. А теперь уж давно я на мелочных подработках».

Не обо всём тут, конечно, поведано. Ни про его прожектёрство в должности прапорщика, ни о кратком приобщении к учебному храму мудрости самого Лобачевского и Льва Толстого. Ни даже про то, как подрядился он охранять склад, но не вынес новшества – видеонадзора за собой – и увольняясь, в горести душевной затравил начальника сторожевым псом Барсиком.

И вот представьте: пришлось ему, довольно уже грузному, топать в то утро ко мне – правда, под гору. Хотели мы с ним, как в младые годы, романтически поплутать в дебрях, найти идеальное место и ловить на нём, и возлежать со всеми удобствами «как древнеримские греки» (а это из какой классики?) Ещё не рассвело, когда спускались мы с ним по склону от шоссе к низине канала. Но всё было вокруг по-дурацки светло – от неоновой вывески новой бензозаправки. Ослепшие от этой синей заразы, как два старых облезлых крота, долго мы тыкались в заболоченных солончаках – как будто не мы были здесь старожилы, как будто не я шёл впередсмотрящим нашей памяти о всём былом и нетленном.

Тряхнув старьём, я забрался поглубже в воду и за это словил два «хороших» против его одного, с низкого неудобного берега. Наблюдая за мной, Лебедь тоже решил помолодеть и стал кидать в меня, как встарь, всякими мелкими предметами. Но быстро обмяк и только лежал и хвастал, как он освоил недавно дорогой навороченный спиннинг – надо же, как раз теперь оставленный дома! Ветерок то и дело затаивался и, что-то обдумав, тянул с другой стороны. Быстро уставший стоять, я вернулся на берег и прилёг рядом с ним. Вперебой и взахлёб говорили: было там и смешно-саркастичное про новые порядки в стране, и о музыке, и о том, что нас ожидает «за тою чертой», и о моих философских заумях, и о его репортёрских вскрытиях, и всякое личное и лиричное – стихотворное, сокровенное, затаённое... Но зияет в памяти блеклый провал – словно весь пафос нашего с ним союза против всяческой пошлости – как он выражался, «всего в людях непр-р-р-авильного!» – свёлся к местному заседанию парткома – и даже голосовать итоги не набралось кворума. Я видел его рядом с собой, не веря видению, страшась обернуться и на себя: вот лежит предо мной на жирном боку, жадно курит, сопит и что-то с одышкой бормочет всё лучшее, что было в моей жизни горячего и человеческого, а не книжного и природного. Сама эта близость казалась топорно подстроенной – как и эта мигающая вонючая кадильница на шоссе – и рядом с нами как будто всё тот же, но отчего-то мелеющий, зарастающий канал, – а когда-то таким полноводным он помнил нас пацанами... Как весь этот в шорах у глаз куда-то мчащийся дивный новый мир – что ему для разгона непременно был нужен этот кусочек пространства из нашего детского сна.

Брели пополудни домой, как у нас говорят, «у саму спэку» (зной). Он подбивал меня далеко обойти вместе с ним «Вон тот перекрёсток... Ты же знаешь, там Катька (одна из бывших его – не жён, а историй) стоит с лотком, торгует по мелочам. А мне только сейчас не хватало с ней ткнуться мордами!» Я разделял его опасения, но крюком совсем не хотелось идти – и мы простились. А «Катьки-толстозадой», в тот день на углу не стояло. А последняя наша с ним встреча случилась через шесть лет и была ещё бестолковей чем эта.

Потом был долгий тягучий мрак – и за ним яркая молния писем. Вначале захлёбывались в обоюдных «А помнишь?..», потом спотыкались в меланхолии, потом тощали и вяли в натужной иронии. Но всё невысказанное и без спросу обоим понятное стояло, дрожало меж мною и ним невидимым высокочастотным полем – только давило растущим напряжением и чувством, что близок пробой и лёгкий дымок надо всем. Да нет, никакое Оно не потьма и ничто – но не дано нам это разведать при жизни – ибо жизнь только лёгкий клочок в снопе идеального бытия. Я не первый о том догадался, но подоспел, вместе с другом, к решающей жатве – и вывожу под сим показанием свой корявый крестик.

«Вино в моей бочке отчего-то стремительно тает. Созерцая сей феномен, предаюсь размышлениям о бренности сущего. Но одну банку я таки закатал и заныкал в надежде, что когда-то увидимся мы и отдадим ей всё должное – вместе» А я ему в ответ: «Конечно, мон шер ами! И где-то там, далеко – на небесной рыбалке – мы с тобой обязательно побываем!»