Проза

соч. 99

                                                                            Фариду АлекперлИ

Слышал, друзья за спиной называют меня «профессор Базилио». Молодые, небось, и не помнят этого героя, из советского фильма «Буратино». Фантастический персонаж, жуликоватый кот. Почему «профессор»? Так я и есть всамделишний профессор. Доктор гуманитарных, кандидат естественных. За сколько, спросите? За знания, труды. Впрочем, ляд с ними,  степенями учёными. Поговорим о втором предмете гордости.

Базилио меня прозвали за скабрезные разговоры, хищную улыбочку под франтоватыми усиками и хождение по злачным местам. Что-то плохо это вяжется со званием учёного, скажете вы. А мне всё равно, что с чем вяжется. К тому же я человек древний. Не в том смысле, что старый, мне пятьдесят. В смысле античной древности. Никогда не считал, что пристрастие к жрицам Венеры противоречит интеллекту и эрудиции. Ну и древние так не считали. Не глупее нас вроде были. Так что прозвищем своим даже несколько горжусь.

Однако что это я всё о себе. Хотел только представиться, а вот понесло. Когда рассказываешь о себе, трудно остановиться.

А рассказать я хотел об одной встрече в борделе. Не итальянском, китайском, московском, питерском, константинопольском или румынском. Хотя и в них впечатлений накопил немало.

Как меня занесло в Баку? Признаться, не заносило. Я сам тамошний, вернее, тутошний. Дорогой у нас город. Деньги стараюсь тратить за границей, в Риме, Бухаресте, только бы не здесь. Но – иногда приходится здесь.

В одиннадцатом году я почти ежемесячно посещал массажсалон «Сабина». Клиентов там мало: место дорогое, рассчитано главным образом на иностранцев. Тишина, уют. А днём и вовсе почти нет клиентуры; женское царство. Прежде чем кого-то выбрать, потягивал пиво на кушетке, разглядывая расхаживающий и сидящий товар и мысленно анализируя ту или иную средневековую рукопись. Что-то одно с другим плохо вяжется, скажет кто-то. Не сменись древность христианами и мусульманами, у всех бы хорошо вязалось.

Из десяти визитов за год я трижды встречал там одного и того же посетителя, из чего вывел, что и он завсегдатай. Да и по лицу «мамочки» это было понятно. Внешность и поведение его были столь необычны, что заслуживали бы описания, даже не повстречайся мы снова тремя годами позднее.

Судя по внешности, ему было лет тридцать. Увидев его впервые, я невольно подумал, что это ваххабит, не сразу сообразив, что они публичные дома не посещают. Да и брючины его были не коротки, скорее даже напротив. Слегка впавшие щёки покрывала запущенная борода – неподстриженная, клокастая, что и делало его похожим на ваххабита. Довольно длинные, вьющиеся пряди волос, жирные, в перхоти, небрежно падали на плечи. Одет был всегда примерно одинаково, в свободные рубаху и брюки, поношенные, размером больше, что только подчёркивало его худобу. Со второй встречи я заметил, что и туфли у него дешёвые, поношенные и пыльные. Не был он похож на посетителя подобных заведений, к тому же постоянного.

И тем не менее он им был. Каждый раз я встречал его одинаковым образом: сижу на диване с бокалом, спиной к входной двери, на диване напротив пять – восемь девиц, у стойки бара справа на высоком стульчике «мамочка». Любила обозревать рабочий коллектив с возвышения. Явившись, незнакомец размеренной походкой подходил к стойке. При первой встрече я думал, что он спросит цены и уйдёт. Такое бывает, иногда ещё торговаться начнут, и тоже быстро уберутся: данный бордель – магазин, а не базар. Но мамочка, колобком повёртываясь на стульчике, улыбнулась ему, поздоровавшись как  со знакомым. На русском, и это удивило меня: не носят русскоязычные столь мерзких бород. Впрочем, остальные не носят столь длинных волос, поправил я себя. «Двоих возьмёшь?», спросила она. Удивление моё возрастало.  Ответно улыбнувшись, он повернулся к девушкам.

Дальнейшее каждый раз протекало одинаково. Спокойно, с бесстрастным лицом, он оглядывал служительниц Венеры. Обычно они обласкивали взглядом; если клиент не подзывал и не подходил, возвращались к болтовне и смартфонам. С ним же старались не встречаться глазами. Это было ясно видно. И разговоры стихали. Обшарив глазами телеса и лица, он показывал пальцем – на одну, помедлив, на вторую. «Лей-ла-а! Диа-ана! – выкликала мамочка. – В третий кабинет». Названные вставали неохотно, походя на дебютанток. Из кармана брюк (зимой – из внутреннего кармана старомодного пиджака) он вынимал большой, потрёпанный коричневый бумажник – нет сейчас таких, это какой-то раритет – и расплачивался. Арендованные проходили в кабинет мимо клиента, не глядя на него. Провожаемый благосклонным взором мамочки, он шёл за ними.

Наблюдать за ним было легко, ибо чувствовалось по этому лицу, что он не обернётся, и вообще мало интересуется, какую реакцию вызывает его вид. В третий раз я присмотрелся к его и девичьим лицам в момент выбора им… жертвы, хотелось сказать. Да, точно, жертвы, так он на них и смотрел. Когда одна из девушек бросила на него взгляд и быстро отвернулась, он, заметив это, улыбнулся, показав жёлтые зубы, и указал на неё своим всегдашним жестом, поднеся руку к подбородку и выставив указательный палец. На лице его было лёгкое злорадство.

Года два я не посещал «Сабину». И раза три вспоминал незнакомца. Он не вписывался ни в какую группу людей – борода исламски-радикальная, а волосы и брючины длинные, и хороший русский язык, и сам предпочитает говорить на нём; азиат, а вкусы русско-европейские – выбирает молодых и стройных, а не великовозрастных пышек; одет плохо и неряшливо, дешёвые сигареты (видел у него пачку), а ходит в дорогие места. Думал даже вывести его в рассказе, но не знал, что с ним сделать в финале. Жизнь сама решила эту задачу.

***

Осенью тринадцатого года, вернувшись из командировки в Рим, я решил вновь провести время в «Сабине». Спускаясь по лестнице (бордели у нас загнали в полуподвалы (лучше бы чиновников там расселить)), сказал по-русски, завершая разговор по мобильному: «Да, русскоязычный; но, понимаешь, он русофоб». И оступился, едва не упав. В тот же момент меня взяли за руку, сказав по-русски: «Самые отвратительные русофобы – из русскоязычных». Молодой парень: пышная грива волос, спортивная майка и джинсы. «Полностью с вами согласен», ответил я несколько растерянно. Зайдя внутрь, обменялись улыбками; он направился к бару, я левее, к заинтересовавшей меня белошортной девице.

Против обыкновения, я пришёл сюда вечером. Эротическую музыку дополняла светомузыка, атмосфера была завлекательнее обычного, в голове бродило выпитое перед приходом – и вот, уже выйдя из кабинета, я решил посидеть здесь ещё. Устроился на кушетке возле бара, за низким столиком, где сидел с бокалом мой новый знакомый.

«Я вас помню», он долил в бокал из банки холодного кофе. Я медлил с ответом, напрягая память. «Я тогда был… немножко бородатым. Пиво будете?» Он вытянул из кармана (именно вытянул) большущий, пупырчатый коричневый бумажник и шлёпнул им об стол. «Давайте немецкий счёт», сказал я растерянно. Я вспомнил бумажник, но легче было предположить, что он поменял владельца. Если первый владелец был непохож на имеющего деньги для подобных трат, то второй не походил на человека, платящего за секс. Первый смахивал на радикального мусульманина, второй – на прозападного неолиберала.

Я рискнул сказать об этом вслух. «Как говорила моя завкафедрой, “ты не похож на свою идеологию”, – улыбнулся он. – Ведь я обрусевший просоветский человек». Моё удивление возросло. Подав пива, мамочка заинтересованно спросила, неужто мы знакомы. Ответив хором, что познакомились здесь, мы невольно рассмеялись.

Начало знакомства способствовало продолжению беседы. Поговорили о разном. «Наделённые даром слова жаждут слушателей, много говорят и даже бывают утомительны» ¹, говорил Бальзак. Лично я сказал бы то же о многих дураках, никаким даром слова не наделённых, к тому же они куда утомительней. Так что в данном случае мы не опасались утомления. Излагаю его монолог, подсказавший мне, как закончить этот рассказ.

Негромкая музыка мешалась со столь же негромкими голосами и всплесками смеха. У противоположной стены на диване сидел качок за ноутбуком – наверно, вышибала. Семь – восемь девиц в шортиках и прозрачных коротких платьях курили на диванах или прохаживались меж ними. Свет разноцветных мигающих лампочек и экранов смартфонов добавлял им привлекательности.

Говорил он несколько архаичным языком, сочетая литературные обороты и высокопарность с грубыми просторечиями.

«У меня, надо сказать, четыре с лишним года назад любимая женщина… ушла из жизни. Русская, естественно; здесь одни мегеры, сами знаете. Одновременно я потерял соавтора, как писатель. Учитывая нашу схожесть, второго такого мне не найти. Тогда же я потерял лучшего друга, ещё – одного из двух авторитетных для меня критиков моих сочинений, в-пятых, одного из моих любимых прозаиков. Наконец, политического единомышленника. Учтите, что я леворадикал, и моих единомышленников здесь не больше, чем, скажем, убеждённых буддистов». Вот примерно так и говорил, как по писанному. «А что, – спросил я, – неужели все шестеро…» «Да, одновременно, что неудивительно. Это был один человек».

Мы взяли по сто грамм виски. Одна из дверей в кабинеты распахнулась, мимо прошёл полный русский мужчина, поправляя ремень; довольные глазки его блестели. Я поздравил собеседника с тем, что, судя по переменам во внешности, он приходит в норму.

«Пожалуй… Впрочем, поздравлять особо не с чем. А, внешность? Да, начал бриться… Хотя это не обязательно, я теперь за всё плачу. Квартиру обменял. Удачно. Да и вообще на всё наплевать. Просто с моей идеологией особо неприятно, когда тебя принимают за больного исламом головного мозга.

Но что самое интересное… И самое ужасное… Ведь каковы мои любимые занятия? Писать, читать, обсуждать пишущееся и прочтённое, спорить о политике. Но сейчас, без неё… Сравнение неизбежно. И вот парадокс: именно любимые занятия вызывают у меня тоску. Отторжение! Всё связано с ней, всё это надо с ней обсудить, обговорить, продекламировать, чёрт возьми. Всё это ведёт лишь к усилению депрессии, ядрёна мать.

Не говоря уже о любовном романе или браке! Сравнение будет убийственным. Одни фашистки, мусульманки и мещанки. Святая троица…

А здесь…»

Волосы его окончательно растрепались по плечам, лицо было несколько бледно – то ли от выпитого, то ли от нервов, а может, он давно не спал. В начале встречи он казался завcегдатаем дискотек, сейчас же в нём выступило нечто лихорадочно-болезненное, и что-то оперное, в духе романтической литературы девятнадцатого века. Никогда я ещё не встречал менее типичного представителя местного населения.

«Здесь не может быть сравнения! Она не лучше или хуже подобных девиц, она вообще здесь ни при чём, она непредставима рядом с ними как объект для сравнения. И мне, разумеется, не хочется обсуждать с ней происходящее здесь, учитывая… характер происходящего. В подобных местах я нашёл убежище, приют. Но иногда я думаю – ведь это ловушка. Ловушка, в которую загнала меня жизнь».

Он выдержал паузу и многозначительно поднял палец. А может, он психически нездоров, подумал я. Музыка стала громче, усилились голоса и смех; и почему-то мне казалось, что и лампочки мигают чаще, делая завлекательнее посматривающих на нас женщин. «А ещё я думаю, – он заговорщически понизил голос, – это её месть… Я ведь не ценил своего счастья, да и кто его ценит, когда имеет? Человеку хочется того, чего нет, и мне его порой хотелось. Именно это я и получил взамен прежнего. И именно это – стало моим истязанием».

И, поддавшись ко мне ещё ближе, он восхищённо прошептал: «Какая утончённая месть!»

 ¹ _ Бальзак, «Чиновники».