Проза

 

Повесть

 

 

 

Без документов

            – Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться к товарищу подполковнику? – спросил командир роты спецназа майор Седов. Он не ожидал увидеть в штабе полка в полуразрушенном подвале комбрига и немного стушевался.

            – Обращайтесь!

– Товарищ подполковник, сапёры в подвале нашли трёхсотого. Прямое попадание. Всех в фарш. А этому повезло. Стеной привалило. Документов нет, но пленные говорят – какая-то шишка. – В бронежилете и в каске-полусфере, небольшого роста сухощавый майор напоминал подростка, который примерил вещи не по размеру. В его голосе звучало неудовольствие от непредвиденной заминки. После месяца тяжелых боев все устали и были раздражены упорством противника.

– Без документов? Пусть с ним следственный комитет разбирается! – сказал подполковник Морозов, лет тридцати пяти, с веснушками на щеках, в бронежилете и каске. С майором, как и с генералом, он служил еще в Сирии.  

– Есть!

– Что еще?

– При нём планшеты с секретной документацией нашли.

Подполковник вопросительно посмотрел на генерала Летунова.

            – Как он там оказался? – скорее с досадой, чем с удивлением спросил генерал.

Досадовал он, потому что его отвлекли от доклада. Это был крепкий поджарый мужчина лет пятидесяти. Из-за высокого роста генерал чуть ссутулился, а бронежилет, казалось, был ему тесноват. Едва заметный шрам на переносице между бровей не портил его лицо, но придавал ему суровости.

            – Хрен его знает. Фамилия у него не хохлацкая. Пленные говорят – Грыу.

            – Наёмник, что ли? Румын?

            – Вроде, нет. Отчество наше. Дмитрий Иванович.

            – Ведите его сюда! – приказал генерал, но майор добавил:

            – Ему по башке прилетело. Весь в крови и контуженный. Свои, похоже, решили, что двухсотый и бросили. Потом дважды лезли назад. Наверное, за документами.

            – Тогда везите его в госпиталь. А документы – сюда.

            – Есть!

            – Погодите! Как, говорите, его зовут?

            Майор повторил.

Генерал помедлил и сказал:

            – Вы туда? Давай вместе подскочим.

В войсках его уважали за храбрость: на рожон не лез, но и в тылу не отсиживался, – предпочитал сам увидеть, что происходит; случалось, ночевал сидя на чубуке в блиндаже на передовой: многому на этой войне приходилось учиться заново. Кроме того, жалел солдат и недолюбливал министерских.

С собой он взял подполковника Морозова.

            По траншее, затянутой сверху сеткой, вдоль развалин дома быстро прошли к серой «буханке». Шли, опустив головы, по привычке, прикрывая горло. К «буханке» тут же подтянулись четверо. Двое с автоматами, в бронежилетах и касках зыркнули вверх, высматривая маленькие незаметные коптеры, чтобы те не вызвали большие коптеры и не разбомбили. Смеркалось. Далеко над передовой повисли первые «люстры» – фосфорные осветители. Ещё один боец с помощником, оба по виду тувинцы, нёс снайперскую винтовку, придерживая её обеими руками, как носят ребенка. Бойцы ждали командира, чтобы ехать, и не предполагали встретить начальство. Они растеряно помялись.

– Подбросим, товарищ генерал? – спросил майор.

            Летунов коротко боднул – поехали.

Машина рванула и запрыгала на рытвинах мимо разбитых многоэтажек, точно по наезженной колее, чтобы не подорваться на мине.

            – Тут рядом! Километра два! – крикнул майор.

            «Буханка» объезжала ухабы и кучи битого кирпича, и машину сильно раскачивало. 

            Завод, точнее, то, что от него осталось, уже зачистили. Воняло гарью пожара и серной кислотой. В цеху с проломленной крышей ахматовцы осматривали пленных, без бронников, с хопками на задницах. Пленных было много. Сдавались большими отрядами третий день. Пленным приказывали снять куртки и показать наколки. Поодаль выстроили вэсэушников в гражданской одежде, которые пробовали выйти с гражданскими – таких опознали по стелькам военной обуви. Среди них было много бойцов территориальной обороны. Пленные угрюмо отвечали на вопросы.

В стороне, с руками за головой и лицом к стене на коленях стоял военный.

            – Этот что ли? – спросил подполковник.

            – Нет. Это альпинист! – сказал майор. – На шестом этаже работал, сука! Вниз по веревке дернул, когда по нему из танка лупанули. Прямо на моих свалился.

            – Стоило его сюда тащить? – проворчал Морозов.

            Снайперов в плен не брали.

            – Раненый! – пояснил майор.

            – Что же вы его раком поставили?

            – Не сдохнет.

            Генерал всматривался вперёд. У входа в подземелье, заваленного битыми кирпичами и бетонной крошкой у носилок ждали санитары и военные с оружием.

– Сутки там пролежал, – сказал майор. Они спускались мимо расколотых, как фанера, бетонных плит. – Крепкий мужик. Его люди, обученные суки, наших намолотили!   

Офицеры подошли к носилкам. На них едва уместился огромный человек лет пятидесяти в полосатой тельняшке. Обе его ноги были приподняты на валик из одеяла. На одну с разорванной штаниной наложили шину. На животе мокрая тряпка. Прибинтованная к груди рука казалась неестественно огромной. На плече даже в сумерках различалась вэдэвэшная татуировка с парашютом и звездой еще советских времен. Повязка-шлем закрывала небритые щеки и лоб до бровей, а голова под бинтами казалась странно толстой.

– Привет, Димон! – сказал Летунов раненому.

Тот какое-то время вглядывался, а затем ответил:

– Здорово, Миха!

Генерал наклонился, и обнял пленного. Осторожно, чтобы не навредить раненому.

– А я думаю, ты или не ты? – сказал тот. – Видал, как меня твои упаковали? – попытался он шутить, но слова давались ему с трудом. Небритая щетина казалась черной на его бескровном лице.

– Мы со слабаками не воюем! – отшутился Летунов.

– Как Наташа?

– Уже бабушка!

– Ты еще не дед?

– Нет. Мои думают. А твои как?

– Никак!

– Так и не женился?

– Было.

– Ладно. Потом. Меньше говори.

Пленный прикрыл глаза.

– Что с ним? – негромко спросил Летунов санитара.

– Похоже – внутреннее кровотечение. Живот синий. Не понятно, как он еще жив.

– Товарищ генерал, это ваш знакомый? – так же негромко спросил майор.

– Друг. Срочную вместе служили, – ответил Летунов.

– Вууут, блин! – сквозь зубы с горечью в голосе протянул майор и отвернулся.

– Не раскисай, майор, – медленно проговорил пленный, не открывая глаза. Его сознание, очевидно, путалось, поэтому он спросил: – Где ваш командир?

– Тут я, Димон! – Летунов наклонился к раненому.

– Помнишь, тогда на болоте, ты меня тащил?

– Помню! Потом договорим!

Рыча и переваливаясь на рытвинах и ухабах, подъехал санитарный тягач.

Летунов помог солдатам загрузить носилки.

Когда бойцы вскарабкались в машину, майор подошёл к лейтенанту.

– Лейтенант, чтобы довёз его. Генерал приказал! Понял? – сказал он.

– Так точно!

Майор постучал по дверце мотолыги, тягач взревел и пополз.

 

 

Почти тридцать лет назад

У подъезда панельки перешептывались зеваки. Отъехала машина «скорой». Поодаль дежурил милицейский «бобик». К милицейским подошёл старший лейтенант: фуражка, казалось, держалась на его голове, зацепившись за оттопыренные уши. Сержант не спеша выбрался с переднего пассажирского сиденья «бобика» и, козырнув, доложил.

Со слов свидетелей с первого этажа подозреваемый ждал потерпевшего весь день на скамейке у подъезда. Затем избил его и двух его охранников. Вызванный наряд скрутил парня. При задержании тот сопротивления не оказывал. На вопросы не отвечал. Потерпевшим оказался политик из «новых». В управление уже звонили, интересовались.

Сержант открыл заднюю дверцу машины.

– Этот? – спросил старлей.

– Этот! – ответил сержант.

В машине, облокотившись о колени, дремал парень.

Офицер приподнял фуражку и растерянно поскрёб макушку.

– Ты кто? – спросил милиционер. – Фамилия у тебя есть?

– Есть. Грыу Дмитрий Иванович, – не поднимая головы, отчего голос его прозвучал глухо, с сильным акцентом ответил парень.

– Ты молдаванин? – спросил милиционер по-молдавски.

– Да.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать!

Парень посмотрел перед собой. Немытые волосы. В глазах сонная поволока. Ношеная болоньевая куртка была мала парню. Старые потёртые джинсы, почти белые, с желтизной. По привычке рослых людей в тесных помещениях парень пригибал голову. Лейтенант обратил внимание на тяжелые крестьянские руки парня с обломанными ногтями.

– Откуда ты?

– Из Кривы!

– Ого! Это ж на самом севере! За что этих избил? Хоть знаешь, кто они?

Верхняя губа парня презрительно оголила крепкий белозубый оскал.

– Не знал бы, не бил! – сказал он.

– Документы есть?

Сержант протянул бумаги задержанного. Офицер пролистал их.

– Выписался из больницы?

Вид у парня действительно был болезненный. «Потому, наверное, и не драпанул, когда уложил этих», – подумал офицер. Мороки б было меньше.

Лейтенант просмотрел военный билет.

– ВДВ. В прошлом году уволился. А где паспорт? В городе, что делал?

Парень молчал.

– Не мог кому-нибудь попроще морду набить!

В голосе офицера послышалось сочувствие.

– Чего к нам не пошёл, Дмитрий Иванович? – спросил он.

– Я в военное училище!

– Понятно! Ладно, увози! – сказал офицер сержанту.

Парень равнодушно уткнулся в сложенные на коленях руки.  

На город опустились сумерки, колючие и неуютные, с черным небом и ветром, необычно зябким в ту позднюю весну.

Спустя час в отделение, куда привезли парня, вошла девушка лет восемнадцати, в пальто и в полусапожках с подсохшей грязью на каблуках. Её светло-русые волосы по моде тех лет были заплетены в косу у левого уха. Простое выражение лица портили упрямо сжатый рот и настороженный взгляд карих глаз. Девушка опасливо огляделась на железные решетки на окне. Дежурный, капитан лет тридцати, из-за перегородки посмотрел на девушку и продолжил писанину.

– К вам привозили арестованного Грыу? – неуверенно спросила девушка офицера.

– Привозили! – не прекращая писать, ответил капитан.

Девушка приободрилась.

– Что он сделал?

Капитан ответил. Глаза девушки мстительно блеснули. Ноздри раздулись.

– Что ему будет?

– Суд решит!

Девушка растерялась. Затем, решительно опустилась на угол скамейки, по-кошачьи поджала под живот руки и приготовилась ждать.

– Здесь нельзя! – сказал капитан.

Девушка упрямо молчала.

– Дружок, что ли твой? – офицер отложил ручку.

– Друг моего брата! Отпустите его. Ему в тюрьму нельзя. Он военным будет.      

 

 

Надоело!

Годом ранее уличного происшествия в квартиру Летуновых спозаранку позвонили. Родители спали. Наташа чистила зубы и собиралась в школу. Наспех сполоснув рот, она пошла открывать. Выглянула в проём на глухое «свои» и на весь сонный подъезд радостно взвизгнула: «Мама, Мишка вернулся»! – и прыгнула на брата, тиская его и пачкая зубной пастой с губ. Мишка, оттопырив руку с дипломатом, внёс сестру в прихожую. И уже наспех накидывая халат на ночнушку, с плаксивым от радости лицом торопилась мать. За ней, приглаживая на лысину всклокоченные после сна волосы, в шелковой пижаме спешил отец.

– Димон, заходи! – наклонившись к матери, чтобы она дотянулась, позвал Мишка.

Его приятель, такой же рослый, как Летунов, в голубом берете и с чемоданчиком, пережидал радостную суматоху. На Мишку насели: почему не сообщил, как доехали? Подарки, объятия, поцелуи. Гость иначе представлял себе домочадцев друга. Наташка на фотографии – девчушка. А тут приплясывает от радости взрослая женщина: под ночнушкой высокие груди; пухлые руки с ямочками на локтях; потирает в нетерпении нога о ногу. Чмокнула его. Игорь Матвеевич, отец Мишки, на фото в пиджаке и галстуке, солидный и строгий, здесь долговязый и жилистый Мишка, только на четверть века старше долго тряс руку гостя. Расчувствовался. … Инну Федоровну он рассмотрел лишь в комнате: неудобно пялиться на зрелую женщину после сна. Высокие, как у дочери, брови, густые каштановые волосы, наспех схваченные «крабами» – неубранный локон спиралькой свисал на затылке.

Гость почтительно осмотрелся: пара кресел, софа, сервант с посудой, в приоткрытые двери в соседней комнате на столе, заваленном бумагами, печатная машинка с закушенной страницей. Тесновато. Не то, что у них в доме. Но жить можно.

А главное – книги. В прихожей и в комнате большие, как в библиотеке, от пола до потолка, стеллажи книг. Если Мишкины родичи прочли их (а иначе зачем книги держать!), то лучше помалкивать! – прикинул гость.

Когда первая суматоха улеглась, парни умылись, поели, подремали с дороги, пока домашние съездили по неотложным делам: на работу, в школу, на рынок. Вечером, наготовив, собрались в большой комнате за раздвинутым столом. Вечерняя духота втекала через балконную дверь. Женщины подрезали на кухне и подносили закуски. Мужчины сытые, раскрасневшиеся, казалось, переговорили обо всём, когда Мишка праздно спросил:

– Что на работе, батя? Ты писал про напряги.   

           В тельняшке, мускулистый и большой Мишка развалился на стуле. Дима впервые заметил его полные, как у сестры, губы. Нежную кожу, с выбритыми, будто у салажонка, островками на подбородке и под носом.

            – Ты о газете? – Игорь Матвеевич потёр под очками веки. Он всегда говорил тихо, с сарказмом, словно, остерегался насмешки. – Ругаем власть. Выясняем, кто русский, кто не русский. Всё, как всегда, когда делят пирог.

            – А наверху, что же?

            – А что наверху? – в голосе отца послышалось раздражение. – Заигрывают с толпой. Ты же был в Закавказье! Но если полыхнёт здесь, мало не покажется. Центр Европы! Тут целая армия стоит. Склады оружия. Русский мир начинается здесь! На окраине! Если там, не одумаются, черти чем закончится! – Он подозрительно зыркнул на гостя.

            – Можешь говорить при Димоне! Он свой! – сказал Мишка.

            Услышав своё имя, гость сонно глянул на друга и зевнул. На вопросы он вежливо улыбался или отвечал односложно. Расходясь с домашними, растопыривал руки, чтобы не зацепить. Вилкой кромсал куриный окорок, брал рюмку сальными пальцами, тихонько отрыгивал, утирал рот ладонью. Наташа шепнула брату: «Где ты его раскопал»? – и получила шуточный щелбан и: «Молчать, салага»!

Отец осторожно сказал:

– На днях мы сняли с печати материал. На всякий случай! – Хмыкнул. – Диктатура начинается с диктатуры внутри нас.

– Игорь, оставь детей в покое! Нашёл время. Им всё равно не понятно. Мальчики, вы ничего не едите! – Инна Федоровна вносила большое блюдо картошки с мясом. Поверх сарафана на женщине был передник.

– Всё им понятно! – сказала Наташа, расставляя чистую посуду. На девушке были джинсы и футболка с узором. – Мишка писал, их заставляют новости смотреть.

– Есть такое! В ленкомнате строем!      

– Чего уселась? Грязные тарелки уноси, – перевела на другое мать.

Дочь неохотно унесла, а вернувшись, продолжила, хотя уже говорили о другом:

– Пап, ты же сам говорил, что пигмеи не могут дать миру Толстого, Чайковского, Менделеева! А их чванство от духовной нищеты. Они нас кусают за всю Россию.

В тишине скрипели две ножки стула, на коих Наташа балансировала.

– Не ломай стул, – негромко сказала мать. Наташа подчинилась.

– Налей, батя! – проговорил Мишка, «шлифуя» неловкость.

На гостя не смотрели. Но он замлел и не следил за беседой: после десяти вечера в армии наступал отбой, и парень еще не привык к иному распорядку.

– Чтобы говорить, нужно знать! – сказал Игорь Матвеевич, беря бутылку. – Национализм – не нацизм, но дрянь большая. Патриотизм объединяет нацию, но ложно понятый, становится опасным.   

– Ой, папа! Надоело! Надоело, когда тебе тычут, что ты русский. Противно, когда дурак в моём личном деле в первую очередь ищет графу национальность, а я трясусь – возьмут меня на работу или нет!

– Ты устраивалась на работу? Это новость! – мать иронично приподняла бровь.

– Я для примера, мам! Вот, Дим, скажи, я сделала тебе что-то плохое?

Мать вздохнула. Отец, что-то пробормотал, рассматривая на свет вино в фужере.

Гость растеряно взглянул на друга. Сообразил и, подумав, ответил:

– Мне? Нет. А я тебе?

Домашние фыркнули. Наташа насупилась. Оказывается, гость всё слышал.

Между тем он продолжил:

– Твой папа правильно сказал: что б говорить, надо знать! Ты не жила в деревне! Там надо работать. На глупости нет время!

– Ребята, ешьте, ешьте! – захлопотала Инна Федоровна. – Всё стынет!

«Нет время»! – передразнила про себя девушка ошибку и упрямо произнесла:

– А я без деревни знаю! Пройди по улицам и посмотри на их рожи!

– Наташа! Прекрати! – осадила мать.

– А что! Он – Мишкин друг. Про то, что я сказала, говорит весь наш класс!

– Какая глупость! – Мать вздохнула.

Отец щепоткой неслышно пробарабанил по столу.

– У нас в селе есть пруд. В нём вечером хорошо купаться, – проговорил Дима.

– У вас ведь там еще пещеры? – подхватил отец, и гость заговорил про дом, про родителей и братьев, про то, как бабушка водила его маленьким в церковь, про лошадей в ночном, овчарни, виноградники, холмы и нивы.

Наташка долго цепляла вилкой колбасу и злилась. Потом сказала:

– Пап, вы все-равно думаете, как я.

Но её не слушали. Лишь мать шепнула: «Не вредничай»! А брат украдкой ущипнул её за попу, больно, с закруткой, как в детстве.

Ребятам постелили в комнате. Сестру переселили в гостиную. Гость лёг. Летуновы вышли на балкон перекурить. За окном густела южная ночь. Трещал сверчок. Дом спал.        

– Бать, что твориться? – негромко спросил сын. – С вокзала ехали, остановки на русском не объявляют. На площади бомжи с плакатами в палатках.

– То же, что везде! Ты же писал про Баку! Страшно было?

– Нет. Неделю торчали на аэродроме. Ночь в городе у танка. Затем в самолёт и домой.

– Врёшь! Чтоб не пугать!

– Не вру! Наши воинскую часть деблокировали. А мы прикрывали. В пригороде.

– По голосам говорят, есть убитые?

– Есть. – Помолчал. – Не важно, что было. Важно, откуда взялось.

– Сам дошёл? – удивился отец. – Те, кто стоят за дураками, знают, что делают!

– Знают! Когда в гарнизоне в Насосной офицеров подняли по тревоге, айзера по их хатам шарили семьи. Местные офицеры ротного просили, чтобы мы скорее разгрузили ИЛ и вывезли детей. Айзера требовали армию вон, а нашим офицерам предлагали остаться.

            Снова помолчали.

– Завтра к Диме? – спросил отец. – Там не болтай. Парень он хороший, но люди разные. Твёрдо решил? В Рязань?

– В Рязань.  

– А университет?

– Здесь это никому не нужно! 

– Твой друг тоже туда?

– Не знаю. Перед армией он русский завалил. Хочет в рязанский автобат. Там есть десантный факультет. Может, я с ним.

Дима лежал на кровати, заложив руки за голову. Ноги торчали из-под одеяла.

– О чём мечтаешь, боец? – спросил Мишка, стягивая шаровары.

– Вижу, как я в саду на топчане, а кругом теплая ночь. Завтра поймешь.

– За сестру прости!

– Салажня сырая!

– А что ж тогда её фотку спёр?

– Пошёл ты! Больно нужно!

Мишка ухмыльнулся.

– Что скажешь? Про всё!

Раскладушка с полязгиваньем заскрипела под его весом.

– Был у меня в детстве пёс Гайдук, – сонно завёл Димон. Мишка насторожился: он знал армейский юмор зёмы. – Потом пёс сдох.

Димон надолго замолчал.

– Ну и что? – потерял терпенье Мишка.

– Кто его помнит? Пса.

– Ну и что?

– Чем я лучше собаки? Люди не понимают, что их забудут, как забудут пса.

– Ты из бабкиной книжки, что ли, снова завёл? – вдруг догадался Мишка.

Дима беззвучно засмеялся.

– Вот – урод!

Засмеялись оба, негромко, чтобы не разбудить домашних.

– Никто, кроме нас! – проговорил тихо Мишка, и Димон повторил девиз.  

 

Законная тарелка каши

«Шнуров», то есть тех, кто прослужил полгода, завели в курилку на втором этаже трёхэтажной казармы. А было «шнуров» восемнадцать на всю роту, из тех сорока двух, что привезли из учебки в десантный полк. Новеньких развели по ротам. А в ротах по взводам. Так что человека по два-три вместе осталось из учебной части. И те, что вместе остались, не всегда знали друг друга: в войска из разных рот отправляют – учебный полк большой! И получается, через полугода службы всё сначала: новое место, новые люди, новые порядки. В войсках твои полгода службы для старослужащих ничего не значат. В войсках иной отсчёт времени. Служба солдата начинается с минуты, когда он приехал в часть.

Их высадили из автобуса на плацу. Из распахнутых окон и в дверях казармы молодых разглядывали старослужащие: усы, сапоги «в гармошку», поясные ремни приспущены (привилегия «дембелей»), руки в карманы при офицерах. Иные с наградами. Позже Мишка понял: вольность эта – ложная. В войсках нет тупой муштры учебки, но рабочая дисциплина, где каждый знает, что делать. Сапоги «в гармошку» всегда блестят. Бляхи на приспущенных ремнях сверкают. Подворотнички белоснежные. Застиранная хабэшка свежая. Внешний вид – марка старослужащего.

Опустив вещмешок на асфальт, Мишка настороженно смотрел на шеренги шагавших мимо взводов. Чужой мир, где он один.

«Деды» и «черпаки» руки в карманы, вразвалочку, набились в курилку. Задымили. Завели беседу. Откуда кто, что на гражданке делал? А глазками обшаривают хабэшки молодых. «Бегунки» – значки спортивные на груди у лопухов «молодых», решивших, что они чуть ли не на «дембель» приехали, рассматривают. В ласковой беседе выуживают: может еще, что «зелень» привезла, что им пока не нужно, а «дембелям» сгодиться на «гражданке» для большего солдатского форса. Так в Советской Армии заведено: «молодые» отдают нагрудные побрякушки «дедам», а «дедами», забирают у «молодых».

Начался торг. «Деды» рассматривали и выбирали значки. Молодые отдавали. Кто с неохотой, кто за деньги, кто за хорошие отношения. Старались угодить. Разговором, предупредительностью, дружелюбием. Служить ведь еще полтора года!

Мишка отдал свой значок в гарнизоне. Не из страха или другой малой армейской корысти. А чтобы отвязался щуплый «дедок», канючивший всё утро.

– Что, младшой, пустой приехал? – спросил, попыхивая сигареткой, черноусый смуглый азиат, на полголовы выше Мишки. – Сбегай к вещмешку, может, чего найдёшь!

Он говорил мягко, как говорят привыкшие, чтобы их команды выполнялись быстро.

В животе нудно засосал страх, но Мишка ответил с насмешечкой:

– Сказал же, нет! В гарнизоне пацанам отдал!

– Борзой? – В мягкой интонации усача послышалась угроза.

Мишка хмыкнул, но взгляда не отвел. Ждал, кто первый кинется: чернявый азиат или сержант в веснушках – тот уже протискивался, мол, «кто тут вякнул»? – мимо притихших молодых. Мишка прикидывал, кому успеет садануть, прежде чем его повалят.

Но лишь покуражились (днём офицеров в части много): «Как стоишь, младшой? Что, службу понял»? В двери заглянул усач с красным злым лицом, старшина по прозвищу Буденный, гаркнул: «На построение»! – и все затопали к двери. На выходе кто-то Мишку пнул. Унизил-таки «младшого». Мишка свирепо обернулся на нахальные ухмылки.

Зёма появился через неделю. В учебке или в госпитале застрял. Правда, огромный увалень и госпиталь не вязались. Новая форма, как всякое обмундирование на здоровяке, смотрелась на нём нелепо: рукава казались короткими; хабэ ниже ремня торчало, как юбка балерины; берет блином прилип к большой голове. «Дедурня» засмеялась, загикала, увидев «младшого». Тот невозмутимо прошёл за старшиной к койке и рассовал вещи в тумбочку.

Они не понравились друг другу сразу. Для Мишки это был деревенский «бык», как их называли городские, который сморкался на пол в автобусе, лузгал семечки в кинотеатре, и сколько бы ни прожил в городе, оставался грубой деревенщиной. Для Грыу Летунов был городской бездельник по спортивным секциям и дискотекам, не знавший, что такое труд, умевший лишь купить хлеб в магазине, презиравший таких, как Дима, за то, что тот не читал и не смотрел, что читали и смотрели городские; за то, что за прописку вкалывал на чёрной работе; за то, что не хотел знать народ, среди которого живёт, и его обычаи.      

За неделю «деды» кодлой дважды заводили Мишку в курилку «поговорить». Он их ловил по одному. В строю они подчинялись. А без офицеров дерзили, не исполняли приказ. Издевались: «Наверно надо разрешения спрашивать, младшой, когда заходишь»? «Молодые» давно «поняли службу» и смирились. А он сдаться не мог. И ненавидел их. 

Началось же все в столовой. Здесь «деды» садятся у котла. Не все за один стол, а так, чтобы пять-шесть из десяти были «духи» и «шнуры», то есть первый год службы. Если деды сядут вместе, то плохой кусок кому-то из них достанется. А это непорядок. Лучшие куски – «дедам». Им первым накладывает порции «молодой» на раздаче.

Первую порцию накладывают командиру отделения или «замку» – заместителю командира взвода. Если те из старослужащих! А нет, тогда как всем «молодым». Этот порядок негласный и незыблемый! Как стрижка старослужащих наголо за сто дней до приказа. Как традиция каждые десять дней после «ста дней» отдавать масло «дедушки» молодому. Как ночью в казарме отмечать «приказ» – молотить молодых по заднице пряжкой ремня. Как «дембельские сказки», когда «молодой» травит «деду» байки перед сном. В каждой части солдатские традиции свои.

Но те традиции – торжественные! А еда – рабочая! Три раза в день.

Мишка старался не замечать, как за столом ему, едва не последнему, пододвигали железную миску. (Хорошо, сам себе не накладывал!) Он принимал это, как личное неуважение к себе, к младшему командиру. (Его уже назначили командиром отделения.) Обманывал самолюбие – приказать уважать себя нельзя. Но обмануть не получалось.

В столовой Грыу сел напротив Летунова. Как сержанту без должности, ему еще не определили постоянное место за столом. Первую тарелку, которую «молодой» привычно подал дедушке, «младшой» бесцеремонно загреб своей огромной лапищей и, мгновение подумав, передвинул Летунову.

– Чего щелкаешь, дракул мэтий! – проговорил «младшой» дебёлому белорусу на раздаче. Летунов хмыкнул. Он знал смысл ругательства. Солдатик ошалело посмотрел на «дедов». Те переглянулись. – Заснул? Накладывай, бербек! – рявкнул новенький.

Не получив команды от «дедов», «молодой» плюхнул кашу в тарелку. Под молчание стола Грыу придвинул порцию себе и жадно стал есть. Он усвоил в учебке, что командир есть первым, и это правило из его головы было не выбить. Поглядывая на шевелившиеся во время еды уши земляка, и слушая, как он звучно втягивает пищу и чавкает, Летунов снова хмыкнул. «Дракул мэтий»! – прозвучало как музыка, так, словно побывал дома. Мишка впервые про себя поблагодарил парня за крестьянскую грубость и упрямство.  

Вечером «дедушки» решили объяснить «младшому» службу. Вколотить в его тупую башку, что в войсках законы учебки не действуют. Мишка хотел вразумить дурачка не лезть на рожон, но не стал: своим упрямством земляк заставил его Мишку служить, как надо.

В курилку поглазеть на потеху набились человек двадцать. «Деды» и «черпачьё» роты. Матерые, рослые, крепкие. Мишку не звали. Но тот притулился к косяку двери. На него смотрели зло. Устали от него. А он знал – теперь сдохнет, но не уйдет.

Заводилы те же: азиат, ряха, ефрейторишки, сержант Белозёров. Но этот больше в сторонке. Ему неловко перед рядовыми учить сержанта. Все же армия есть армия.

Вошёл «земеля». Огромный. Кепка набекрень. Недобро покосился на двух «гонцов», прикрывших за ним двери.

– Что, младшой, землячка привёл? – послышался все тот же ласковый баритон. Грыу даже не обернулся к Летунову. Толку от него? Законную тарелку каши отстоять не может! Тот покраснел. Дима жил, как учил отец – своим умом. Он зверем смотрел на свору, готовый разорвать, кто подойдёт. Деревенщина. Дурак. Только дурак прёт один на всех.

– Где пидорку достал? – снова было позубоскалил голосок над его кепкой.

Но тут даже «деды» онемели от борзоты «младшого». Набычившись, он заорал: «Руки по швам»! – добавил что-то на своём непонятном и, выхватив за ремень скучавшего у стены «черпака» Крикунова, вырвал его руку из штанов вместе с карманом. «Черпак» вяло сунул кулаком в «младшого» и плюхнулся на пол, растеряно озираясь. Мишка прыгнул к «зёме» спиной к спине. Он был не трус, ему лишь нужен был верный товарищ.

Их окружили. Но Белозёров гаркнул: «Отставить»! Нахрапом «молодых» не взять, а шума будет много. Да и расправу над сержантами он допустить не мог. Поплёвывая мрачно на щепоть, мол, табак в рот попал, он всех погнал на построение.

Их пробовали снова поучить. Но разошлись, размазывая юшку. И отстали. Огрызались, но не лезли. Законная первая тарелка каши осталась за земляками.

А те приглядывались друг к другу. Грыу случалось ляпнуть сальность штабной девчонке из гражданских, и она прыскала от смеха. Салагам он устраивал «взлёт-посадку» – объявлял «отбой-подъём» и заставлял одеваться и раздеваться на время по армейским нормативам. С «салагой» на спор разделся за девятнадцать секунд, а оделся за полминуты. Тогда и Мишка под одобрение дедов показал своё «уменье». Прицелившись пальцем и подняв колено, Димон производил громкий звук: «Убит – упал»! И когда взвод привык к парням, а земляки попритёрлись друг к другу, Мишка под смех пацанов и Димона обзывал его деревенским «быком».

Молодых Димон учил: «Защищай себя, как мать защищаешь! Бей первым»! Мишку за вежливость дразнил: «Сю-сю, сю-сю, исполнять просю»! Деды и Мишка ухмылялись.

А Мишки талантливо пародировал людей. Над выходками Летунова «ржала» вся часть. После отбоя он желал спокойной ночи соседнему взводу – их двухъярусные кровати в казарме стояли напротив – голосом командира полка. Как-то голосом ротного, он вызвал в штаб Буденного, и тот побежал выполнять, а когда выяснил, что это розыгрыш, на настоящую команду майора Зуева, старшина послал того матом. Самого Зуева по громкой связи Мишка вызвал голосом командира полка, и ротный помчался исполнять мимо удивленного командира – остановили. Получив же взыскание за свои выходки, Летунов от имени генерала Решетникова объявил благодарность командиру и поздравил его с внеочередным званием. Пока разобрались, что звонили из дежурки, в штабе чествовали «нового полковника». Мишку хотели разжаловать. Но в полку его любили. Заступились.   

Открылись земляки друг другу так.

После отбоя Летунов заглянул в класс. Там за партой над книгой и тетрадью сгорбился земеля. Тельняшка, шаровары, шлёпки. Шевелит губами. Недобро зыркнул: чего? Мишка давно заметил: после отбоя Димон в классе что-то кропает: родителям или невесте пишет. А тут книга! Подтянул за угол и остолбенел. Учебник русского!

– На фига тебе? – Уставился в недоуменье. 

Дима неохотно рассказал, что, поступал в Рязанку, да русский завалил. Теперь готовится в автомобильное на десантный факультет. Там конкурс меньше. Военком сказал. Пошёл туда, потому что у них в селе земляк погиб в Афгане. Другой пришёл с медалью. Поступил. Сейчас комроты. «Я тоже хочу! Мой дед с войны вернулся капитаном»! Добавил, что ходил на боевое самбо в клуб. Рассказывал, а взгляд блестел. Делился сокровенным. Про мать учительницу и братьев: как заставляла их читать. Но книги не любил: то маленький, то лишний человек, одни страдания бездельников и ничего про тех, кто б делал.

– Ты сам допёр? – Мишка недоверчиво спросил.

– Из книжки! Но ведь точно?

– Точно! Так ты специально, что ли косишь под быка?

– Не все же в институтах! – Димон хитро улыбнулся.

Тогда и Мишка рассказал, что в авиационном клубе ДОСААФ раз тридцать прыгал с парашютом. Третий разряд. Ходил на самбо. На филфаке отучился год. «Будто петух средь кур! Одни девчонки»!

– Отец хотел, чтобы я с ним в газете! А мы нужнее здесь! Скажи?

Димон кивнул. Парни предплечьем вверх пожали руки.

– А это, что? – Под тетрадью на выцветшей обложке книги серебрился православный крест. Про церковь Мишка знал лишь понаслышке. Да в институте про религию читал. – Можно? – Он полистал прономерованные строфы и латинские крючки.

– В дорогу положила бабка, – смутился Димон. – В нашем селе румыны жили.

– Буденный знает?

– Да! – В парко-хозяйственный день старшина в тумбочках проверял порядок. – Он сам рассказывал, когда ему в горах в живот попали, то в вертолёте все молитвы вспоминал. 

– Помочь? – Мишка искоса взглянул в учебник.

Земляк пожал плечами: ну, давай!

Еще у Димона была тайна: Мишкина сестра Наташа. Он видел её фото только раз. Красавица с надменным взглядом. По ней со слов приятеля «сохли все пацаны». Влюбился и Димон. Но он запомнил, как на пляже две такие вот Наташки отшили простачка: «Пшёл вон»! Тот в мокрых плавках к ним присел на покрывало «поиграть в картишки». В своём селе парнишка их бы проучил. Но эти, в шляпах и черных очках к нему даже не повернулись. И Дима знал: он подойдёт к таким, когда получит офицерские погоны. А пока сестра друга слишком маленькая, чтобы об этом знать.

Остальное, как обычно. Учебные прыжки, стрельбы, марш-броски. Письмо придёт – перескажут. Посылки делят с пацанами. Остаток – поровну. Летунова на второй год «замком» назначили. Разницу между «молодыми» и «черпаками» ломали долго. В лютый мороз «дедов» в столовую трусцой гоняли. (Кто служил – знает!) Летунов внизу, на минус тридцати их заставлял бежать вверх по ступенькам. Грыу – строем сгонял вниз. Один «дедок» куснул, мол, у «младшого» под хэбэшкой свитер»! Мишка распахнулся перед строем. А потом рванул хабешку «деда» – пуговицы пулями разлетелись в сугробы – и под ухмылки «молодых» и ворчание «дедов» засветил шерстяную поддевку «болтуна».

Или четверо суток менялись с «зёмой» из наряда в наряд, пока «дед» не свалился с тумбочки (с поста у входа в роту) от изнеможенья – снимали по уставу с наряда, чтобы в тот же день поставить, за то, что «молодой» ему подшил воротничок. «Молодго» же на первый раз отправили на кухню.

Другого «деда» приказом командира части заперли на «губу» на трое суток. Но у комроты кум старший «кусок» и ветеран, «заведовал» гауптвахтой. Вернувшись через месяц, «дедушка» жрал «младших» глазами. И взвод усвоил – земляки согнут!

А «черпаками» стали, авторитет взлетел по не писаному армейскому закону.

На досуге Дима рассказывал другу, как собирал виноград и купался с табуном на речке; как ездил в Прикарпатье к родне и про огромные пещеры в Кривне; про гулянья на свадьбах всем селом. Мишка вспоминал факультет, группу; как собирали табак; как напился у однокурсницы на крестинах; про шрам на переносице: сцепился с работягами изо Львова. Мечтали, как поступят в училище летом: комполка обещал отпустить на экзамены.

Бывало, Диму заносило: он заводил про ветхозаветные чудеса. И Мишка про себя дивился: он прочёл уйму книг, но церковь и старух у церкви боялся. Димон же Мишкиных книг не читал, но наизусть цитировал писание. Говорил, в деревне таких знатоков полно, люди там живут иначе. У его родни из Прикарпатья церковь «папская» и они не любят православных. Но Мишка разницы не понимал.

– Тебе не интересно, потому, что ты прадедов своих не знаешь, и родственники твои далеко. А мы с братьями каждый год к родне на погост ходим! – объяснял Дима.   

– Моих отца и мать распределили сюда, после института! – оправдывался Мишка.     

Бывало, ссорились. Бывало, прикрывали друг друга в «самоходы». Хотя, куда тут бегать! Три деревни и глухие леса.

Весной, когда после паводков земля просохла, объявили учения. Обычно знали о них за месяц. А тут подняли в воздух ИЛы. Раньше на полигон прыгали. На голое поле. Чтобы не случилось беды. А здесь ветер на лес четверть роты раскидал. Пока парашюты с веток стянули, сложили, во втором взводе младшего сержанта Грыу не досчитались. Его к трясине унесло. Летунов оставил старшего и с отделением отправился искать.   

Дима завяз на краю болота по грудь. Положил автомат поперёк, чтобы не засосало. Стропы зацепились за берёзовый выводок на островке. Потому сразу не нырнул в жижу. Студёную. Гнилую. Как плюхнулся, так и торчал кочкой. Ни вперёд, ни назад. Пробовал выползти. Прутики угодливо гнулись: «Чего тебе, служивый»? – и помогать не спешили.

«Младшой» решил ждать. Найдут!

Лес черный. Мокрый. Чужой. Зима еще дышала паром изо рта. Тело застыло. В голове клубился жаркий туман. Не хотелось умирать в ледяной гнили. И когда зёма, перекинув за спину автомат, подполз к воде, отлегло! Значит, живём!

Затем Мишка матерился и тащил изо всех сил. Сапоги скользили по жидкой грязи, и не за что было зацепиться. Он рычал, чтобы отцепил парашют, чтобы не отпускал палку. Но пальцы не гнулись. Стропы цеплялись за ветки на островке с другой стороны болотца. Тогда Летунов разделся и полез в воду. Штыком рубил стропы. А потом оба без сил тяжело дышали на тверди и слушали эхо голосов в лесу. Пацаны отделения звали их.

В роте Буденный дал переодеться в сухое. Но к вечеру лицо Грыу горело. Кашлял, как простуженный пёс. И комвзвода лейтенант Светлов, чуть старше подчиненных, приказал везти Грыу в медчасть.  Летунов передал взвод и повёл земелю.

А до машины еще дойти! Грыу шёл, как груженая лошадь, уставившись в землю и спотыкаясь. Навалился на плечо друга. И Мишка тащил.  

Он доложил штабному капитану. Тот проворчал: «Где я тебе возьму колёса»? – но глянул на «младшого» – тот багровый, с мутным взглядом, сидел на земле: «Ладно, жди»!

Когда Димон снова закашлял, будто подавился, Мишка испугался. Представил, что зёма больше не загребёт из общей миски четыре воскресных яйца для себя и Мишки. Не пнёт в строю того, кто «вякнет» на приказ «замка». Не протянет с хитрецой письмо и вдруг отнимет: «Мэй, всю жизнь прожил у нас, а по-молдавски не гу-гу»! Не вытащит на маты побороться. Не ухнет рядом с лязгом на кровать с блаженным матюгом так, что весь взвод с ворчанием заворочается на койках…

Летунов огляделся. У бункера урчал штабной «козёл». Водила ефрейтор покосился на потного сержанта и выпустил дымок цигарки краем рта: «Не положено»! Тогда Мишка за чуб выдернул ефрейтора из машины, взвалил на плечо и усадил «земелю» в «козла». Его остановил лысый злой полковник. Влепил Мишке арест. Водителю велел везти больного. От бункера Мишка смотрел, как командирская машина виляет меж бетонных блоков КПП.

Он сам лишь раз водил на даче «Волгу» папиного друга.

Диму выписали в конце июля. Документы в училище он подать он не успел. Не поехал поступать и Мишка. А в январе их часть подняли по тревоге. Высадили на аэродроме Насосный. Развернули полевые кухни. Неделю жили в транспортных ангарах посреди бесснежной пустыни. Вдалеке тускнели огни Сумгаита и свинцевело море.

Говорили разное: возвращаемся в Афган – войскам приказано прикрыть участки на границе с Ираном; загорелся и упал в море транспортник с десантниками из Болграда; Ил врезался в гору у Ленинакана. Но служба продолжалась. Местные смотрели на занятия по рукопашке и слушали строевые песни.

Лишь через неделю ночью роту погрузили в крытые грузовики и повезли. Впереди, за ревевшим «Уралом» лязгал гусеницами броневик. Послышался грохот и скрежет металла, звон и хруст разбитого стекла. Истошный крик, от которого внутри всё стыло. Свет фар грузовика позади машины со взводом выхватил у обочины искореженный хлам, и вслед за тем во мраке виднелось лишь бегущее пятно рыжего асфальта и профиль бойца у борта.

Машина остановилась. Вдали раздался треск автоматной очереди и одиночные выстрелы в ответ. Затем еще очередь, еще, еще, и всё стихло. Тогда, разрывая тишину, эхом покатилось из динамика лающее: «сдать оружие», «не выходить», «комендантский час».

Взвод высадили на перекрестке: рота ушли в город «зачищать» кварталы. Посреди дороги высилась черная громада танка. Из темноты проступали черные пятна домов. Старшина негромко прорычал никого не пропускать, без приказа не стрелять и не курить.

– Может, у них снайпер.

Позади дотлевали головешки: бронемашина разметала костёр. Степной ветер пронизывал до костей, и укрыться было негде.

– Снега нет, а холодно. Зима, как у нас дома, – сказал Мишка, и при слове «дом», оба почувствовали, что происходит что-то, о чём не говорили в новостях, а незыблемое и вечное со школы, оказывается незыблемое и вечное не для всех. Еще вчера покорные, сегодня люди жгли на улицах покрышки и требовали правды, непонятной ни Мишке, ни Димону, ни пацанам их роты. Требовали, быть может, и у них дома.  

На рассвете холодное солнце, как бледный яичный желток, выползло из-за края неба. Рядом с пятиэтажками пригорода развиднелись кварталы трущоб: непонятно из чего слепленные домики с плоскими крышами. Оттуда молча подходили люди. По одному, по двое. Издали смотрели на солдат. В их неподчинении «не выходить» и «соблюдать» таилась угроза. Сзади и по сторонам раскинулась серая промерзшая пустыня, и посреди чужого пространства тоскливое ощущение становилось особенно тяжелым.

К Летунову, бумкая сапогами по асфальту и придерживая автомат, подбежал первогодка Кашин. Каска болталась на его голове, как перевёрнутый вверх дном котелок.

– Товарищ сержант! Миха! Там трупак. В машине! Мы полезли, а у него кишки из жопы! Димон сказал тебя позвать! – затараторил от страха боец. – Он же там всю ночь…

Когда Летунов подошёл, Димон с отделением уже растащил искорёженные обломки. На водительском сиденье «пазика» защитного цвета, раздавленный крышей и рулём, раскорячился человек – точнее то, что от него осталось. Кого-то стошнило. Другие подходили и отворачивались.

– Обыскали? – спросил Летунов.

Грыу подал права и паспорт «трупака» – в крови и с измятыми страницами.

Мишка брезгливо полистал прописку.

– Оружие у него есть? – спросил Летунов.

– Нет!

– Кашин! – позвал Летунов. – Скажи старшине.

            Димон вытер тылом ладони лицо и огляделся. Люди из трущоб подступили ближе.

Подошли кряжистый и кривоногий старшина и худощавый взводный. Буденный, глянув на труп, выругался сквозь зубы. Лейтенант гадливо отвернулся. Затем сказал:

– Надо его достать!

– Сами достанут! – ответил старшина. Добавил, что сейчас их сменят и тут, словно услышав его, подкатили крытые грузовики, и из них, бумкая сапогами, попрыгали солдаты внутренних войск в зимних шапках и шинелях. Десантников погрузили в машины и увезли.

Назавтра на самолётах полк вернулся в часть.

В самолёте и в грузовике с аэродрома Мишка и Димон старались не смотреть друг на друга: они проверяли амуницию и оружие бойцов, грузили технику, и лишь на борту Мишка проворчал Димону:

– Теперь бы сесть! А то приложит твой святой Илья копчиками заступничков!

– Не каркай!

В казарме Димона прорвало:

– Вот сука! Кто его туда послал?

– Не раскисай, солдат! Ты выполнил приказ!

– А если тот приказ отдал бербек?

– Значит, ты выполнил приказ барана! Здесь армия! Думай – до! Думай – после. Башка для того дана. Но если получил приказ – выполняй.

– А если там предатели?

– Хорош п…ть! Строй взвод! Веди всех жрать!  

– Жрать! – огрызнулся Димон, отправляясь к взводу – В глотку не полезет!

Ужинать шли без строевой. Нестройное бумканье сапог вторило невесёлым мыслям. 

После праздников земляки получили в штабе приказ и документы.

В тот же день они ехали на поезде в Москву. Оттуда домой.

(Окончание следует)