Рейтинг публикаций

Госпитали расположились по всему городу – сколько их, Шура не могла сосчитать. В бывших складах и школах принимали сотни и тысячи раненых – люди лежали в ряды в палатах и коридорах, стоны сливались в общее нескончаемое проклятие войне.

Про сквозное онтологическое одиночество всех? Да вы ведь и сами всё знаете…

– А ты знаешь, чем сегодня занята деревня?! – с апломбом спросил приятель, и продолжил, не дожидаясь ответа. – Собираются на комету… Смотреть на комету.

...Что-то такое поет во мне, такое, что хочется произносить стихи, в которых живет и говорит Божество, Красота, Вечность, Дух. В такие минуты я думаю: зачем мне пытаться писать самому. Может быть, я напрасно себя мучаю, во мне ничего нет, я только заражаюсь от других, беспокойство «самовыражения» и «самоутверждения». А если что и есть во мне, моя жизнь, мой внутренний мир – так мне это не выразить, мне не найти этому слова. Это что-то летучее, неуловимое, какой-то чувственный пар, аромат, вне мыслей, вне сознания, вне слов. Некий звук души, тон голоса. Пока ищешь этому слова, этого уже и нет, всё исчезло, развеялось. (...) Где найти слова, чтобы описать страну сердца?

Но мифология всякого времени рождает своих кумиров. Возьмешь какое-нибудь издание специфически подобранное, прочитаешь вступление и удивишься. Вот, например, один философствующий филолог из Таллина (для особо поклоняющихся написанным там истинам Н в этом слове можно писать трижды) засандалила, во вступлении к изданию «дьяволиад» Булгакова, в абзаце о проф. Преображенском, вот что: «…лёгкость и изящество… роднит его с Воландом», «Оба они готовы творить благо, и обоим это не удаётся. Стоит Воланду покинуть Москву – и многоликое зло возвращается на круги своя». Какое время царит на дворе, такие и кумиры…

Если бы появился администратор, предлагающий пересмотреть жизнь с тем, чтобы поменять, что не нравится, не смог бы и узла изъять: развалилась бы вся конструкция.

У твоей логики железное чувство локтя, – говорю я себе. Ведь ты пишешь не тогда, когда тебе хочется, а когда ты берёшь перо и бумагу. И что за наваждение! Ты опять и опять возвращаешься к этой теме, к этому месяцу, в эту замкнутость. Затягивает и не отпускает этот роковой круговорот. Фразы капризней, чем погода. Я ли их пишу? Это они меня пишут. Февральская фраза уже с утра завывает в мутном небе, приветствуя моё пробуждение, качается и машет ураганными деревьями над заснеженной землёй.

Что изменится оттого, что произнесёшь это слово? Люблю. Как будто дверца захлопнется. Это же просто звук, ничего больше. Важна суть, а не оболочка. Мне никогда не нужны были слова. Что они могут добавить к тому, что уже есть? ЭТО в воздухе стоит, я это кожей чувствую – любовь. Вот он просто посмотрит, что-то незначащее спросит, а я уже чувствую. Или не чувствую, сколько бы он соловьем ни разливался. Зачем все эти знаки – цветы, подарки, нежности, если нет главного? А если оно есть, то всё это само собой появится, автоматически: и слова из груди вырвутся, и последний грош на подарок потратишь, потому что хочется радости другого, как своей.

Козерог выходит из воды, и, сделав, что положено, пусть весь ободравшись, и протянувшись лабиринтами отчаяния, снова уходит в прозрачную воду вечности, где рядом, плещется, совсем не страшный, огромный, с птицу Рух, величественный Левиафан, сразу втягивающий в себя океан: ради рифмы.

Как правило всё происходит за тысячу миль от автора, такая удалённость даёт ему уверенность в своей безнаказанности. Определив место и время поджога ситуации, режиссёр, всматриваясь вдаль, как зарево кострища освещает горизонт, прислушиваясь к треску горящих зданий и крику погибающих людей, с улыбкой наблюдает за пожаром. Он уверен искры не долетят до него – он по другую сторону водоёма.

Если на голову Ньютона упало яблоко, то можно подумать, что оно упало с английской яблони. Но если хорошо подумать, то есть вероятность, что оно могло упасть и с китайки. А если оно стукнуло Ньютона, например, свалившись с голландки?