Проза

Инерция человеческих слабостей имеет большую кинетическую энергию. Летит это неизвестно что в пространстве, и не понять, виртуально оно или материально. Встретит препятствие – разнесёт его в прах, не встретит – будет болтаться в пространстве и времени дальше, как мрачный астероид, мечтающий о встрече со светлой мечтой.

 

На улице снег. Николай смотрит в окно. Долго смотрит. Жена начинает нервничать.

– Чего ты там увидел?

– Снег идёт.

– Он уже три часа идёт, а ты смотришь на него уже целый час.

– Красиво снег идёт.

– Занялся бы делом.

– Ничего сегодня не хочется делать. Пусть выходной будет созерцательным.

– Туалет засорился, вода едва уходит.

– Это от газет.

– Ты что, газеты туда выбросил?

– Представилось вдруг, что с неба падают газеты. Пространство шуршит, газеты кувыркаются, падают и не тают. На лыжах не покатаешься. Дворники собирают макулатуру. Все собирают макулатуру. Город собирает. Все радуются сбору урожая газет. Но наступает весна. Газеты падать перестают. Оттепель. Начинается дождь. Газеты намокают, рвутся, плывут по ручьям и рекам, создают заторы. Наводнение газет. Народ устал от газет. Народ газет не читает.

– Но ты-то еще их читаешь. И в туалет спускаешь.

- Теперь народ смотрит что показывают. У него первая сигнальная система работает. А показывают народу всё самое интересное. А самое интересное для народа то, что спрятано в штанах.

– И чего нового ты в штанах увидел? Причинные места ты там увидел, вот что.

– Не-ет. В штанах есть карманы. Если в карманах есть то, на что можно купить причинное место, то народ ликует. Если этого в карманах нет, то народ сам показывает свои причинные места.

– Власти, что ли, твой народ показывает эти места?

– Нет. Сначала он показывает их друг другу. Долго показывает. Потом начинает собираться по партийному признаку. Они собираются и делятся по принципу передних, верхних и задних мест, то есть на две партии. Потом появляется третья партия. Она, в свою очередь, выделяет из себя четвёртую партию. Эти партии более агрессивны. Они желают власти. Им мало власти друг над другом. Им нужна власть над кругом партий передних мест.

И начинается борьба между передними и задними местами. Когда побеждает партия заднего места, все садятся на задние места и поднимают лапки вверх.

Это означает, что наконец-то все заимели собственный стул. Об  этом мечтали все поколения борцов за великое будущее.

– Значит, ты основатель нового учения. Поздравляю! А теперь. Вот тебе полторы тысячи. Сходи в магазин. Вот список продуктов. Да не вздумай газеты покупать! Пока туалет не прочистишь. Впрочем, хватит шуршать тут. Читай с экранов. Если очень приспичит без отрыва от кровати, скачивай излишки на ридер.

 

– Ань, я вернулся! Что я по дороге придумал! Решил пока не чистить туалет, а сделать видео, как я спускаю в туалет газеты, а он засоряется и устраивает наводнение. Ты кричишь на меня, ругаешься. Я всё это снимаю на видео. Снимаю как прибегают соседи, ругаются, вызывают милицию. Идут суды, я всё Вконтакте вывешиваю! Знаешь, сколько лайков будет! Мы с тобой прославимся. Нам дадут рекламу. И мы всё оплатим. И нам ещё останется на жизнь. Так я думаю…

– Ты что ж такое, сволочь, придумал!? Со света меня решил свести?!

– Отлично! Дубль номер один готов! Класс!!! Анька, ты молодец!!!

 

 

 

 

- Что, брат, не спишь, всё ворочаешься?

- Да латиница одолела. Лезет во все щели, покоя нет. Даже в сны просачивается, зараза…

- А ты спи сном богатырским. Ведь умеешь. Аль нервы расслабил, стал изделием тряпичным, подверженным неуместным восторгам и депрессиям?.. Вспомни, кто ты есть!

- Да помню я… Не трави душу… Но чуйка какая-то, соглашусь, пропала. Или, наоборот, появилась: стал не на ту вонь реагировать. Раньше как было: пахнёт – и всё ясно – враг на пути. А тут… Вонь со всех сторон. Неужто, думаю, в полон попал, окружили враги, стар стал, не сладить с такой стаей.

- Наверно, рыбы давно ты не ел. Есть тут один умелец, готовит классно. И вкусно, и воняет славно. По какому-то северному рецепту. Вонь эта сразу все запахи лишние перебьёт, и станешь ты запахи вражьи вновь различать по оттенкам. Попрошу тебе доставить. И перестанут запахи сливаться для тебя в одну непреодолимую преграду. Чуешь, как глупо даже звучит – в одну не-пре-о-до-ли-мую преграду… Смех один, одним словом! Когда подумаешь, что это о тебе говорится… О богатыре былинном!

- Ладно, присылай гадость эту… Как вспомню, так вздрогну… Правда, давно это было, и в тот раз после того твоего угощения я один перебил полчище поганых. Но тогда ты меня не рыбой вонючей угощал, а чем-то покрепче.

- Да, понимаешь, та гниль один раз может только поднять на подвиг богатырский. А рыбья закваска может вдохновить на двухразовый подвиг.

- Сомнительно как-то. Но ладно, давай. Настроил ты мой мозговой инструмент на этот подвиг. Давай, настраивай теперь эту вонь, лохматая твоя башка…

- Правда, против латиницы она силы не имеет…

- Что ж ты тогда голову мне тут морочишь!?

- Да, так как-то… Ну, а против латиницы одно только может помочь – песня богатырская. Да чтоб не один тянул её богатырь, а хор чтоб звучал. Такой хор богатырский – чтоб до печёнок пробрал… Тогда и латиница вся соскочит-выветрится да войдёт в свои Темзы-Реймсы-Тибры… Дон-Двина-Волга-мать-Амур-батюшка могут подтвердить…!

- Ах, ты, зелье ты импортное! Что раньше-то молчал! Напомнил бы хоть. Я и сам бы вспомнил, да зуд латиничный отвлекал, мешал сосредоточиться. Давай, собирай наших. Чтоб все явились! И грянем на всю Ивановскую! А то распоганились тут, понимаешь… Скрипочки-шоу-барабано-саксо-хрены импортные…

 

 

 

 

 

Василий – крепкий хозяин. «Хозяин концлагеря» – ядовито шутит сосед Василия – прапорщик Головин. В этих словах столько же правды, как и в том, что он, Головин, прапорщик.

Первая правда. Василиев огород обнесён «колючкой». Это колючая проволока разных сортов. Одна похожа на немецкую времён мировых войн. Другая – новенькая, с жестяными зацепами, похожими на бабочек. Она красиво вьётся спиралью. Со временем оба сорта колючки станут ржавыми, отвратительными на вид. А пока они поблёскивают, позвякивая на ветру привязанными пустыми консервными и пивными банками.

Василий держит оборону от кабанов. В этих краях их много и они иногда заглядывают на молодую картошку. Кормить диких кабанов никто не хочет. Все их стараются только есть.

Раньше прапорщик Головин называл огород Васи фермой для выращивания колорадских жуков. Потому что Вася никогда не боролся с этими тварями. Он просто сажал много картошки и никогда её не пропалывал. Другие соседи собирали этих жуков, опрыскивали ботву всякой гадостью. А Васю это не беспокоило. Картошки на его семью хватало: вероятно, колорады терялись в зарослях сорняков, долго аукались, и картошка успевала за это время вырасти.

Всё изменилось с тех пор, как Василий Иванович (так гордо звучало имя-отчество Васи) устроился работать на птицефабрику ветеринаром. Оттуда он стал завозить куриные удобрения. Попросту говоря, куриные какашки. Завозил он их в огромных количествах. После каждого такого завоза над деревней зависал тяжёлый конденсат ядовитой вони. Это вам не какой-то там нежный запах коровьего или конского навоза. Это – ЗАПАХ. На время завоза этого продукта из деревни бежало несколько дачников. Оставшиеся плотно закрывали окна и старались на улице долго не светиться или уходить в лес, на промыслы.

Прапорщик Головин с тех пор окончательно утвердил за Васей звание Коменданта. Он так и говорил: «Комендант нашего концлагеря, фельдфебель Вася опять травит население газами…» Так прапорщик Головин ядовито намекал на исторического ефрейтора, ставшего будущим фюрером. А фельдфебеля всунул для того, чтоб звучало обиднее.

И ведь оказался прав прапорщик! Васины какашки свели на нет всю колорадскую фауну. Не стало колорадских жуков ни в деревне, ни даже в соседних населённых пунктах.

С тех пор как я стал печатать и читать публично этот рассказ, меня стали упрекать, что я гнусным образом намекаю на украинские события, что я оскорбляю, таким образом, братские славянские народы.

Наивные люди... Этот рассказ имеет печать прошедших времён. Он просто всплыл в памяти моей непроизвольно. А то, что он возбудил в нынешних поколениях некий ажиотаж, то это уже явление литературно-социальное. Ведь довольно часто случается, что художник в простом рассказе открывает явления неординарные и являет собой факт провидения, а исследователи его творчества выхватывают основную мысль и умножают его своим анализом. А какой-нибудь доктор корпоративных наук прописывает правильный рецепт лечения отклонения.

 

– Я давно говорю тебе, что ты лишён эстетических наклонностей, – опять подзуживает Капрал Фельдфебеля. – Ты и детей своих такими воспитал.

– А ты бездельник! Когда в последний раз ты косил тропинку? – нервно повышает голос Вася.

– Ты сравниваешь лошадного с безлошадным. У тебя же бензокоса, а у меня только ручной инструмент. Придёт время – тоже приобрету, тогда, может, и косить буду. А может, не буду.

– А ты найми Лёшку. Дай ему рублей триста. Теперь три года будешь за тропинку отвечать! За прошлое.

– Ха! Я же не считаю, сколько раз твоей мамаше помогал сено убирать. Приковыляет, бывало, мол, бежим-бежим, гроза подходит! Или стекло попросит вставить. Тебя-то не сыскать было. Редко приезжал.

– А ты не ходи мимо моего дома. Шляются тут! А прокашивай к своему, хотя бы.

– Так вот в чём дело! Тропинку, значит, я твою протираю. Воздухом твоим дышу, видите ли...

После таких стычек Вася долго сторонится Прапорщика. Обижается. Злится. А глаза у Фельдфебеля светленькие и всегда задумчивые. И всё кажется, что он ищет везде хоть какую-нибудь выгоду. А если не находит, грустит и расстраивается и начинает очень настойчиво всем давать советы. Мол, вы, недотёпы, слушайте бывалого! Советы же его слушать не хотят, потому что надоел.

Справедливости ради, заметим, что советы Вася почти всегда даёт толковые. И если бы советовал, когда его просят, цены бы ему не было.

Вот и сегодня расстроенный тем, что не нашёлся что ответить Прапорщику, а сорвался на крик, подкатился Фельдфебель к соседке слева, Клаве. Спрашивает, почему она не срубит две берёзы. Они заслоняют свет перед окнами, да и ветвями касаются электрических проводов. А Клава не любит советов. Она нервно отвечает, что не его это дело. А потом и язык показывает. Но Вася-Фельдфебель доволен: он вывел Клаву из себя и косвенно ответил Капралу, ведь тот с Клавкой в приятельских отношениях. Всё утешение.

Ходит Вася с лёгким наклоном вперёд, как будто надеется увидеть в трех метрах перед собой что-то особенно выгодное. Сегодня он раскалён, как сковорода и даже вдруг останавливается. Опять его Капрал достал. Напомнил Васе его тёмное прошлое.

– Мне, – говорит, – мамаша твоя рассказывала, как ты инспектора из охраны лесов подстрелил, когда ты лося завалил без лицензии, а он застукал тебя. Уж она и поездила в райцентр, уж и поносила всякого этому инспектору! Ранение тянуло лет на пять. Возила ему всякого, но выручил барашек, когда заколола. Уговорила. Закрыли дело.

Никаких слов не нашёл в ответ Фельдфебель. Только выдохнул слово неприличное. Домой побежал. Перед домом вдруг остановился. Крякнул. И уже скорым решительным шагом двинулся дальше. Видно было, что принял важное решение.

Минут через пять появился. В вязаной шапочке. В руке ружьё. А дорога в деревне хоть и некошеная, но широкая, примятая колёсами. Далеко видать.

Идёт Фельдфебель в наступление настоящим фельдфебельским ходом. А если прикинуть, что в руках его обрез, то вполне проходит ассоциация времён раскулачивания. Классовая ненависть налицо.

Широка страна родная. Ничто в ней не проходит бесследно. Всему хватает места. Всем хватает телевизоров.

Громко топая, поднимается Фельдфебель на крыльцо потенциального противника, решительно проходит сени. Распахивает дверь.

– Где ты?!! – гаркнул. Тишина в ответ. Осмотрел помещение. Никого.

Вышел в сени. Заглянул в дровяник. Дёрнул дверь туалета. Дверь хрякнула и распахнулась.

– Попался, сучара!

Сидящий Капрал поднял руки.

– Сдаюсь!

– Выходи!

– Ещё чего!

– Выходи! – прицеливается. – Здесь ляжешь!

– Ты сам подумай. Что на суде будешь рассказывать… Как застрелил безоружного человека в момент его максимальной расслабленности и беззащитности под воздействием гальюнных паров?

– Выходи! – замахиваясь прикладом.

– Никуда не пойду! Пусть тебе будет стыдно. Ведь прозовут тебя люди каким-нибудь гадким прозвищем. И уже не Пчеловодом или Фельдфебелем будут звать, а Сральным стрелком, например. И по телевизору объявят. Они любят такое жёлтенькое и вонючее. А вечером твои увидят замечательный сюжет. Дедушка прославился! Ха-ха! Собирались ведь на выходные приехать, дедулю навестить. А дедушка низкий преступник. Жалкий. Беззащитного человека…

Капрал закрывает ладонями лицо, поглядывая между пальцев на реакцию оппонента. Потом поднимается в полный рост.

– Давай! Стреляй! За правду мою, за язык мой беспощадный! Можешь ниже пояса! Ты – можешь!

Понимал Капрал, что играет опасно, но, вдохновением наполненный, шёл в наступление, понимая, – позади жизнь. Отступать нельзя. Великим актёром был в этот решающий момент.

И враг отступил.

– Оратор! – Фельдфебель резюмировал. Ещё несколько ярких слов добавил, толкнул Капрала в грудь. Пристально глянул на сидящего и плюнул.

 

Тихо. Лишь мухи жужжат, да посвистывает соловей у ручья.

Идёт домой Василий, крепкий хозяин. Ружьё на плече. И вспоминая произошедшее, повторяет: «Оратор, сучара!» Потом, оглядываясь на подмостки, с которых только что сошёл, добавляет: «Артисты!» и два раза стреляет в воздух.