Проза

 

 

Читателю повезло. Перед ним не метаповествование, не пастиш и не семантическая топология реальности. Перед ним то, что можно читать. Метафоры пространства в «Мысе Юноны» имеют отдалённое отношения к средствам отображения и познания реальности. Реальность здесь худо-бедно отображается, но не познаётся. Потому что герою некогда: нужно скорее о бабах помечтать, если их нет, и нажраться, если есть чем. А пространство – это просто пространство (тавтология? Или хитрая семантика?) – в нём морда лица мёрзнет на ледяном ветру, а нужно вставать, идти совершать героические поступки.

 

Те, кто считают литературу хорошо замаскированной «подпольной» математикой, не имеют представления ни о литературе, ни о математике. И это отрадно – иначе загубили бы и ту, и другую.

 

Если нам хотят предложить «овладение сложностью» с помощью неких когнитивных средств, схем и концептов – мы против. Если предлагают записаться в «библиотеку моделей» и, таким образом, получить рычаги управления и решения мировых задач – мы возражаем.

 

Кто это возражает? Мы с Петром Александровичем, ныне покойным, но не факт. Джойс убедительно показал, что новопреставленный может не вынести слишком бурных поминок. Возьмёт, да и сбежит из гроба, начнёт танцевать, пиво хлестать, затянет ирландскую балладу. Простому покойнику, который в первый раз, удержаться трудно, если вы понимаете, о чём я.

 

А об управлении вселенной – это у нас вся страна знает, и дети с четвёртого класса. Главное, «не привлекать внимания санитаров».

 

Нельзя сказать, что авторы «Мыса Юноны» не осваивают накопленный опыт, не ссылаются на авторитеты. Они же ясно дают понять, что полностью согласны с Кэрроллом и его максимой: для того, чтобы стоять на месте, надо быстро-быстро бежать. И для того, чтобы оставаться трезвым, надо много-много пить.

Ещё вопрос нам задают: на каком праязыке написан роман? Этот неизвестный язык – был ли он сложнее, а может быть, проще языков нынешних?

Что касается древнего праязыка, ответ совсем простой. Ведь книга не была написана. Так, намётки одни. Поэтому специально приготовленный праязык был не использован и забыт. Только думали на нём. И сейчас думают. Но сказать ничего не могут.

Так что язык романа предельно прост и понятен. Никакой зауми. Никто не ставит себя выше читателя, не хочет поразить звенящими кимвалами (финвалами?) и мелким дешёвым бисером философии модерна, постмодерна, метамодерна и вместо-модерна. По какой причине? От врождённой ли скромности? Нет. Просто авторы не знают. Не в курсе. Не замечены и не привлекались. Дело швах: не читали, не прошли посвящение, с тайным знанием не знакомы. Оттого, строго по Канту, они щиплют за задницу реальность, данную им в ощущениях, дуют на неё, на воздухе проветривают. Они понимают всю невозможность выразить герметичность «вещи в себе», а потому следуют линией наименьшего сопротивления, то есть, находят грустным героям, где портвейна бутылку, а где и водочки – и, глядишь, дело то пошло! Задвигались герои, зарозовели (а девушки – зарделись, потому что они студентки отделения восточных языков и изучают сансткрит). Становится писателю(-лям) всё просто и доступно. Не надо пыжиться и в муках рождать убогую мизансцену. Действующие лица и исполнители сами говорят: Петя, Костя, перекурите, кофейку попейте, а потом как придёте – всё сами увидите, всё готово будет – написано, сыграно, разлиновано, по клеточкам рассажено и бирками с краткой и ёмкой информацией обвешено. Пришёл – а всё готово. Вот так обещали они: Энчо, Итака, Суок и другие. Но соврали – нет ничего.

Почему? Потому что обычные разгильдяи. Дисциплина хромает. Толком не умеют ничего. Пьют-пьют, а всё трезвые.

Дальше меня «вынуждают отлучиться дела в банке», но когда я вновь навещаю героев, то узнаю, что:

 

Затяжные праздники не пошли Энчо на пользу. Он подцепил на Арбате какую-то деваху с проколотым пупом, посадил ее перед собой на прогулочную кобылу, попытался поднять мирное животное в галоп. Кобыла не поняла и боком врезалась в лоток с русскими сувенирами типа ушанок и матрешек. Энчо не стал ждать и бодро свинтил в переулок возле театра Вахтангова. Недоумения в глазах девицы, кобылы и продавцов атрибутов империи – оно осталось, теперь навсегда.

 

 

встал, нашарил в рюкзаке запасенную на отвальную с финнами бутылку «Столичной». Стащил винтовой колпачок с горлышка, вылил половину в длинный стеклянный, под воду, бокал, долил доверху апельсиновым соком и, обвязавшись большим махровым полотенцем, вышел на прохладную плитку балкона. Фонари отбрасывали мягкий свет на мокрый деревянный тротуар. У причала поскрипывал швартовным концом в клюзе тучный двухмачтовый бриг под флагом неизвестного государства.

 

– Душа моя, того ли ты хотела? – процитировал Энчо сам себя и поприветствовал поднятым бокалом спящий городок.

 

Душа хотела именно того.

 

 

Энчо докурил последнюю сигарету, бросил окурок в стаканчик «NessKafe» c кофейным сиропом на донышке, поболтал его для верности и послал стаканчик в мусорную корзину. Стаканчик покачался на груде мусора, но устоял.

 

Благодаря окурку, – подумал Энчо.

 

Из «Гурмана» плавно вытекали распаренные бизнес-ланчем «белые воротнички». До конца обеденного перерыва оставалось двадцать минут.

 

– Как назывался тот рассказ у Веллера? – пытался вспомнить Энчо. Когда-то в Интернете он наткнулся на историю об учителе, который давал молодому Веллеру уроки писательского мастерства. Что-то тогда зацепило Энчо. Он распечатал рассказ и долго носился с ним, показывая то дочери, то Итаке. Но, кроме недоуменного пожатия плечами, Энчо ничего в ответ не получил.

 

Он свернул в подворотню к Пятницкому переулку, перешел трамвайные пути на Новокузнецкой, посмотрел на часы и спустился в подвальчик книжного магазина. Пошарил взглядом по книжным переплетам в поисках Владимова – не нашел, зацепился за Фауста.

 

Это Холодковского перевод, хочется найти Пастернака – и тут увидел книжечку в мягком переплете: М.Веллер «Ножик Сергея Довлатова». Взял, открыл наугад: «Не бойся показаться чудовищем. Бойся быть чудовищем – и не знать об этом». Заглянул в оглавление. Рассказ «Гуру».

 

Веллер остался на полке, Энчо вышел в прохладный и солнечный июньский полдень.

 

«Как только мы задаем вопрос, мы всегда сразу получаем ответ», – вспомнилось из Блаватской. Энчо знал и любил это состояние парения, когда все вопросы тотчас же находили ответы, все события сплетались в одну строгую логическую цепочку, и раздавались звонки людей, которых Энчо давно ждал и любил. Важно было не спугнуть ощущение тайны, важно было слушать себя, чтобы цепочка не оборвалась. Притягивать новые звенья, плывущие навстречу. Заучивать движения души – она, как археолог, кисточкой освобождала от пыли рисунок Энчиной жизни.

 

Он возвращался в офис крадучись, чуть повернув носки вовнутрь, как индеец на ночной тропе войны. Он вошел, на столе звонил телефон.

 

– Энчо, – раздался улыбающийся в трубке голос Итаки, – пойдем проверим, не идет ли снег?

 

Пойду проверю, не идет ли снег,

не привела ли ветра клоунада

к тому, что плач, услышанный как смех,

вновь зазвучал в молчанье снегопада.

 

 

Вечер «Твиши» на улице Зорге. Участвовали: Энчо с Итакой, Каменцев, Серёга Романчук по прозвищу «Дед» (однокурсник, приехал из Киева), ещё Игорёк Соколов на велосипеде приехал. Ну, и соседки по коммуналке – но они быстро отвалили, испугавшись масштабов бедствия. 

 

«Твиши» пили не бутылками, а ящиками. Прекрасный вечер.

 

Утром они встретились на четвереньках посреди комнаты

как полудохлые псы над тем местом, где вчера лежала кость.

Дед, раздвинул пальцами веки на одном глазу и промолвил два слова: «пить» и «вино». Остальные выразили своё согласие мотанием зелёных от «Твиши» голов. 

 

В ближайшем магазине Энчо попросил снять верхнюю полку. Это оказалась «Чашма». 

 

Он вернулся, скульптурная группа была на том же месте, только теперь на полу между ними была пепельница-ёжик, мужчины курили, а Итака отрешенно наблюдала, как Каменцев стряхивает пепел с сигареты. Он делал это не лихим общепринятым щелчком ногтя указательного пальца, а лёгоньким постукиванием подушечки пальца по середине сигареты. Пепел кучно ложился вокруг пепельницы на лак паркета и, вздрагивая, отъезжал по воле сквозняка к двери.

 

В дверях, как памятник самому себе, стоял Энчо с «Чашмой».

 

– Што-пор, – медленно произнес Дед, привыкший к грамотным закарпатским и крымским винам. Какой ему штопор? Каменцев кивнул головой в сторону ножа на журнальном столике. Пока Энчо аккуратно по краю срезал мягкий пластик пробки и извлекал серединку, к нему на четвереньках дополз Дед, ухватив по дороге синюю с белым узором туркменскую пиалу.

 

– Вставай, Дедушка, – Энчо взял у Деда пиалу и бережно на две трети наполнил ее солнечным пахучим напитком. Дед поскребся вверх по дверце шкафа, выпрямился, привалился спиной и протянул Энчо обе ладони. Выпил медленно и проникновенно. Поставил пиалу на шкаф. Победительно улыбнулся. Ветер надул штору и три высокие ромашки в вазе на подоконнике с любопытством повернули головы внутрь комнаты.

 

– «Кривая никуда не вывезет. Давай, командуй капитан», – Каменцев мотнул тяжелой головой, черкнув взглядом по Энчо, пиале, «Чашме» и надувшейся шторе.

 

– «Кэп попал в какой-то комитет», – бодро отозвался Энчо и двинулся на кухню за сыром, хлебом и бокалами.

 

– Мужики – есть мужики, – Итака зевнула, сладко потянулась и подвернула манжет у Каменцева на рукаве.

 

– «Утро туманное, утро седое», – прошептал Дед, щурясь от рвущегося в распахнутое окно солнца. Ветер внес запах цветущих лип и разложил его по комнате. Так немые продавцы журналов в поездах раскладывают свой товар по полкам плацкартного вагона. Жизнь улыбалась друзьям с глянцевых обложек, и вся была впереди; и эта комната была только ее маленьким уютным краешком. 

 

В дверь вошел Энчо со сковородкой. Запах липы смешался с запахом яичницы с помидорами и болгарским перцем. Итака вытирала полотенцем зеленые бокалы. Дед скоренько разлил вино.

 

– «Вор должен сидеть в тюрьме», – прохрипел Дед голосом Жеглова.

 

– «Ну и рожа у тебя, Шарапов», – улыбнулся Каменцев.

 

– Мальчики, я вас люблю, – Итака протянула руку, и три бокала с темной 'Чашмой' деликатно потянулись к ней.

 

Энчо включил проигрыватель, комнату наполнил «Мистраль» Эдди Колверта. Итака у окна заплакала.