Проза

 

 

 

 

 

 

 

Пароход – плавучая тюрьма. Я всегда это говорил. Ладно, не тюрьма, пусть будет монастырь. Это же не плохо. Хотя бы потому, что ограничение подвижности расстоянием от носа до кормы бывает полезно. Если нет сил заставить себя работать, писать – вот хороший шанс. Вышел на палубу, пошёл на правый борт – море, прошёл по левому – то же море. Походил, посмотрел, плюнул за борт, выругался про себя и отправился в лабораторию или каюту к перу и бумаге. Трезвый. Злой. А что делать? Деваться некуда.

 

Или, чтобы совсем уж было романтично, тут же с подветренного борта и пристроишься с ручкой и блокнотом, если никто не мешает, мимо не шляется. Пересчитаешь все звёзды в небе, все волны в море, внесёшь в гроссбух, смотришь, и книга твоя готова в сжатые сроки.

 

А по суше можно идти, куда угодно, да только не дойдёшь никуда. Искажённая перспектива. Идёшь к горизонту, а он убегает от тебя, ни на шаг не приближается.

 

Вся вселенная – она у тебя в голове, которая и тюрьма, и монастырь. Утлая скорлупка сознания качается в волнах незнания, невежества, неверных предположений, ложных установок, обманчивых надежд, недостоверных слухов, неподтверждённых теорий, непонятых суждений, неосознанных порывов, неправдоподобных представлений.

 

Но правда всё равно найдёт дорогу: она бьёт в воздухе крылом, как беспокойная птица, она будит грохотом горной лавины или расколотого ледника, слепит солнцем, мочит дождём, обжигает морозом, высушивает жарой. Для правды есть специальный язык, на котором нельзя лгать, нельзя писать враньё и глупости. Поиск этого языка – и есть то внутреннее содержание человеческой жизни, которое делает её божественной, бесценной и непреходящей. Мы собираем слова этого языка по крупицам, по буквам: они как тяжёлые золотины в вязком месиве пустой породы – мы катаем, отмываем их на лотке-языке, складываем друг с другом, храним у сердца.

 

А всё остальное – что ж, мир устроен так, как он устроен. Для нас не заготовлено ни другой планеты, ни других друзей, ни других врагов. И пусть наступает «завтра». Пусть всегда наступает «завтра».

 

 

 

В ночном клубе на Малой Грузинской было безлюдно. Вся публика подевалась куда-то. Только мальчики и девочки в кислотной жёлто-зелёной униформе болтали без дела за барной стойкой.

 

Костя долго разглядывал цветные этикетки на бутылках за их спинами. Ликёр из личий – нацедите-ка нам две порции. Случился переполох, этот ликёр никто никогда не заказывал, и цена на такой напиток в меню не значилась.

 

Бутылка не открывалась, винтовая пробка прочно засахарилась на горлышке.

 

– Возьмите болгарку, отрезной диск, – стал советовать жёлто-зелёным соплякам Костя.

 

– Или вот так, каратэ,– Петя ребром ладони стал примериваться к бутылочному горлышку.

 

– Главное сынок, зубами не рви, – Костя заботливо заглянул в карие глаза бармена.

 

– И помни правило буравчика! – Петя стал замысловато водить направленным в потолок указательным пальцем правой руки. Пара карих глаз испуганно следила за его пальцем и моргала.

 

– Пойдём, Петь, сделаем партию. Костя истощил фантазию и кивнул в сторону биллиардной.

– Да я не играю.

– И я не играю. А надо.

 

В биллиардной Петя разбил пирамиду шаров, они в беспорядке расположились на зелёном сукне. Костя попробовал сыграть круазе в среднюю лузу – скучно было бить в такое время суток по прямой в угол. Шар не пошёл, но подстава получилась хорошая.

 

– Давай, Петро. Смотри, какой отыгрыш, сделай красиво.

 

Петя прицелился, но сделал киксу. Биток ушёл в сторону.

 

Появился официант с двумя крохотными рюмками ликёра. 

 

– Давненько такого фуфыря не пил, – Петя понюхал содержимое рюмки.

 

– И ещё долго не попробуешь. Или недолго. Китайская ягода. Рюмки коснулись друг друга. Костя сделал глоток. Мягкая горечь разлилась во рту.

 

Во Франции созрело божоле,
в Ирландии уже cварили виски,
а я остался – как тут не жалеть –
по месту тещиной прописки.

 

– Мне бы водки лучше, – Петруха знаками подозвал засыпающего на ходу юношу и объяснил, в каких объёмах он желает видеть водяной раствор этилового спирта.

 

– Я жил когда-то на Среднем Тишинском около клуба Серафимовича, мы с тобой были соседями, – Костя сделал сильную тонкую подрезку шара. Обратный дуплет тоже не пошёл. Шар стал крутиться на месте и замер на зелёном сукне у борта как заходящее солнце над гладью заштилевшего моря.  

 

– Тогда ты знаешь эти чудеса на Пресне. Тут есть места – за тридцать лет ни мебель не сменили, ни меню. Петя ударил издалека и положил шар в угол. 

 

Через час друзья вышли на улицу. Ночь исчезла без следа. Солнце ещё не вставало. По улице летели машины, ночной люд разъезжался по домам, спеша ухватить краешек утра и вздыхая по проведённой без сна ночи. Патрульные милицейские машины выбирали жертву и неслись по мостовой вслед, алча вынуть из кармана не протрезвевшего водителя сотню долларов.

 

       

– Пойдём ко мне, – Петя махнул рукой в сторону реки.

– Слушай, устал. Поеду домой, посплю немного, – Костя улыбнулся.

 

 В полных жизни глазах Петра мелькнуло разочарование.

 

– Приду в себя и позвоню. Костя двинулся к машине, нащупывая в левом кармане ключи.

       

Петя Логвинов перешёл дорогу и свернул к себе на Малый Предтеченский. Стал накрапывать дождь. Придерживая висящую на левом плече сумку, он правой рукой попытался поднять воротник пиджака. Потом перекрестился на храм. Идти стало непривычно тяжело, заложило левое ухо. 

 

– Что-то водка сегодня не пошла. Хорошо дома никого нет, никого не разбужу.

 

Пётр вошёл в подъезд и стал подниматься по тёмной лестнице. На втором этаже ухватился рукой за перила. 

 

– НИС «Диксон» развернуло лагом к волне, – он усмехнулся и в три прыжка взлетел к себе на площадку третьего этажа. Но неверная площадка крутанулась у него под ногами. Петя грохнулся на левый бок. 

 

Холодно. Петя подтянул ноги к груди, из носа и рта на грязный кафель пола полилась кровь. Он больше не шевелился и не дышал. Его сердце остановилось, он перестал что-либо чувствовать, тело его стало медленно остывать. Он умер. Всё, что он знал и умел, помнил и хотел сказать – всё это пропало безвозвратно, как рассыпанная головоломка.  

 

 

Вот последний текст, который пришёл от него по электронной почте 11 августа 2004 года. Ещё было несколько коротких писем 12 августа с утра до трёх часов пополудни. На этом всё.

 

 

 

В Перми уже пахло осенью. Жарко, а в небе – проблески холода. Джин со льдом – август. Энчо курил, сидя на широком подоконнике открытого окна привокзального ресторана, лицом к поездам горнозаводского направления, спиной – к отсутствующим посетителям. Рюкзак он не снимал, чтобы не забыть ненароком. Тот удобно вписывался в оконный проём. Время от времени из прохладного ресторанного мрака кто-то приближался к рюкзаку, робко прикасался к нему, но Энчо чувствовал себя слишком усталым, чтобы оборачиваться.

 

«Слишком много эмоций. Перебор. Главное – сесть в поезд».

 

Татуированные жилистые грузчики, сидя на платформе на корточках, неторопливо матерились и передавали по кругу бутылку пива «Рифей». Справа, в двух шагах от Энчо, стоял лоток с печеными пирожками, лимонадом «Буратино» и «Чупа-чупсами».  Мимо него скользили загорелые «пермяки-соленые уши». Они поблескивали белыми зубами и сплевывали семечковую лузгу на раскаленный асфальт платформы. Женщины были хороши собой и напоминали вымытых младенцев, мужчины были преисполнены достоинства. Взрослые вели за собой детей. Те неизменно тормозили возле лотка, родители одним и тем же движением выдергивали их из опасной зоны за тонкие ручки, дети провожали «Чупа-чупсы» беспомощно жалобными глазами. 

 

Продавщица у лотка какое-то время опасливо косилась на Энчо, но потом у нее кончилась «Прима». Она похлопала себя по карманам грязного фартука и взглянула вопросительно. Энчо достал «Кент» и протянул ей. Она вытянула из пачки сигарету, рассеянно глядя на подходящий поезд, отломила фильтр.

 

– «Кама» с другой стороны будет. Тут маленько пути разобрали», — сказала продавщица и потеснила Энчо могучим плечом. Затем она наклонилась в темную пустоту ресторанного зала за Энчиным рюкзаком. – Эй, постой-ка за меня, – позвала она кого-то невидимого, – нет сил терпеть уже.

 

Её сменил поджарый невысокий мужчина с седой бородкой клинышком. Энчо уже встречал его в буфете. Это было как раз после третьего подхода Энчо к стойке бара: пятьдесят грамм «Пермской Люкс», ломтик форели, стаканчик вишневого сока (Вовка Каменцев научил заменять апельсиновый сок на вишневый). Да, это был тот самый мужчина с бородкой, что протирал в зале столики и менял пепельницы. Ещё тогда Энчо встретился взглядом с его голубыми внимательными глазами. И что-то в этих прозрачных глазах показалось ему знакомым.

 

Да. Это было тогда, час назад, когда Энчо со­­ своим нехитрым боекомплектом оккупировал малахитовый столик у буфета, устроился на стуле, вытянул ноги. Его рюкзак стоял рядом под рукой на чистом полу. Он опрокинул стопку водки, проглотил её одним глотком, отломил вилкой кусочек рыбы, положил на язык и стал дожидаться, пока тот сам собой растворится во рту, полном слюны. Потом не спеша, рассматривал стены, расписанный тракторами и заводскими трубами, резные двери с серпами и молотами и того мужчину с седой бородкой, морская швабра в руках которого оставляла на каменном полу ровные полосы высыхающей влаги.

 

К слову сказать, буфет пермского вокзала был не чета московским. Пермяки не переняли фальшивого московского отказа от крепких напитков в привокзальных заведениях. На полках буфета было все от Массандры до Баллантайна и обратно через продукцию славного завода «ПермАлко». А ещё зеркальный потолок и накрахмаленная барменша. Кондиционер. Жареный теплый терпуг. 

 

Но теперь водка была выпита, морская швабра отставлена в сторону, Энчо сидел с рюкзаком на подоконнике, мужчина с бородкой охранял пирожки и лимонад. 

 

К лотку приблизилась грузная тетка с отечным лицом, пощупала замотанный в полиэтилен пирожок. Мужчина с бородкой встрепенулся.

 

– Вы тут чо как у себя дома руки тянете?

 

– Чай, не в гостях, – протянула тетка убедительно, отсыпала мелочи на клетчатую клеенку лотка и отплыла в горнозаводском направлении. Мужчина сморщил нос и глубоко затянулся остатком «Примы» в пожелтевших пальцах. Внешняя сторона его рук была покрыта густым седым ворсом.

 

«Как трава в степи зимой», – подумал Энчо. Когда ему хотелось ощутить в душе зернышко покоя, он вспоминал восьмую площадку под Капустиным Яром – степь да степь кругом, травы в инее, тишина.

 

Между тем, мужчина с бородкой не волынил. Он продавал пирожки и чипсы, брал деньги, давал сдачу. Время тянулось медленно, до поезда оставалось около часа. Энчо всё сидел и уже обдумывал свой четвёртый подход к стойке буфета с водкой и рыбой, но тут он опять повстречался взглядом с голубыми глазами пермяка и не мог отделаться от странного чувства сопричастности. Чувство сродни любви. Когда узнаешь, как своё то, c чем никогда знаком не был. Энчо слез с подоконника, подбросил плечами рюкзак.

 

– Простите, вы имеете отношение к морю?

 

Пермяк посмотрел на Энчо внимательно и спокойно.

 

– Балтика. Тихий океан.

– На чем ходили?

– Военная гидрография, – мужчина протер тряпкой и без того чистую поверхность лотка.

 

– Всего доброго, – Энчо хотел протянуть ему руку, но почему-то постеснялся, кивнул и пошёл к поезду, который медленно полз вдоль дальней платформы, тормозил и встал наконец.

 

«У него должно быть сухое и крепкое рукопожатие. Любовь к порядку. Одинокий холостяк, чистая квартира, всё на своих местах. Чисто и прокурено. На стене фотография крейсера или подводной лодки. А у меня четырнадцатый вагон. Поезд «Кама». Багама-мама. Ничего не бывает просто так», – подумал Энчо.

 

– Папа, папа, смотри – дядя плачет, – девочка лет шести тянула за шорты полного краснолицего мужчину, приникшего, как пионер к горну, к полуторалитровой бутыли пива «Очаково».

 

«Смотри-ка, и здесь «Очаковское» в ассортименте», – Энчо улыбнулся, вытирая мокрую щеку.

 

«Было время – я шел – тридцать восемь узлов, все сверкало от мачты до гайки».

 

 

 

 

 

Не обо всём можно и нужно говорить, когда осень стучится в сердце. Промолчи. Прижми палец к губам. Не говори ничего. 

 

Пахнет грозой. Жар отхлынул от щёк, горечь смыло с губ. Плечи расправлены. Можно дышать полной грудью, и тёплый ветер с запахом полыни сам переложит штурвал к нужному румбу, и всё пойдёт, покатится в правильном направлении, двинется, тронется, всё хорошо, слава Богу!  

 

 

«Итак, мы почти подошли к побережью Итаки,

и кровь наша стынет при мысли о близости крова.

Как весла сгибаются мачты, и, стоя на баке,

мы ловим ноздрями полынь и не верим улову».

 

Слова эти найдены были в сосуде из глины

в рыбацких сетях у восточного берега Крита.

Там в белой долине разносят холодные вина

две девушки в белом, в тени, виноградом увитой.

 

За столиком двое скрестились дымком сигаретным,

и море – как стол биллиардный, застыло под шаром.

Крутить круазе? Отыграть оборотным дуплетом?

Там, если не пахнет грозой, значит пахнет пожаром.

 

Итак, мы почти подошли к побережью Итаки,

но ветер на скалы нас тянет, бросает и сносит.

Я чую полынь, и я слышу, как лают собаки,

и палец, прижатый к губам, я несу через осень.