Проза

Однажды мы расплатимся за всё, потеряв друг друга навсегда, я говорю это не торжествующе-мстительно, нет-нет, я осыпаю тебя поцелуями наперёд, подстилаю тебе соломку в будущее, обопрись же на мягкость моих губ, на всю пуховую нежность моей любви и переживи все ненастья своего одинокого старения в грядущем. Из прошлого я маякну тебе фонариком слов, прочитай их когда-нибудь потом, ведь лишь для тебя они написаны сейчас.

Как–то ближе к августовскому финалу возвращались с прогулки: пожилой отец и его старенькая мама, которой больше нету, говорили, и вдруг послышался, тонко вибрируя, голосок: Ой, здравствуйте!

Мы смотрим глазами Петра и Анны на очертания осени, видим ледяные поля на горизонте, звёзды сквозь зелёные петли северного сияния. С прозой и стихами всего логвиновского клана мы смеёмся и сопереживаем их героям. Мы погружаемся в стихию слова, в стихию русского языка, в которой они славно потрудились. И дочь продолжает. Необычная и загадочная семья.

Жена говорит: «я не жена писателя, иди в болото со своим романом. Моя жизнь пуста и бесцельна, я к внукам хочу. Тебе я щи варю впустую, а внукам буду их варить с чувством восторга». Да. Это душеспасительно. Я думаю об этом с доброй и светлой улыбкой, потому как П.А.Логвинов на кладбище под Москвой щей уже двадцать лет как не хлебал. А вот со мной - он беседует тут интересно, пишет, текст правит, шутит, истории всякие рассказывает. Я говорю ему: Петруха, ты смотри, на улице мороз, снегом всё завалило, а нам в «Топос» на следующей неделе надо два-три эпизода подготовить и послать. Он слушает меня, вроде, внимательно. Но никогда не угадаешь, что у него на уме. (...)

...Никакой зауми. ...От врождённой ли скромности? Нет. Просто авторы не знают. Не в курсе. Не замечены и не привлекались. Дело швах: не читали, не прошли посвящение, с тайным знанием не знакомы. Оттого, строго по Канту, они щиплют за задницу реальность, данную им в ощущениях, дуют на неё, на воздухе проветривают. Они понимают всю невозможность выразить герметичность «вещи в себе», а потому следуют линией наименьшего сопротивления, то есть, находят грустным героям, где портвейна бутылку, а где и водочки – и, глядишь, дело то пошло! Задвигались герои, зарозовели (а девушки – зарделись, потому что они студентки отделения восточных языков и изучают сансткрит).

...Сытому обывателю нет дела до культуры, памяти предков, до всего, что определяет его национальную идентичность. Сытый обыватель благополучно существуют в мультикультурном обществе потребления. До тех пор, пока у него не отнимут блага, и он станет голодать. Тогда достаточно голодного обывателя убедить, что он вправе иметь больше ближнего только потому, что его национальная самоидентичность выше, чем у соседа, и нужно лишь забрать положенное у того, у кого самоидентичность ниже, и он охотно поверит. Точнее, поверит его брюхо! Нацистская Германия тому пример. И тогда уличная шпана с протестными кричалками, это уже не шпана, а идейные борцы и герои.

Подняли в воздух ИЛ. Прыгают с парашютами. Раньше на полигон прыгали. На голое поле. Чтобы не случилось беды. А здесь ветер на лес четверть роты раскидал. Пока парашюты с веток стянули, сложили, во втором взводе младшего сержанта Грыу недосчитались. Кто-то видел, как его к трясине понесло. Летунов отправил взвод выполнять задачу. А сам с отделением пошёл друга искать.

...глаза ее смотрели на Энчо ласково и со смешливым упреком – такой большой, а без гармошки – ну, не надо бежать за вагоном, ну, не...
Последние аккорды «Прощания славянки». Навязчивый ужас расставания.
После отъезда Итаки Энчо дал обет трезвости – он хотел еще увидеть её, он хотел приехать к ней мужчиной, как можно более достойным её любви, вино может этому помешать.

Счетчик Гейгера не работал, по мере приближения к земле штурман подкладывал под себя сборники со схемами аэродромов, труба ЧАЭС целилась своим дулом прямо в светолюк – ощущение было неприятное. От безысходности и неизвестности Энчо попытался с помощью эмалированной кружки защитить свои честь и достоинство, но с кружкой между ног по самолету не побегаешь. В наушниках были слышны переговоры вертолетчиков с кем-то, кто сидел в районе реактора и наводил вертолеты на цель.

Старые грабли придают жизни новый смысл.

Да уж, Бруклин — не самая аппетитная часть Большого Яблока, как по традиции иногда еще называют Нью-Сити, но жить здесь можно, если соблюдать правила червоточин и знать свое место в системе, а Джой свое место в системе знал. Он давно научился находить баланс между законами улицы и законами Конфедерации.

Я рисую, это спасает меня от созерцания мира вокруг меня. Я рисую рушащиеся стены, они живописными руинами застывают на листе, они навеки застыли во времени. Я рисую других пациентов, переводя их из категории унылой данности в категорию фантастической ирреальности. Я не знаю, какие они на самом деле, но я знаю, что они уже умерли в моих рисунках, так и не начав жить той жизнью, которую я придумал для них. В помещении остались их бледные двойники...