Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

«Мне было хорошо и было хуже,

Но я, оглядывая жизнь свою,

Себе вопрос всё чаще задаю:

«Зачем живу, кому я в жизни нужен?»

Кайсын Кулиев.

* * * * * * *

«Satis magnum alter alteri theatrum sumus.»

«Мы друг для друга достаточно великое зрелище».

Эпикур.

* * * * * * *

«Я считаю себя вправе издать подобный труд, потому, что нам как
раз и недостаёт ещё таких книг, которые должны содержать исповедь
практического врача...

Я считал даже своим священным долгом откровенно рассказать читателям
о своей врачебной деятельности и ее результатах ...

Если не все сочтут книгу полезной и её издание «показанным», то
все по крайней мере могут быть уверенными в том, что в ней нет
места ни для лжи, ни для самовосхваления».

Пирогов Н.И.

Собр. соч. т.1. М., 1957. с.13.

Безвестным труженикам бесчисленных психиатрических лечебниц посвящает
книгу автор, преисполненный благо дарности любимой жене Г А Л
Ю Ш Е,вдохновившей его на сочинительство.

Предисловие

Не люблю предисловий. Никаких предисловий не люблю!

И, тем не менее, предисловие.

Известно, книги идут от слов, слова от мыслей, мысли от жизни.

А в жизни ничто не бывает само по себе. Всё есть следствие чего-то.

Плаванию корабля предшествует торжественный удар бутылкой шампанского,
рождению ребенка – бесконечные разговоры и радостные хлопоты в
семье, дороге – минута размышления, присевших на чемоданы путешественников.
И уж совсем непременно порок предшествует добродетельным поучениям
морализаторов. Да не разубедятся они в полезности своих устремлений!
Человечество совершенствуется так медленно.

По сему несколько напутственных слов не помешают и нам, хотя эта
книга сама по себе учит жить. И не только как! Что же пожелать
и ей, и себе?...

Хочется, чтобы она была читаема. Очень хочется! Иначе во что труды?
Верится, что она найдёт своего читателя и заинтересует его, поскольку
чужая жизнь увлекает не столько бытовыми подробностями, сколько
раскрываемыми способностями человека иметь своё место среди людей.

Себе? Себе можно пожелать не быть разорванным взбеленившейся толпой
(о-о, тяжкая судьба Салмана Рушди!) противников подобного рода
литературы. А это – «что бы там, на Западе, ни говорили»– как
говорится, всё же литература. Может быть, и не самая привлекательная
её часть, как лицо,но весьма необходимая, как зад. Для врача тело
едино.

Есть уверенность, что присутствие этой книги в литературе будет
интеллигентным, несмотря на встречающиеся в ней отдельные непарламентарные
выражения (не всегда сдержанна на язык наша, увы, многогрешная
действительность), то есть, будет необременительным и малобеспокойным
для других её сестёр, более именитых и талантливых. Впрочем, истинная
скромность не нуждается в непрестанном привлечении к себе внимания,
поэтому ограничимся однократным упоминанием о ней.

Ну, что же Вы? И после этого не желаете читать предисловия? Нет?

И слава Богу! Претензий не будет. Тогда не подставляйте голову
под бутылку, даже если она с шампанским, не рассиживайтесь перед
дорогой, даже если она от стола до кровати, не ведите время зря,
а давайте – прямо в путь! За автором он не страшен. И пусть дорога
будет для Вас волнующей и удачной, а встречи запоминающимися и
послужат во благо!

Глава первая

1

Вечер затянул окна синим ситчиком. В женском отделении, а оно
значится третьим, как и во всей больнице, близится весёлое время
– пересменка.

Санитарки уже пришли. Переодеваются. И чтобы не задерживать друг
друга, обмениваются последними новостями на ходу. Сейчас натянут
ссохшиеся халаты, зажгут в коридорах свет и пойдут в полный голос
считать по палатам использованные лампочки, наволочки, простыни
и полотенца. Начнётся неизвестно кем и когда заведённый крикливый
обряд сдачи и приёма смены.

И так – два раза в день, утром и вечером, изо дня в день и из
года в год. Можно превратиться из ребёнка во взрослого, дважды
вывернуть судьбу наизнанку, уехать по оргнабору на долгие годы
на Север, тяжко влюбиться и даже умереть, а бессмертный счёт будет
продолжаться! И всегда будет шумным,и в полный голос.

И что же в том непонятного? Люди немного взбудоражены. Одни пришли
из дома, другие уходят домой. Одних ещё дожигают домашние страсти,
другие рады тому, что после обременительного (в любом случае!)
дежурства, войдут в круг привычных, повседневных дел, среди которых
работа для большинства – повинность, ибо она держит в напряжении
и отвлекает от того, что нужно именно сейчас, себе или семье.

Тем более, работа в такой необычной больнице, как психиатрическая.

В процедурной, переодевшись в свои вещи, сидит за столом медицинская
сестра Шакмарова и дописывает страницу в амбарной книге, именуемой
ДНЕВНИК ПОВЕДЕНИЯ И ЖИЗНИ БОЛЬНЫХ. Свет от настольной лампы игриво
курчавится в старательно навитых локонах. Вечером в гости. Ради
чего целый день пришлось ходить «в бигудях». Дежурство прошло
относительно спокойно, но боковое освещение безжалостно углубляет
усталые морщины на сравнительно молодом лице.

Она некрасива и пучеока, но есть в ней чёрт, смешливый и лукавый,
не делающий из этого ни страдания, ни секрета. Общаться с ней
приятно и в отделении её любят.

Она так и написала – «человек больных». Не ч е л о в е к просто,
не б о л ь н ы х и не б о л ь н ы х ч е л о в е к. Но так, как
устойчиво прижилось и писалось всеми без обдумывания. Далее Раиса
Дмитриевна в расчерченные колонки вписала фамилии больных, находящихся
на строгом надзоре.

Тут же графа с указанием повода к надзиранию: агрессивность, суицид,
склонность к побегу, порча белья. Эпилептических припадков ни
у кого не отмечалось. Повышения температуры и расстройств стула
– также. Далее следовало персональное описание:

ГАВРЮШЕНКО – от пищи отказывается. В обед с трудом удалось накормить.
Цинично бранится. Вечером громко кричала «караул!», около часа.
На вопрос «что вы так кричите?», говорит: «Я не кричу, я песни
пою!».

БОЛДЫРЕВА – в течение дня разговаривала сама с собой. Заявляла,
что курит она потому, что у неё нет мужа. «Мне скучно без мужчины
– вот я и курю». Неопрятна мочой. Считает, что её моча обладает
лечебными свойствами.

ГОЛОВИНА – контакту недоступна. Оголяется. Мажет себе лицо и тело
калом. Во время обеда, завернув руку в рукав фуфайки, ударила
по окну буфетной. Выбила шибку. Больную фиксировали. Она просила
прощения и вновь нарушала режим, пытаясь выбежать нагой из отделения.

КОДАНЦЕВА – говорила: «Не трогайте меня, не тыкайте меня». Звала
Бога и требовала, чтобы Он прогнал «их». «Не содомтесь, отойдите
все от меня, я замуж не пойду». Руку всё время держит между ногами.
Очень напряжена и озирается по сторонам.

КИРИЦА – больная стремится уйти из отделения. Бредёт к мужчинам.
Больной из мужского отделения неожиданно ударил её в левый глаз.
Глаз покраснел и припух. Проведена обработка.

ЧЕРЕВИЧЕНКО ЗИНА – отказывается участвовать в трудовых процессах.
Когда ей налили в таз воды помыть ноги и выстирать чулки, она
вылила всю воду на санитарку Дробот М.А., затем порвала платье
санитарке Прониной А.Н. При этом нецензурно бранилась и кричала,
а когда её стали удерживать, оказывала сопротивление ногами, царапалась
и кусалась. В постель была уложена с трудом. Введено 4,0 в/м 2,5%
раствора аминазина.

ХАРАГЕЗЯН – резинкой от трусов туго перевязала себе шею и после
её удаления оставалась красная полоса. На вопрос «зачем она себе
так сделала?», ответила: «У меня горло болит, я себе компресс
ставила.»

Описав таким образом поведение всех поднадзорных, Раиса Дмитриевна
в конце указала фамилии санитарок по постам. На дверях, а это
пост N 1, неподвижный – Проценко М.Г., пост N 2 – Дробот М.А.
и пост N 3 – Пронина А.Н.

И заключила – «Смену сдаю медсестре Голутвиной Л.А.».

В полумраке комнаты её тень то замирает на стене, то переламывается
и занимает весь потолок, то, метнувшись на противоположную стену,
соскальзывает вниз. В открытую форточку дует ретивый ветер первого
месяца весны.

Стемнело окончательно и от догоревшего заката полетели по небу
золотые искры звёзд. После недельных проливных дождей – весенняя
распутица. Раиса Дмитриевна, чтобы не мешал свет,прикладывает
к лицу ладонь и смотрит в тёмное окно. Там, по дороге мимо отделения,
выбирая места посуше, бредут встречными караванами сотрудники
больницы. Противная слякоть! Как ни бережёшься, а всё равно, пока
дойдёшь от больницы до автобуса, забрёхаешься по пояс. Только
и утешает, что это дорога домой, к отдыху. А пока надо пойти и
проконтролировать как принимают смену.

– Добрый вечер, Раис-Митревна!

Заступившая смена поначалу ходит по палатам скопом.

– Привет, трубы иерихонские... Ну, сколько мух вам сегодня по
смене передали?

– Всех оставили. Как день отдежурилось?

– Не хуже, чем всегда. Таиска Головина стекло в буфетной разбила.
Да

Харагезян пыталась удавиться, но пресекли вовремя. Остальное –
мелочь.

И она по-хозяйски деловито пошла заглядывать во все углы.

Няни суетно снуют по коридору.

В такие минуты больным лучше и не казать носа из палат – сметут.
Особенно крута пришедшая на смену пенсионерка Евстолия Никандровна.
Ходит,вколачивая пятки в пол. Первой никогда не поздоровается.
В ответ только и слышно: «Дрыс-сь» – будто и не ртом вовсе. Пардон,
конечно. А выговаривать-то умеет! Не щадит ни сестёр, ни врачей.
Отношение к ней соответствующее, хотя она этим мало тяготится.

А вот тётя Оля, напротив – общительная и улыбчивая. В каждую палату
зайдёт, с каждым приветливо и душевно поздоровается, да ещё и
добавит что-нибудь вроде «моя красавица» или «моя девочка».

У входной двери, в одном халате на голом теле и голым задом прямо
на полу сидит, скрестив ноги, с немыслимо вывернутыми пятками,
идиотка Ноня.

Такие больные по всем психбольницам именуются, как правило, Неизвестными,ибо
ни близких, ни родных. Ноня стереотипно раскачивается, натужно
«х ы к а е т» и ко всякому встречному тянет руку, выпрашивая курево.
«Тьфу, бесстыжая!» – всякий раз плюётся, перешагивая через неё
здоровенными кирзовыми сапожищами, слабоумная эпилептичка Степанида
Усольцева, которую все, непонятно почему, испокон веку зовут Саррой.
Она таскает наполненные нечистотами ведра из туалета во двор,
выливает их там в выгребную яму, ополаскивает и потом истово чистит
песком из пожарного ящика и опять ополаскивает.

На Ноню шикают битый час. После особо резкого окрика, она подскакивает
и, размахивая полами загаженного халата, уносится в туалет. Но
уже через короткое время её просящее «х ы к а н ь е» слышится
у входа снова. Она злится и раздирает в кровь старые, не успевающие
засыхать, болячки. Курева, однако, никто не дает.

Работами по наведению порядка в туалете руководит молодая санитарка
Дюжикова Танечка. Двухэтажное здание третьего отделения канализации
не имеет и, чтобы избежать кишечной инфекции и подобного рода
неприятностей, туалет чистят сугубо и под наблюдением санитарок.
Потом весь пол около вёдер обильно посыпают хлоркой, от чего тамбур
перед отхожим местом всегда измазан побелочными следами. Ноня
пятнает пол анатомическими оттисками.

– Татьяна, да дай же ты ей закурить! – обращается Раиса Дмитриевна
к санитарке Дюжиковой, не только организатору трудового вдохновения
Сарры, но и держателю заветного запаса табака, выдаваемого сестрой-хозяйкой
в смену для вознаграждения усилий трудящихся, – видишь, она вся
извелась.

Идиотка, уничтожая в затяжку полпапиросы, выкуривает за минуту
шесть штук и удовлетворённо затихшая, уходит к себе, склонив голову
набок и пьяно толкаясь о стены.

– Всеобщий приветик! – входная дверь восклицательно щёлкнула железнодорожным
замком и в отделение, будто спрыгнув с помела, вскочила ночная
медсестра Лида Голутвина.

– Ну, как вы тут без меня живы-здоровы? Надеюсь, в моё отсутствие
плохо всем!

Разноголосица ответов не привлекает её внимания и не мешает интригующе
прихорашиваться перед зеркалом.

– Тётя Оля, погладьте мне, пожалуйста, халатик. А то сама не успела.

Сотрудницы уже давно замерли и наблюдают за ней. Эта всегда с
невесть откуда добытыми новостями.

– Лидка, не томи...

– Ой, девки, Т А С С у п о л н о м о ч е н з а я в и т ь,– она
сделала паузу,– к нам в больницу приезжает новый доктор. Молодой!
С женой или нет – не знаю, но то, что едет – это точно. Конторские
между собой в автобусе говорили. Кто-то из бухгалтерии видел письмо
на столе у главного!

2

Ко всякому человеку приходит в своё время желание высказаться
откровенно. В какой-то момент необходимость выговориться становится
непреодолимой. И тогда хочется, открыв рот, открыть и душу. А
открыв душу, и покаяться в чём-то перед людьми. Мало ли какой
вины не накапливается за годы!

Без покаяния и у верующего, и у безбожника одинаково тяжко на
совести. Как там после смерти? – неизвестно. Но здесь – невысказанное
начинает постепенно давить. И давит невыносимо. Подчас тяжелее
могильного камня. Так было всегда. И мучались этим раньше нас.
Сюжет не нов. Невысказанность жгла душу ещё цирюльнику фригийского
царя Мидаса. И только выкричавшись, он успокоился.

А тростниковая дудочка поведала об ослиных ушах всему свету.

Многие, решившие доверить свои мысли бумаге, начинают нередко
фразой - «боюсь, что не скажу ничего нового» и, таким образом,
уже начинают совсем неоригинально. А чего, спрашивается, бояться?
Бояться-то, в общем, нечего, хотя бы потому, что есть намерение
говорить правду. Знакомо: не говорят правду тогда, когда боятся
быть услышанными или неправильно понятыми. А так,чего молчать?
Надо говорить и станет ясно кто о чём думает и кто чем жив.

Как же будет передаваться в поколениях опыт предков, если мы будем
молчать?

Как нам знать, туда ли мы идём в своём развитии, если нам не с
чем будет соотносить свой опыт? И не проклянём ли мы завтра то,
о чём молчим сегодня?

Слова для того и придуманы, чтобы их произносить, ими пользоваться.
Кажется у Цицерона – «говоря, мы учимся говорить». А следовательно,
мыслить, действовать и в конце концов правильно жить на белом
свете. В этом смысле да не смутят слова – «ничто не ново под Луной».Ведь
каждый надеется и претендует на необычность. Но что нового можно
сказать, когда древние уже сказали всё? Не мы открывали мир, нам
его открыли. Но ведь каждый открывает его для себя, поэтому и
говоря о чём-либо, надо лишь умудриться сказать обо всём старом
по-своему. А стоит ли говорить по-своему, когда другие уже всё
сказали?

Во-первых, слово взявшегося говорить – авторитетно и впечатляет.

Во-вторых, неповторимы люди и судьбы, но повторяются характеры
и ситуации.

В-третьих, меняется время и нравы. Над чем смеёмся, тому помолимся.Да
и не мешает перелопачивать лежалое. В связи с переоценкой ценностей
сегодня в центре внимания опять может оказаться то, о чём вчера
забыли. Но моральные ценности нетленны. Потому новое – хорошо
забытое старое.

Взявшийся обнародовать свои взгляды и опыт, обязан утверждать
в людях и между людьми понятия свободы, доброжелательности и порядочности.
А это в любые времена занятие благородное. И хорошо, если некто
после сказанного и услышанного станет жить лучше и не будет совершать
ошибок там, где другие головушки сложили. Живём однова и потому
никакие слова для нас не затёрты и не избиты. Разве, приветствуя
знакомых и близких словом ЗДРАВСТВУЙТЕ!, мы говорим банальности?
Разве это слово приелось, навязло? Никогда и ни за что! Напротив,
именно ежедневное пожелание здоровья и благополучия, и повторение
всех других слов, сказанных вчера и сто, и больше лет назад, созидают
наше сегодняшнее настроение. И тысячекратным эхом на них отзывается
жизнь. Пусть, живущие после нас, живут лучше!

Ну же, от слов – к делу. Повествуя, потянем...

Больница, о которой ведётся речь, типичное заведение провинциальной
психиатрии. Она расположена на территории Коротеевского сельсовета,
рядом с хутором Ольховниковым и в обиходе именуется О л ь х о
в к о й. Точно также стоят в других местах на нашей земле многочисленные
С а п о г о в о и П е т е л и н о, О р л о в к а и К о в а л ё
в к а, Б е р е з а н к а и Ш и х а з а н ы, и всевозможные дачи
– К а н а т ч и к о в а, С а б у р о в а или А г а ф у р о в ы
дачи. Но малая для психически больных отдача в тех дачах от дач!
Обычные, во многом ставшие типичными, психиатрические больницы,
которые разнятся между собой, преимущественно, величиной, возрастом
и убогостью обстановки, и роднятся горьким уделом быть в отдалении
от нормальных людей и культуры.

До районного центра от Ольховки – десять километров, до областного
не менее двухсот. Не прибившись ни к селу, ни к городу, стоит
она между ними на полпути. Для областного начальства она – седьмой
ребёнок в многодетной семье, где помнят по именам только пятерых,
и то путая. А районное руководство и помимо этой одиозной организации
имеет полон рот хлопот. Век бы его глаза не смотрели на подобное
хозяйство! Да-к, и здесь происходят подчас события, которые всё-таки
приковывают к себе внимание и отвлекают от хода запланированных
полевых и прочих работ.

В феврале сего года в беспокойном отделении, среди мужчин, разразилась
тяжелейшая и по клинике, и по своим последствиям дизентерия. Из
пятидесяти человек заболели тридцать пять. Трое санитаров и медсестра
были госпитализированы в критическом состоянии. Одиннадцать больных
умерли.

Сначала дело удавалось вести шито-крыто. Персонал как мог сдерживал
развитие событий. Однако, главный врач Ильяс Гарипов не вник в
суть происходящего. Заведующая отделением проявила халатность
и благодушие, и в результате лечение поехало не туда. Контроля
не было никакого. Больным делали клизмы (к чему?) одним, плохо
обработанным наконечником. Никчёмное промывание желудка и массовое
кормление сульгином были, естественно, тем забором,который легко
сметает разбушевавшаяся стихия.

Ни в СЭС, ни в райздравотдел никто из руководства больницы об
этом так и не сообщил. Парторг Ольховки, апоплектически красноликая
Галина Лаврентьевна Загурская, старшая медсестра второго острого
женского отделения, легко отделалась строгим выговором и, обособившись,
молча страдала. Боялась за место. Обошлось.

Месяц гидру душили хлоркой и тетрациклином, и заколачивали вместе
с жертвами в гроб. Наконец настал день, когда, после трёхкратного
обследования, всех, кого требовалось, поставили на ноги и на диспансерный
учёт, влепили последний выговор заодно и завхозу, и на проветрившееся
место главного врача больницы утвердили Марка Хасьева.

От райцентра до больницы ходит рейсовый автобус, график движения
которого приурочен к особенностям её смен. На работу автобусом
ездят в основном медсёстры. Из хутора Ольховникова ходят, в большинстве
своём, санитары, а доктора живут на территории больницы. Трасса,
по которой ходит автобус - грех роптать! – хорошая. На то – свои
причины. В прошлом тут бежала грунтовка, по местному – п р о ф
и л ь. И пылил бы этот профиль ещё незнаемо сколько лет да районы,
расположенные севернее, решил посетить Никита Сергеевич – вот
и проложили асфальт без проволочек.

Когда выходишь из автобуса и оглядываешься, от горизонта до горизонта
– сплошной сельский пейзаж. Обширные поля, в отдалении – фермы,
хутора, силосные башни. Небо над этими вольными краями на треть
выше, деревья в отличие от менее благодатных мест погуще, а птичий
щебет начинает порхать в ушах, как только выходишь за леваду на
дорогу, ведущую к больнице. Она лежит ниже, в ложбине. Это ежедневный
путь многих.

Спускаясь с косогора, не столько сапоги стопчешь, сколько – держи
шляпу! Дует всегда, как в аэродинамической трубе. Но метров через
полста ветер стихает и деревья вдоль дороги стоят прямо и независимо,
в сравнении с теми, что, похилившись, согласно растут в указанном
ветром направлении. Ещё ниже, то есть, ниже больницы – глубокая
балка, по дну которой, под кустами, говорливо журчит цевка – ручей,
в прохладе пробегающий её до середины и впадающий в пруд за больницей.
Туда, ближе к хутору.

На заросших склонах балки – духовитое переплетение чабреца, лечебной
ромашки, спорыша, мышиного горошка, конского щавеля, мяты, татарника
и прочей степной травки. Местами колышутся седые гривки, теперь
уже почти исчезнувшего, ковыля. Там, в зелени, благодать! Но нам
пока туда идти незачем.

Наш путь к белеющему зданию конторы и дальше.

Контора – обыкновенная беленная хата. В ней – кабинет главного
врача, бухгалтерия, столы завхоза и медстатистика. Рядом с конторой
– деревянная, крашенная в синий цвет ажурная арка. Официальный
вход в больницу. По бокам, белым по красному, транспаранты. От
арки дорога из утрамбованной тырсы идёт сквозь больницу прямиком
на хутор Ольховников.

Слева от дороги – финские домики персонала. На вид – уютные. Справа
- поля. Территория больницы, кроме как огородами, а за ними посадками,
ничем не огорожена. В центре больницы что-то вроде площади, где
под тенью раскидистых тополей стоит беседка. Пять одноэтажных
зданий, из которых два обветшавшей постройки, смотрят друг на
друга своими крыльцами и фасадами. Это - беспокойный, полуспокойный
и два рабочих корпуса мужского отделения. Рядом – второе острое
женское. Чуть поодаль – единственное двухэтажное здание третьего
женского спокойного отделения.

Коек в больнице – триста. Но менее трехсотпятидесяти больных не
бывает никогда. То есть, в некоторых палатах спят на кроватях
по двое, а кое-где и на полу. В этом смысле психбольница по ведомству
ОРГАНИЗАЦИЯ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ могла бы внести поправку в табельное
понятие п р е б ы в а н и е б о л ь н о г о н а к о й к е, заменяя
его в отдельных случаях на более привычное – п р е б ы в а н и
е б о л ь н о г о п о д к о й к о й.

Начиналась больница до войны, с колонии. Её организовали в доме
отдыха районного партактива. Место было тихим. Народу было мало.
Но и эту обитель не обошла война. Правда, гитлеровцы долго не
задержались. Часть пациентов затолкали прикладами в д у ш е г
у б к и. А тех, кто, спасаясь от подобных акций, бежал и выпрыгивал
в окна, побили из автоматов. Памятником тому страшному времени
– братская могила на больничном кладбище. Полметра в высоту, метр
– в ширину и около пяти метров в длину. Надписей никаких. И так
всё ясно. Мир праху мучеников!

Климат в этих местах с характером, резко континентальный. Поблизости
никаких крупных водоёмов, которые могли бы хоть как-то влиять
на погоду, нет. Есть уже упоминавшийся неглубокий пруд, в котором
в своё время ныряли и плескались партактивисты, но он заилился,
зарос по берегам кугой и чаканом и даже в местном масштабе погоды
не делает. Но с другой стороны именно вот эта самая континентальность
придаёт каждому времени года классически очерченную выраженность.

Весна здесь надрывная. По-девичьи болезненно вспыльчивая, с заполошными
ветрами, при глубоком вдохе рвущими душу непонятной тоской. И
зримо виден их полёт над равнинами, поднимающими к солнцу зеленя.

Лето допекает изо дня в день сорокаградусной жарой, заливает глаза
потом и насылает сонмища мух. Сбеситься можно!

Осень хороша... Задумчиво начинает бродить она, шурша неспешными
стопами, в холодных отпламеневших листьях и пускает с рук на ветер
нити своих посёкшихся и начавших лезть волос. Остывающий воздух
оседает туманами. Туманы тяжелеют и густеют. Накрапывает.

Потом в один день ни певчих птиц, ни дождей, ни самой осени. Исчезла!
А наутро, по пороше, бродят деловитые вороны, суют носы в снег
и во что-то близоруко всматриваются. Снег начинает валить. И тут
приходит такой трескучий дедушка-Мороз, что его правильней было
бы назвать и покрепче: Дедуган с сизым носом! Морозы под сорок.
Метели наметают сугробы под крыши. В конце февраля приступы злобы
у старика полегче, а потом – «вновь подули мартовские ветры, рассиялась
неба синева» – и весь круговорот жизни повторяется, увлекая. Хотя
последнее время год на год не приходится.

Описываемая больница – типичный изолят, где минимум событий не
утоляет информационных потребностей народа. Поэтому такая жажда
знать. Всё! Обо всём и обо всех. Это в столицах и больших городах
море нового и свежего - ешь, не хочу! Здесь же, для иного взгляда
даже более чем рядовое и неприметное, воспринимается всеми со
всем возможно пристальным вниманием. А бытовой интерес удовлетворяется
известным способом: насколько меньше знают о предмете, настолько
больше говорят о нём. Когда информации мало, свободное пространство
заполняют домыслы и страсти. И можно представить себе чем стала
новость, принесённая на службу медсестрой Голутвиной Лидией Анатольевной:
приезжает новый врач!

На другой день по больнице только об этом и толковали.

3

Как он рвался в психиатрию! Как ему хотелось быть именно психиатром!
Как эта земля влекла его! Когда Виктору Савельеву доводилось встречаться
с психиатрами, он, что называется, благоговел перед ними и ловил
каждое слово.Ему всегда импонировали ум, выдержка и твёрдость
суждений, с которыми психиатры выслушивали его в разговорах. Ему
казалось, что среди них нет глупых и скучных людей, нет людей
с гнусными пороками, хотя бы потому, что онипонимают это. Они
разбираются в этом. Им ведомы особенности мышления, особенности
работы мозга, ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО МОЗГА, в его функциональной совокупности.
Они могут квалифицировать поступки людей, что недоступно иным
смертным,не знающим ни физиологии, ни психологии мотивов поведения
себе подобных.

Это была истинная любовь и чистые чувства к профессии. А истинная
любовь - это всегда сверхценное состояние. Не навязчивость, не
бред, а именно сверхценное состояние. Оно требовало действий.

Однако, какие бы пороги Савельев ни оббивал, чтобы удовлетворили
его просьбу о специализации, дело начинало принимать неразрешимый
оборот. От него все отмахивались. И улыбались вслед. Он писал
требовательные и убеждающие письма в разные инстанции, но ответы
либо не приходили, либо приходили отписки. С горя он накатал пространное
послание даже в научный журнал - «Журнал невропатологии и психиатрии
им. С.С.Корсакова»:

« ... Предполагая, что в общем числе деловых писем моё прозвучит
несколько необычно, пишу Вам и надеюсь, что Вы меня поймёте и
сможете помочь.

Готов работать в любой психиатрической больнице и на любых условиях.
Нынешняя работа нравится мне, но желание стать психиатром заставляет
искать пути в интересующую область медицины. Прошу Вас дать хотя
бы совет: к кому обратиться, чтобы для меня открылась заветная
возможность? Ибо речь идёт только о времени. Его не хочется терять.
А психиатром я, несмотря ни на какие препоны, всё же буду!».

С уважением и прочее.

Безусловно наивно, но кто не бывал глуп в своем отчаянии? Тем
не менее, именно по совету уважаемого журнала Савельев поехал
в Москву на приём к Главному психиатру СССР – товарищу Мурашкину
Ростиславу Николаевичу.

Приятный, седовласый крепыш пожилого возраста принял его весьма
любезно, не перебивая, действительно по-товарищески, выслушал
настойчивую речь и сказал:

– Многоуважаемый Виктор Николаевич, пока Вы не в нашей системе,
нет и разговора о специализации. Пока нет специализации, не может
быть разговора о работе в нашей системе. Можно, конечно, попробовать
с дома-интерната для психически больных-хроников, у них всегда
с кадрами туго, но это – собес, а не медицина. Захотите ли Вы
там работать? И постарайтесь решить проблему по месту жительства.

Вернувшись домой, Виктор продолжал работать на старом месте, на
участке. Не спешил по двум причинам: утрясались московские впечатления
и не знал с чего конкретно начинать. Но – случай у ищущих натур
всякое лыко гонит в строку. Проходил однажды мимо областного психиатрического
диспансера и решил заглянуть. Авось... И почему, собственно, такая
простая мысль не пришла в голову раньше? Очевидная простота обескураживала.
Неужели опять впустую?

Секретарь выслушала его и зашла в кабинет доложить. Савельев стоял
перед учрежденческими стёгаными дверями, на которых была табличка
-

– и волновался. Через минуту он был приглашён войти. Шевелюристый,
располагающей внешности армянин поднялся из-за стола и, протянув
руку, пригласил сесть. С первых же слов понял всё и предложил:

– Слушайте, Виктор Николаевич? Я вижу Вы не случайного интереса
ищете. А нам такие люди всегда нужны. Зачем Вам собес? Вы и медицине
ещё послужите. Но начинать лучше всего с низов. Только тогда лицо
что-то значит, когда оно в сапогах отражается. Есть в области
одна отдалённая психбольница – бывшая колония – там врачей сильно
не хватает. Вы там будете при деле пока и без специализации. Идите
прямо в психиатрическое пекло и пекитесь там.

Поработаете в том аду, осмотритесь и будете знать что дальше делать.

– И ты будешь теперь работать с психически неполноценными? – спрашивали
Виктора с недоумением знакомые. Постановка вопроса в такой интонации
его несколько обижала, но не удивляла. Мало кому было понятно,
как здравомыслящий человек по собственному желанию может обречь
себя на работу с сумасшедшими. Или в медицине уже негде приложить
свои знания? Обывательское большинство, а среди них были и врачи,
считало, что для того, чтобы идти в психиатры, надо самому быть,
как минимум наполовину, ненормальным. В представлениях людей о
психиатрии было предостаточно суеверного, предвзятого и, зачастую,
пугающе неумного, идущего ещё от д о м о в д л я у м а л и - ш
ё н н ы х и б у й н о г о п о м е ш а т е л ь с т в а. И винить
ли далёких от этого людей, когда так поставлено дело и отношение
к делу? Что брать-то с неврачей, когда врачи смотрят на психиатров,
в лучшем случае, с опасливым восхищением, а в прочих – с определённой
уверенностью, что «они - палец у виска – сами такие...». Опять
же, в этой фразе бравада от страха, а не от иронии.

Подобного рода вопрос был бы достаточно правомерен, когда бы Савельев
шёл работать в эту область медицины – о принуждении, уже ясно,
нет речи! – по обыдённой корысти. Как-никак, а психиатрам платят
свыше 30% надбавки, у них на час короче рабочий день, значительный
(до двух месяцев) отпуск, необременительное число больных на ставку,
ранний уход на пенсию – льгот немного, но они существенны. Так
нет же, нет! То-то и оно, что он был твёрдо убеждён в необходимости
своего присутствия здесь и только здесь, а не где-либо. И грядущее
радовало его душу, ибо она искала себе места и успокоения среди
душ болезненно мятущихся. Он мечтал работать с душевно больными.
Не психически неполноценными, а больными душевно.

– Такова разница в вашем и моём воззрении на сей предмет,– обычно
заканчивал он свой ответ недоумевающим.

Психиатрия всегда была закрытой дисциплиной, со своим особым миром
и присущим ему профессиональным а р г о. Цеховая замкнутость,
клановость с неограниченными правами и возможностями (так казалось
многим) не способствовали популяризации приёмов и методов работы
психиатров, в руках которых был вдобавок ГИПНОЗ – сверхмощный
и сверхрезультативный (по мнению всё того же большинства населения)
способ воздействия на людскую психику. А это, если говорить откровенно,
сближению также не способствовало и создавало вокруг причастных
лестный ореол таинственности.

Впрочем, здесь, как и в любом другом деле, нормальные смотрят
на вещи нормально, ненормальные – ненормально. Но избежать ли
нам, людям, субъективизма? Трудно!

Савельев, если бы его спросили откуда такая любовь и такой интерес
к психиатрии, ответил бы, не греша против истины, в одно слово
– сызмальства. И это у него от бабушки Ольги Андреевны, маминой
мамы. В данном случае точно – признаки наследуются через поколение.
Лишённая всякой предубеждённости, реалистически смотревшая на
науку и жизнь, она была невероятно участлива к чужому горю. Умела
и выслушать, и совет дать, и тут же оказать посильную помощь.
И малого Витюшу к сочувствию приучала: слепого ли перевести через
дорогу, подать ли нищему, отсыпать ли из мужнина пайка гречки
хромоногой почтальонше тёте Лизе, поддержать ли соседей при похоронах
тёплым словом и расторопностью – Ольга Андреевна везде была в
первых. А он всегда рядом. Знавшие бабушку полагали, что милосердие
в ней пробудилось тяжёлым психическим расстройством её родного
брата Митюши, который лечился у самого Серейского и необходимостью
долгие годы ухаживать за ним.

Но, думается, причиной тому – истинно русское сердце: доброе,
жалостливое, отзывчивое. Случай же только способствовал развитию
этих бесценных качеств. Так Витя и рос, приобщаясь к благому делу
бескорыстной помощи ближним и умению сострадать, и потому он с
детства знал в городе всех убогих, обездоленных и душевнобольных.
Всё это, свойственное и его натуре, обострённое жизненным опытом
и личными мытарствами, возведённое образованием, знанием в чувство
долга, и привело его в медицину вообще и в психиатрию в частности,
поскольку психиатрический больной наиболее обездолен.

Общеизвестно: уж если Юпитер желает кого наказать, так лишает
разума.

... Виктор натянул на чемодан чехол и отставил его в сторону.
Дорожные приготовления закончены. Бросив взгляд на чемодан, он
подумал, что тот, со всей своей начинкой, напоминает таблетку.
Спрессованную до таблетки его жизнь. Перед ним стоял, заключённый
в фибровую оболочку, экстракт наклонностей, привычек, чувств,
мыслей и бытовой мелочи, которые столь привычны в доме, что становятся
совершенно необходимы в отъезде. Виктор огляделся - вроде бы,
всё.

За день набегался, собирая и подписывая различные справки, и,
не сумев в течение дня присесть хотя бы на минуту, он чувствовал
сейчас вялость.

«Доберусь до вагона – засну русским народным сном, по-богатырски!».

В комнату вошла мама – Алевтина Юрьевна – и протянула ему английскую
булавку, огромную и тугую, как арбалетный лук. Виктор рассмеялся.

– Если ты хочешь, чтобы я была спокойна, сделай это. Деньги должны
быть надёжно заколоты. Да и кто её изнутри увидит?

– В цирке такой булавкой Карандаш оторванные фалды к сюртукам
пришпиливает. Если она случайно разомкнётся – сломает мне позвоночник.

– Перед дорогой так не шутят! – урезонила сына мать.

Дожёвывая на ходу, из кухни пришла молодая жена Виктора – Тоня.

– Витюля, слушайся маму. В дороге бывает всякое.

– Понимаю, наши «шутки пахнут ладаном», – перефразируя, шутливо
пропел он из Вертинского и прижал к груди обеих женщин. У каждого
в эту минуту свои эмоции: они – в тревоге и переживаниях за него,
а он – радостно взволнован сборами и надеждами. Присели на минуту.

– С Богом! – сказала, поднимаясь, Алевтина Юрьевна и троекратно
перекрестила Виктора, – не смейся, серьёзное дело начинаешь.

– Я рад за тебя,– Николай Павлович обнял сына и продолжал,– и
уверен, что всё будет хорошо. Ты идёшь в дело, которое тебя влечёт,
а это главное.

Полностью присоединяюсь к последним словам мамы.

Перецеловались. И, выйдя за дверь, Виктор зашагал к вокзалу, не
оглядываясь. Он не любил проводов и не любил, когда его провожали.

4

Последний день августа. Савельев доехал до остановки с эмалированной
табличкой – «хут. ОЛЬХОВНИКОВ». Через неширокую лесополосу вышел
к дороге, на которую его ориентировали, и по ней – раз-два, раз-два
– дошёл до арки. У неё чуть задержался и критически оценил плакаты:
стандарт, речёвка. Слева – «ЛЕНИНА МЫСЛИ – НАШИ ДЕЛА», справа
– «ПЛАНЫ ПАРТИИ – ДУМЫ НАРОДА».

«Правый лозунг – сурово тягостный и вместе с тем очень лиричный.
От него, правда, веет нудным одиночеством централов, но уже приятно,
что народные чаяния в планах у партии. А вот левый лозунг... И
надо, и не надо - опять Ленин. При всём оптимизме звучания возникает,
снисходительно говоря, непристойная мысль: хорошо обдуманное предполагает
и хорошо сделанное. А как быть, если дела наши плохи? Значит и
мысли были плохими, негодными. То есть, согласно логике этого
плаката, Ленин виноват во всех наших неуспехах и провалах. С нас,
таким образом, взятки гладки – это всё он. А мы, как он сказал,
так всё и сделали, но почему-то не получилось. Мы не виноваты.

Смотрите, как удобно устроились, придумавшие этот лозунг, пропагандисты!».

Вспомнилось намозолившее глаза – «Выше знамя пролетарского интернационализма!».
Что особенного в этой фразе? Верно – ничего! Если сказать один
раз. Но вот уже в другой газете – «Выше знамя пролетарского...»,
а в остальных – «Ещё выше...». Куда и как выше? Как можно, туда
и выше! До каких пор – беспредельно высоко? Ну, хотя бы ещё немного.

Ехал однажды Виктор Николаевич по городу, в троллейбусе, и увидел
на доме а-агроменный плакат – на синем фоне Луна, космический
вымпел, красное знамя, внизу – неудобопроизносимый текст – «Наш
флаг меж звёзд полощется!». Вот как высоко, оказывается, надо.
Политпросвету только вселенский апофеоз понятен, особенно в словосочетании
«меж зв...». Во куда с беспросветными канцеляризмами забрались!

Раньше народ жил в темноте и невежестве, а теперь в свете решений
ЦК – это точно.»

Савельев, отрицательно относившийся к шаблонным речевым оборотам,
подумал: сколько же ещё в этом деле ерунды! Особенно режет глаза
и слух, когда подобные заскорузлости начинаешь представлять фигурально.
От повторяемости из номера в номер затасканного «Ещё тесней сплотимся
вокруг родного Политбюро!» возникает ощущение непродыхаемой толпы.
И всё равно, вопреки здравому смыслу, «Ещё тесней, плечом к плечу,
сплотимся...». Куда ещё? Хочется крикнуть: «Расступитесь, дайте
свободного дыхания!», но нет – «Ещё тесней!» – до монолитного
единства.

Есть свой политический смысл в такой солидарной сплочённости:
в таком железном строю нет места думающим инако. Партия беспощадно
освобождается от таких. И когда эти скользкие личности, типа «и
примкнувший к ним Шепилов», обмылками вылетают из-за спин товарищей,
строй смыкается без содрогания. Наш авангардный строй. Локоть
к локтю, шагая в ногу, едины в своём вдохновенном порыве, «МЫ
К КОММУНИЗМУ ДЕРЖИМ ПУТЬ!».

Эти универсальные транспаранты можно было, перекомпоновывая, читать
как заблагорассудится, даже сикось-накось. Всё равно выходило
по-казённому скучно и глупо. Хотя и обвинить вроде бы не в чем
– направление идеологически выдержанное и правильное.

Размышляя, Савельев постоял ещё с минуту и свернул к конторе.

Главного врача на месте не оказалось и Виктор решил пройтись по
больнице и осмотреть, если найдутся, достопримечательности.

По дороге, навстречу ему, шёл мужчина в белом халате. Обликом
– врач.

По мере сближения стало расти удивление. Чёрт побери! Можно ли
не узнать старого товарища и по школе, и по институту! Да и жили
они одно время в соседних домах, но в одном дворе... Конечно,
это Вадька Щёголев и никто иной!

Савельев радостно разбросал руки в стороны.

– Вадька, да ты ли это! Не может быть!

– Ви-итька! Какими судьбами? Вот так встреча!

Они стиснули ребра объятиями и трижды расцеловались.

– Да вот, решил переквалифицироваться.

– В психуправдомы? – Вадим захохотал, зажимая нос.

– Ради бога! Поработаю рядовым и незаметным.

– Напрасно, голубчик Витенька. Становись начальником. Смести нашего
нынешнего узурпатора – вся больница тебе ноги по пальцу перецелует!

И доверительно наклонившись к уху, он продолжал в игривом тоне:

– Ведь мерзавец редкостный. Ну просто исключительный мерзавец!
Его не смещать или снимать надо, а прямо-таки сажать. И не в тюрьму,
а сразу на электрический стул. Он никому тут житья не даёт, гад!

Вадик представил это, видимо, радостное для него зрелище и опять
захохотал, зажимая нос. Привычка с детства, сдерживающая смешливость.

– Мне ли чего страшиться, когда у меня теперь близкая душа есть.
Не пропадём вдвоём!

И Виктор слегка пристукнул Вадима в грудь ладонью. Осмотрел его
пристально, ища перемен за те пять лет, что они не виделись после
окончания ВУЗ`а. Также насмешлив. Неплохо, значит не чиновник.
На вольных хлебах немного поправился, но форму держит. Женат.
Дочери три года.

– А ты?

– Тоже женат. Полгода. Пока без детей.

– Само собой. Небось, не холостяцкий супчик быстрого приготовления.

Привози, давай, жену, знакомь и устраивайтесь.

Виктор обратил внимание на густо напомаженные волосы Вадима.

– Умасливаешь натуру в страхе перед лысиной?

– Нет, другое, – Вадим взял прежний тон, – не хочу ходить перед
этим негодяем с растрёпанной причёской. Пусть знает, что аристократы,–
он кинул головой назад и опять захохотал, – не посмеют ни одному
волосу стоять навытяжку перед главным ничтожеством этого террариума.

Виктор не придавал особенного значения словам Вадима. После долгой
разлуки первый разговор зачастую носит случайный характер и поэтому
некоторые высказывания показались ему забавными. Несёт человека
на радостях – с кем не бывает? Он был рад встрече искренне и верил,
что многое будет легче.

Ведь рядом товарищ. Подскажет и остережёт где следует.

– Слушай, Вить, я вот здесь живу. Подожди меня секунду. Я заскочу
домой и передам жене кое-что, – он показал свёрток, – а потом
поведу, покажу своё отделение и проведу по другим.

И впрямь, через секунду Вадим уже с порога крикнул:

– Витенька, зайди ко мне на миг, познакомься с супругой. Мама!
– позвал он в дверь, – иди, посмотри кто приехал сюда на работу!
Это тот самый Савельев, о котором я тебе сто раз рассказывал.

Крашенная басмой, миловидная молодая женщина с китайскими, чайного
цвета, глазами и необычайной белизны лицом, встала на пороге и
церемонно подала руку, представившись Вероникой. У неё на руках
сидела девочка – копия мама, но рыжая.

– Плод наших совместных усилий – Светка,– сказал Вадик,– так ска-ать,
наша совместность.

Виктор улыбнулся девчушке, похвалил платьице и перевёл взгляд
на Веронику.

– Вообще-то, маминых усилий заметно больше.

– Ну-ну, ребёнок мой! – запротестовал Вадик,– достаточно глянуть
раз, чтобы понять, что дочь моя гениальна, и это, естественно,
подтверждает моё законное отцовство. А если бы я не утверждал,
что она гениальна, то был бы совершенно ненормальным родителем.

Щёголевы с горячей любезностью пригласили Виктора заходить, не
стесняясь.

По дороге к отделению Вадим непрестанно задавал вопросы, отвечая
на которые, Виктор вкратце изложил историю своего появления в
столь отдалённых от прошлой жизни местах. Оживлённо переговариваясь,
они дошли до двухэтажного корпуса.

– Это третье женское отделение. Я здесь заведующим. Вон – окно
моего кабинета. Скорей всего, тебя направят ко мне и он будет
нашим.

– А у тебя много врачей в подчинении? – спросил Виктор.

– Много! Ха-ха... Да на всю больницу, вместе с тобой, теперь шестеро.

У меня в отделении на полставки ещё старик Гайнулин сидит до двенадцати.

Так что, как у Некрасова, «всего мужиков-то: отец мой да я...».

Больных в отделении не было. Время прогулки. Вошли в процедурную
и Вадим представил Виктора сестрам. Вся дежурная смена с нескрываемым
любопытством воззрились на нового врача.

– Виктор Николаевич, а Вы к нам временно или на постоянно?

Савельев пожал плечами. Можно ли говорить об этом сейчас?

– Как дело пойдёт. Как жизнь сложится. Как Вы меня примете. Я
уверен, нам будет хорошо работаться. А вообще-то, разве выходя
замуж, договариваются о разводе?

Все рассмеялись. После этого Виктор почувствовал не только интерес,
но и доброжелательность во взглядах. Доктор не представлялся занудливым
и внешне производил благоприятное впечатление. Сам мощный, черты
лица – крупные, без слащавости. Спокойный внимательный взгляд
серых глаз. Самым удивительным и бросающимся в глаза качеством
Виктора Николаевича, отметили сёстры, было то, что в разговоре,
который носил характер милой болтовни, он говорил столько, сколько
нужно было говорить и молчал там, где нужно было молчать.

– Здоровенный мужик! – после того, как врачи вышли, оценила новичка
процедурная сестра Нина Тимофеевна Гудзий.

– Интересно б на его жену посмотреть... Подходит по виду? – подала
голос всё ещё незамужняя инсулиновая сестра Света, вступившая
в тот возраст, который у женщин называется «за тридцать»,а у мужчин
– «под пятьдесят».

– Такой же пьяница, как и все они, – отчеканила Евстолия Никандровна,
присутствовавшая при этом, – я эту гвардию по глазам вижу. Блёклые.

– Что вы такое болтаете, не зная человека! А я вот, как раз вижу
по глазам, что он очень хороший. И влюбиться не грех в такого!
– сказала, с досадой думая о непутёвом муже, старшая сестра –
Рассохина Анна Михайловна.

– «Я Витю встретила на шумной вечериночке.
Тогда картинку ставили «Багдадский вор».
Глазёнки серые и на рыпу ботиночки
Зажгли в душе м-а-ёй пылаюс-чий костёр!...»

– с весёлым вызовом пропела дежурная сестра Лида Голутвина. И
все опять рассмеялись.

– Как тогда ты, Лидка, первой принесла известие о его приезде,
так к тебе первой он на смену и припожаловал. Ой, неспроста это!
– шутливо покачала головой Анна Михайловна.

– А что? Мне завтра в ночь и я не прочь!

Сёстры ещё долго продолжали развивать в своих разговорах тему
приезда Савельева. Первые впечатления. Звонили в другие отделения,
делились.

В коридоре Виктора поразил запах, густой и устоявшийся, и вид
тех больных, которые попались ему на глаза.

– Что касается вида больных, то...– Вадим голосом гида вальяжно
повествовал,– то, раз уж вы, сударь, выбрали для работы психиатрию,
к нему придётся просто привыкать. А то, что вы обоняете, есть
запах, исконно присущий психиатрии. Разумеется, отечественной.
Поскольку западной психиатрии, не будучи сэром, я не нюхал. Он
создаётся определённой категорией больных, именуемой м о ч у н
а м и или м о ч е в и к а м и. Естесьно, это – кахектичная и маразматическая
группа бывших людей, которая не помнит ни чужих, ни близких, ни
своих детей, ни себя в прожитой жизни. Они сейчас в том состоянии,
когда им всё равно – закопают ли их в землю, вознесутся ли они
на небеса... То есть, они не могут осмыслить даже этого «всё равно».

Продолжая делать пояснения, Вадим зашёл в палату.

– Вот перед вами две старушки. В своё время они прекрасно пожили,
повеселились, переболели сифилисом и теперь являют собой это неприглядное
зрелище. За удовольствие заплачено!

«Как он может, видя такое, ёрничать? Ведь это же страшно! И –
жалко. Страшно жалко! Действительно невыносимо горестно смотреть
на этих бывших людей. А он так... Неужели и впрямь принюхался?».

У Виктора сжалось сердце.

Старухи, кожа да кости, стриженные наголо, лежали в постелях в
эмбриональных позах и что-то беззвучно и невнятно лопотали. Они
были обнажены и невольно, по внешнему сходству, напоминали узников
концлагерей. Виктор на секунду дрогнул душой, убоявшись расширительного
толкования увиденного. Туда ли он попал? Об этом ли мечтал? То,
что он видел вокруг, угнетало и было мало похоже на медицину.
Признать в увиденном больницу было трудно.

Одна из старух, словно порицая его за все сомнения, подняла костяной
указательный палец и, молча, погрозила Виктору.

(Продолжение следует)