Проза

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

9

Виктор, дописав абзац, отложил ручку. Решил перечитать написанное
и отлистал несколько страниц назад. Он стал, как и намечал, вести
дневниковые записи и теперь вносил в тетрадь всё, привлёкшее его
внимание. Для себя, для собственного интереса. Записи – это особая
форма разговора: ты высказываешь любые мысли, а тебе никто и не
возражает. Что-то похожее есть, кажется, у Жюля Ренара. Хоть такая
возможность есть выговориться и побыть наедине с самим собой...

_ Вот сиди и жди у житейского моря погоды. Судьба часто подкатывается
к нашим ногам волнами случаев. Но одних она вздымает на гребне,
других валит с ног и ломает им кости.

_ В молодости поцелуи всё лечат («болит? Дай поцелую!»), а в старости
- вся зараза от них («поцеловались с ним и теперь болею!»).

_ Жизнь, вывернутая, как овчинная шуба, бытом наизнанку, от того
– кучеряво живём. Первобытно-овчинный строй.

_ «Я утверждаю: человек, намеревающийся стать в чём-либо выдающимся,
должен с малолетства упражняться то в виде забавы, то серьёзно
во всём, что к этому относится».

ПЛАТОН.

_ Лёг в кровать с часами на руке. И такое ощущение, что лёг спать,
не раздевшись. Будто в носках или в чулках. Снял и сразу ощущение
лёгкости.

_ Miseros consolari humanitatis est (лат.). Утешать несчастных
– черта человечности.

_ Без тебя мне совсем плохо, брат. Не потому, что жизнь плохая,
а потому, что рядом нет именно тебя, брат!

_ Прежде говорили: «Лицо красивое, как у куклы!». А теперь – пойди
посмотри на морды этих кукол!».

_ В годы отрицания теории Вейсмана-Моргана-Менделя ходил такой
анекдот о влиянии только внешней среды на личность:

   « – Ты знаешь, твой сын на тебя не похож!
     – Ну и что? Я в наследственность не верю.
     – Да, но он в таком случае похож на соседа.
     – А это уже влияние внешней среды на его формирование».

_ Жена, заявляющая, что у неё «идеальный муж» рискует тем самым
доставить несколько весёлых минут его любовнице.

_ Ладонышки!

_ Марковна, эпилептичка. Обращаясь ко мне:

        – У тебя денежка есть?
        – Есть.
        – Дай две штучки!

_ Идиоты в беспокойном корпусе так насасывают пальцы, что они
имеют вид «рук прачки».

_ Гейне говорил о своих подражателях:»Я сеял драконов,а пожал
– блох!».

_ Говорят: рожать, так сначала девочку, а потом мальчика.»Сначала
нянька, потом – Ванька».

_ Человек может всё. Во-первых, ко всему привыкнуть. Во-вторых,
всякое пережить. И в-третьих, всего дождаться. Поэтому – надо
терпеть. Буду терпеть! Как-нибудь до конца жизни перемогнусь.
Живём один раз и дважды мучиться не придётся.

_ «... История древности указывает нам на такие разрушительные
действия болезней, которые мы в настоящее время едва ли можем
себе представить... Болезни нашего времени легче прежнего, нарушенное
равновесие восстанавливается быстрее».

С.П.Боткин.

_ Здесь все боятся говорить то, что на уме и то, что более всего
тревожит сердце. Сказав лишнее (не Бог весть какое крамольное!),
люди спохватываются, словно они разговаривают с обвинителем. Нина
Терентьевна, сестрахозяйка первого отделения, идёт со мной домой
и по дороге спрашивает: «Ну, как, доктор, вам живётся в новой
хате?». «Сразу ответить – развернуться тяжело». Обнадёживает –
«вот может Титков уедет, тогда...». Провоцирую: «Да зачем нам
его квартира – пусть работает!». Эх, как подхватилась, бедная
- даже жалко! «Да нет, вы меня не так поняли. Я не за то, чтобы
его не было, а просто его квартира лучше – вы меня неправильно
поняли!». И т.д., и т.п. Едва-едва её успокоил.

_ Бесчувственность – это не выдержка.

Безразличие – это не терпение.

Невозможность что-либо предпринять – это далеко не умение ждать.

_ Действительность тяжела и сурова. Поэтому всякий человек должен
иметь свою Terra fantasia, куда бы он мог уходить от забот повседневности.
Вот почему надо накапливать знания, впечатления, воспоминания:
чтобы не было ни при каких обстоятельствах и одному скучно. Богатый
внутренний мир – это райская жизнь в мире грёз и фантомов. При
навыке моментально отрешаться от окружающего, практически, становятся
не страшны реалии (по созвучию – рептилии)быта. И тебя, бродящего
в эдемовых кущах собственной души, в садах радости и благоволения,
мразь не досягает. Надо уметь черпать самого себя и, пополняя
все эти сокровища, стараться быть неиссякаемым.

_ – Сим-Сим, закрой рот! (Щёголев – Сарре).

_ В разговоре больной засмущался и в смущении, став царапать пальцем
стенку, нацарапал хулительное слово.

_ Работа у меня очень интересная. Поглощает всецело. Но нужно
много времени, чтобы её освоить. А руки чешутся не только лечить,
но и писать. Хотя лечение – святая обязанность, желание писать
чрезвычайно сильно. Не могу спокойно видеть чистый лист бумаги
– хочется испещрить его словами. Порой мне кажется, бросил бы
всё, зажёг бы лампу, сел бы к столу и спешно начал излагать то,
что есть в голове. Подчас дикое, нестерпимое (характер внутреннего
зуда) желание излить свои мысли. Что за странное ощущение перегруженности
собственного черепа? Жил, как все, но вот прожитое почему-то стало
представляться настолько интересным и значительным, что появилась
растущая день ото дня потребность выговориться.

_ Титков как-то сказал: «То, что рассказывает врач, удивляет многих,
то, что знает психиатр, удивляет даже врачей».

_ Как едут деревенские люди в больницу? Выезжают с хутора в четыре,
а то и в три часа утра. Добираются пешком до центральной усадьбы.
От неё километров восемь-десять до райцентра (иногда на попутке).
Там стоят часа два в очереди за билетом на автобус. И после изнурительной
дороги, приехав, ещё с километр топают в лечебницу. Придут да
ещё с полдня просидят, стесняясь обеспокоить и ожидая пока врач
освободится. А тот, бывает, и не больно торопится. И хорошо, если
доктор вообще не в отъезде! Тогда можно получить справку и назад.
Засветло. В тот же трудный путь, что половины здоровья стоит.
Это же уважать надо! Уважать такую трату времени ради недолгого
свидания с тобой, врачом!

_ Удар, наносимый другом (или уж, точнее сказать, бывшим другом)
- неотвратим, ибо к друзьям мы стоим самой незащищённой своей
частью. Боль, причиняемая близкими – на неё ведь не ответишь и
от неё ведь не уйдёшь легко и просто. Ведь это не боль, причинённая
чужим, она больна своей обидой за поруганную доверчивость. По
сути – это удар в спину. А удар в спину, как правило, удар смертельный.

_ Пища для героев: кто смел, тот и съел.

_ В этого человека мне уже не вложить того, чего в нём мама не
воспитала.

_ Культуры в этих людях не найти и, мне кажется, даже домашние
животные в их обществе одичали бы.

_ В магазине, на нежнейшем изделии из тончайшего материала висит
этикетка – ПЭНУАР. Сильней не скажешь!

_ Он, работая вахтами, дома бывал наездами. И родная дочь во время
одного из визитов сказала: «Знаешь, а ты мне понравился, папа!».

_ Озабочивать неловко, заботиться приятно.

_ В разговоре: это такой интеллигентный человек, который никогда
не сделает вам замечания, но всегда сделает определённые выводы
относительно вас.

_ Бифштекс без мяса – это «блефштекс».

_ В древнегреческом городе ЭПИДАВРЕ существовало специальное,
круглой формы, здание – Абатон, в котором жрецы Бога АСКЛЕПИЯ,
с помощью определённых заклинаний, погружали в сон десятки человек
одновременно, внушая им во время сна исцеление от болезней.

_ Мне казалось, что я любил и женился по чувству. Теперь я вижу
в семье такое, что мог бы сказать: «Да, я женился по чувству,
но это не было чувством любви. Но попробовал бы кто-нибудь тогда
разубедить меня в моих иллюзиях! А чем же было это чувство? Чем
угодно – мороком, затмением, наваждением, но только не... Вот
когда хочется кричать: «ГОРЬКО!». Медовый полумесяц.

_ Если бы мне предложили перед смертью прожить жизнь заново, я
бы её, безусловно, прожил бы лучше с учётом всех ошибок, чем ту,
которую мне пришлось прожить, но я бы всё-таки от этой возможности
отказался, ибо с меня достаточно прожитого и один раз.

_ Один больной говорит другому: «Будь я женщиной – я был бы твоя!».

_ Валаамова острица.

_ Стец, засунув палец в нос, и так, и этак крутит головой, вытаскивая
«козу». Щёголев ему: «Юноша, снимите голову с пальца!».

_ «БОЛЬШИНСТВО СИЛЬНЕЙ УМА», – говорил Ксенофан из Элеи, основатель
элейской школы философов.

_ В древнем Египте у мумий срезали подошвы и вкладывали их в грудную
клетку – это делалось с тем, чтобы ноги приглашённых на загробный
суд Осириса, не оскверняли священный пол зала суда.

_ Старая кляча. Извозчик подгоняет её криком: «Н-но, сердешница!».

_ В беседе с больным:

– На что жалуетесь?

– Я жалуюсь на то, что у меня нет времени, чтобы жаловаться!

Больной этот – Главный над всеми облаками. Ему некогда: он следит
за их полётом.

_ На лавочке сидят и, блаженствуя, молча греются на осеннем солнышке
пенсионеры. Золотая пора счастливого «дедства».

_ Есть где сесть и что поесть, ваша честь! Прикажете несть?

_ Записная книжка и в ней моя мыслишка.

_ С места – в карьеру!

_ Из беседы с больным: «Пойдём, выпьем!» – говорит он мне. А я
думаю: до каких пор он будет принуждать меня? До каких пор я буду
ему подчиняться? До каких пор он будет иметь надо мной власть?
До каких пор его воля будет сильнее моей? Не-ет, думаю, хватит!
Дудки! Пора положить этому конец! В следующий раз я проявлю силу
воли. Вот приду к нему и сам первый скажу: «Давай выпьем!».

_ Из процедурной я наблюдаю за Николаем Ивановичем Назаренко.
Он сидит в отделении грустный, ни с кем не разговаривает. Потом,
сам себе: «Ведь всё на свете проходит, да? Да! А раз всё проходит,
значит хватит грустить. Пора улыбаться!» И стал улыбаться.

_ «Человек, пишущий дневник, похож на того, кто, высморкавшись,
разглядывает носовой платок».

ПИТИГРИЛЛИ.

10

Корчецова поправляет очки и продолжает читать. В её голосе, севшем
с ночи, звучит усталая хрипотца.

«Тяжко ей достаются дежурства, – думает Савельев, сам отдежуривший,
- это удовольствие не по её годам. Да и хоть как ни будь не занят,
как ни спи ночь, а всё равно к утру ощущение такое, словно тебя
трое суток связанным держали. И то: мы-то, врачи, дежурим дома,
а персонал полсуток в этом громокипящем котле».

Валентина Степановна привычно повествует:

«ГАВРЮШЕНКО – не спала всю ночь. Громко плакала. Временами цинично
бранилась и кричала: «Ах вы, партийцы!». Дважды была неопрятна
в постели мочой.

ПЕРЕТРУХИНА КАТЯ – плакала, когда уезжала Головина. Говорила:
«Это я от радости плачу, что Таиса уезжает».

КОВАЛЁВА – злобна. Не хотела принимать таблетки аминазина. Ударила
санитарку Балмат А.К. ногой в живот и убежала с койки. В коридоре
толкнула больную Овчарову Н., которая упала, но удачно – на руки.
Повреждений нет. Когда к ней подошли, кричала:»Ну-ка, подойдите,
подойдите поближе! Я вас всех сейчас так взвизну, как ветром сдует!».
Успокоилась сама.

МИХАЙЛОВА – ходила в уборную на улице. Там на столбе есть оборванный
провод. Она за него взялась и её начало трепать током. Потом больная
как-то оторвалась и упала. Нашла её Сарра. Привели в отделение.
Больная долго была потная и на правой руке у неё имелась небольшая
гиперемия. Позднее чувствовала себя хорошо. В ужин кушала.

ПОРЫВАЕВА – на свидании была мать. Больная грубо бранила её за
то, что не привезла дорогих папирос – «А то с навоза, который
дают курить здесь, меня заставляют работать, как лошадь!».Ночью
без конца звала санитарок к себе, говорила: «Очень болит рука,
покачайте её!». Просила одевать её, потом говорила, что жарко
– «разденьте меня!».

ГРИДИНА – появилась склонность к порче белья. Изорвала наволку
в ленты.

ЧЕРЕВИЧЕНКО ЗИНА – вела себя очень беспокойно. В 19.30 начала
жаловаться на тошноту и боли в желудке, и кишечнике. Стонала.
Ей было дано две таблетки пургена, так как она сказала, что не
испражнялась три дня. После этого началась рвота. К ней подошла
санитарка Луценко О.В. и тогда Зина стала кричать, что Ольга Васильевна
«забрала у неё покой и сон». Кричала всё громче и громче. Потом
начала бить себя по животу, по груди, стучаться головой о стенку,
о решётку кровати, рвать волосы. Её не могли ухватить,она бросалась
драться на санитарку. Укусила за палец Коданцеву и перекусила
ей ногтевую фалангу, а Луценко ударила несколько раз по голове.
Тогда ей накинули на голову простыню и взяли силой. Прификсировали.
Введено 4,0 аминазина в/м с димедролом в одном шприце. Не спала
до двух часов ночи. Утром отмечает слабость, разбитость во всём
теле. Тошноты и рвоты больше не наблюдалось. На палец Коданцевой
наложена повязка с мазью Вишневского.

Ослабленная ВЕНЬКОВА – в основном вела себя спокойно. Весь день
лежит в одной позе. Сама себя царапает и любит ковыряться в собственных
ранах. Руки были подвязаны вязальными полотенцами. Накормлена
с рук. Аппетит хороший».

... В коридоре шум. В процедурную распахивается дверь и, отталкивая
от себя друг друга, в комнату врываются взъерошенные и растрёпанные
Любаша Аркайкина и вновь поступившая Лида Рузенко.

Пожилая, полная Любашка негодующе потесняя равновеликую, но более
молодую Лидуську, выступает вперёд, держа на вытянутых и дрожащих
от возмущения руках объёмные, цыплячьего цвета, панталоны. Лидуська
поминутно толкает её в спину и кричит: «Нет, это мои! МОИ!». У
Любашки вид Вассы Железновой в исполнении Веры Пашенной. Властительным
жестом она выносит растопыренные на пальцах рейтузы, которые,
несмотря на весь ажиотаж и поднятый хай, беспечно покачивают собранными
в резинку холошами, ближе к лицу Савельева и произносит:

– Врач! Будьте любезны, разберитесь: чьи это штаны – её или мои?
Её - с печатью, а мои – без печати!

Виктор Николаевич, совершенно обалдевший и осатаневший от дежурства,
поднялся, отвёл Любашины руки и сказал, обращаясь к Корчецовой:

– Ладно. Спасибо! Можно не читать. Дежурил и сам всё делал. Знаю.
Отдыхайте. Смене за работу.

И потом к вошедшим:

– Милостивая Любовь Васильевна, и вы, Лида, будьте любезны впредь
не врываться в процедурную на сегодняшний манер. К тому же, простите
меня: неужели врач должен заниматься вашими штанами? Обратитесь
к сестре-хозяйке и пусть Клавдия Кузьминична разберётся у кого
что с печатью, а у кого – без.

«Рыцарь печатного образа!» – с усмешкой подумал он о себе, – чем
приходится заниматься...».

Эта сцена вызвала у всех весёлые улыбки. С шиканьем тяжебщиц выпроводили
в коридор и сёстры, воспользовавшись уходом Савельева, с жаром
принялись обсуждать все мыслимые новости. Разноголосица мнений.
Причём, как в «испорченном телефоне», начинают с одного, а заканчивают
– кто его знает где и чем.

– А Венькова-то, умирающая наша, как трескать-то ста-ла! Что твой
мерин!... – поразилась процедурная сестра Нина Тимофеевна Гудзий.

– Перед смертью не надышишься, так хоть нажраться,– заявила Шакмарова.

– Эх, старость не радость... – подала голос всё ещё незамужняя
инсулиновая сестра Света.

-... и молодость – гадость! – отозвалась Рассохина.

– Ты тоже «каландосы» каландосить? – санитарка, Мария Антоновна
Дробот, покачала головой, – грех тебе, Нюра! Чего не жить: муж,
дети, дом – все радости жизни в кармане.

– Знаешь, Маня, и «всё» надоедает наконец. Хочется чего-то такого...

– Каверзуешь!

– Не терплю, когда глупость говорят неглупые люди!

– И потом, «я ем» – это ещё не значит, что есть аппетит. «Я хочу
есть!» – вот это уже другое дело, – продолжала Шакмарова.

– Психов лечи – не лечи, они на тебя теми же глазами глядеть будут,
- безнадёжно махнула рукой Нина Тимофеевна, – если б я столько
лопала, сколько они – ни в одни ворота уже не пролезала бы.

– Только жрать и горазды! – санитарка Луценко с самой ночи была
не в духе.

– О-о, другой забавы им, чертям, и не надо. Как и нам! Да, Света?
- Анна Михайловна подмигнула инсулиновой без всякой задней мысли,
– люблю повеселиться, особенно пожрать! Двумя-тремя батонами в
зубах поковырять.

– Немало есть и других, не менее полезных, развлечений, – парировала
вынужденно одинокая Света, обиженно полагая, что старшая намекает
на её холостячество. И давая понять, что оно вынужденное по её
нравственным взглядам, добавила, – а я, если бы хотела, то могла
бы, как другие сёстры – вон, из первого отделения! – спать с потаторами
и не думать о своей репутации.

– Не-а, ты бы не смогла. Даже если б сильно захотела. Ты – не
такая! – примирительно обняла её Рассохина, – ты у нас совсем
не такая.

– «Я не такая, я жду трамвая. А между прочим, сколько дашь?...»
– Раиса Дмитриевна проститутски вильнула задом, шаловливо оттопырила
его и игриво повела глазами на Свету.

Светлана Васильевна, собравшаяся было поджать оскорблённо губы,
не выдержала и начала смеяться вместе со всеми.

– Ой, Райка, ты и в детстве такая же оторва была?

– Ещё хлеще! Горе матери, а не ребёнок. Про таких детей говорят:
«Цветы жизни на могилах родителей». От чертей остаток, от сатаны
– кусок!

– Про жратву наговорились, теперь про что? – Шакмарова стала засучивать
рукава халата.

– Ты вон Анастасию Карповну спроси «про что»? Она тебе расскажет.
У нас трое ночью обвалялись, – забурчала Луценко, – замывали –
чуть не задохнулись. Про жратву поговорили, теперь про обратное:
как переводить варево на серево. Очень интересная тема!

– Что поделать, работа такая, – кисло заметила Анастасия Карповна.

– «Работа такая»... Это у нас работа такая. А у них такая привычка.

– Это не привычка. Это зависит от человека, – Ольга Васильевна
была непреклонна.

– А человек от привычки.

– Тут «степь да степь кругом»... Туалетов приличных нет,одни уборные.
Вот человек к этому и привыкает,– вступила в полемику опять Шакмарова,–
иди куда хочешь,там и делай. Точно гусак: дрысь – и побежал! И
зада вытирать не надо. Только так, для порядку, круг по траве
наприсядку дал – ш-ш-ш! – и готово, чисто вытерся! И не чешись,
Ваня, в субботу баня.

– Небось, дерьмо – не сало, в воду – и отстало. Замывать – не
переломятся, – сказала Гудзий.

– Ой, девки, какое у меня сало в этом году вкусное получилось!
На следующее дежурство принесу попробовать, – объявила Раиса Дмитриевна.

– Ну вот и опять про жратву заговорили! – засмеялась Рассохина.

А Шакмарова, по-хозяйски стремительная, уже понеслась по палатам.

– Девки, здрасьте! Как ночь ночевали? По разному... Правильно!
Однообразие утомляет. Так, ну-ка пооткрывайте форточки, попроветривайте
помещения, а то за ночь маханом позавонялись!

Марковна, эпилептичка, наблюдает за её передвижениями и, перебирая
в безобразно оттопыренных карманах никчёмную мелочёвку немыслимой
ценности, а именно: осколок зеркальца, кусок расчёски, сухарик
с незапамятных времен, ленточку, новые рейтузы, резинку для вздёржки,
два тряпично затёртых письма «к товарищу Сталину», ношенные чулки,
октябрятский значок – «с деточкой ЛЕНИНЫМ» и прочую безумно необходимую
ненужность, раздражённо ворчит:

– Маханом воняет. Ей воняет... Всё оно вам воняет! Конечно, где
пахнет, там и воняет!

День начинался обычно.

Савельев поднялся в кабинет, чтобы одеться и идти на кухню снимать
пробу. В кабинете убирает Сарра. Она убирает и поёт. Причём, поёт
громко и отчаянно фальшивя. Она залезла под стол и моет там. Стол
трясётся от злости, что его беспокоят так рано и скачет, сыпя
на пол истории болезней. А из-под него выезжает задом Сарра и,
безмятежно вытягивая на высоких нотах незатейливый мотивчик, протирает
ножки стола половой тряпкой в негнущихся заскорузлых пальцах.
Виктора Николаевича поразил этот диссонанс: заунывный, убогий
мотив и трясущийся, как в лихорадке, стол.

Сарра, в позе «a la vach», замечает ноги вошедшего и разгибается.
Увидев Савельева, она поднимается с колен и, заговорщически блестя
и бегая глазами, сообщает:

– Лидка Рузенчиха у Любашки рейтузы спёрла. А это были Любкины.
Она их привезла из дому – я видела! – и они у неё были без печати.
А Лидка взяла, когда они сушились на кровати и говорит: «Мои!».
Никакие они не её. Они – Любашкины! Они даже цвета другого. А
Лидка у всех всё ворует. Она и у меня вчера из борща кусок мяса
ложкой украла. А я и не видала. Она – воровка! Любашка грозится:
«Я специально к Шолохову без штанов поеду, пусть депутат видит,
что у меня штаны украли!».

– Сарра, передай ей, пожалуйста, чтобы она не тревожила народного
избранника и занятого человека. Мы уж с её штанами сами разберёмся.

– А она уже не верит. Она говорит: «Они тут все – воры!».И ещё
говорит: «А Лидку никто трогать не будет, потому что она жене
любого врача может, сколько та захочет, штанов наворовать! И никто
ничто».

– Ну ты её всё-таки успокой, найдутся её исподники,– заверил Виктор
Николаевич, – я сам займусь этим делом.

Он запахнулся и вышел в коридор. К нему подошла Лиза Болдырева:

– Это ты вчера дежурил? Что же это ты нас обкормил? Вон – Надя
Лисина еле-еле на приступки взлезла. Пыхтела, как паровоз, я думала
задавит. Аж страшно было!

Сидевшая на своём обычном месте Нина Роговая закричала ей, чтобы
она не приставала к врачу и, по своей привычке всякую фразу рифмовать,
добавила:

– Что ты к нему прицепилась, ка-будто с дороги сбилась? Он что
тебе – сам у котла стоял? Это спасибо нашим поварам за то, что
в пузе тарарам. А Наде твоей поменьше трескать надо, а то и точно,
как паровоз!

Савельев усмехнулся и заверил, что больше не допустит подобного.
Роговая не унималась. Она замахнулась костылём на Болдыреву и
распорядилась:

– Идите по своим делам,Виктор Николаевич,идите! Вам нас, дураков,
всех не переслушать и за день. А ты,старая рахуба,иди – не приставай
к человеку!

Интересная деталь: больные психбольниц так широко пользуются в
обиходе словом д у р а к, что только диву даёшься насколько оно
у них в ходу. Интересно, что все, буквально, все (разве что, исключая
только совсем дефектных больных) полагают, что несомненно болен
их сосед, но никак не они сами. Некоторые скажут: «Это не всегда!»,
и в некотором смысле будут правы. Но если это и не всегда, то
чаще всего. Увы!... Мы все так устроены.

11

Савельев завтракал с удовольствием: поварихи из уважения к нему
и уже зная его вкус, с утра нажарили картошечки на сале. Хрумкая
получилась, какую он с детства любил и называл по-своему – «с
хрюкалками».

Виктор Николаевич, расслабившись и сбросив с себя оцепенение дежурства,
не спеша отправлял в рот ломтик за ломтиком и, незаметно поглядывал
на Веру Акимовну, пристально рассматривая её после Костиных рассказов
и решая для себя вопрос: надо ли было главному врачу больницы
сходиться с поварихой? А тебе оно надо, Савельев? Надо, надо –
среди людей ведь живём,надо знать как оно бывает. И потом, это
же не для всех, а для себя; так сказать, для служебного пользования.

«Чёрт-те, как вообще-то с этим делом люди не боятся! Ведь в таких
крошечных коллективах сразу же разговоры. А во-вторых, уровень
всё-таки разный: она – повариха, он – врач. А если он – плохой
врач,а она – хорошая повариха, тогда как – нормальный уровень?
Или международный уровень отношений – это когда по дупелям: врач
– врачиха, а повар – повариха? Хотя в жизни возможны и межуровневые
отношения. Только и слышишь:директор схлестнулся со своей секретаршей,
начальница базы закрутила со своим шофёром и т.д. и т.п. А с другой
стороны, люди ложатся в постель как мужчины и женщины, а не как
пекари – аптекари. Странно было бы слышать, что Генеральному секретарю
отдаётся профессор права. Вот именно! Кровать – не место для ведомственной
предубежденности и соблюдения должностных табелей. Профессионально
в кровать ложатся только проститутки и сутенёры, все прочие копошатся
любительски, устраивая себе негрустное существование на всех уровнях.
И не всё же один блуд! Чувство взаимной симпатии – тоже великая
вещь, от которой никуда не деться. У разных людей – по разному.
Или вот чувство одиночества взять: бывает такое дикое чувство,
что ты одинок, как последний этаж небоскреба»...

На пороге пищеблока появился весь обмякший Титков.

– Вера, у тебя перед работой можно подкрепиться?

– Здрасьте, доктор. Садитесь – позавтракайте! – радушно предложила
Вера Акимовна и протёрла тряпкой стул.

Пётр Леонидович плюхнулся на него и закачал растрёпанной головой:

– Охо-хо, Савельев, как мне плохо! Зато вчера было хорошо.

– Не каждый день одно и тоже,– согласился Виктор Николаевич,–
а я вот после совершенно малахольного дежурства сижу и тихо жизни
радуюсь.

– Верно, верно,– Титков отхлебнул густо заваренный чай и, обдув
после кипятка губы, афористически заметил, – из всех радостей
жизни радость пожрать – самая доступная. Но только не на похмелье!

Помолчал, размешивая чай, и нехотя проинформировал Савельева:

– Знаешь, Xасьев предложил мне рассчитаться.

– Да ну!

– Вот те и «ну». Баранки гну! Дать одну?

– И как теперь?

– Как? Я сказал об этом Варваре, она спросила: «А квартира?».
Отвечаю: «Велено освободить». Она собрала вещи и укатила к престарелой
маме, в райцентр.

– А вы куда? – Савельев был огорчён известием и не скрывал этого.

– А никуда. Вопреки своему распоряжению и моему ожиданию, Марк
потребовал работать мне дальше – «всё же толковый специалист!».
Так теперь Варвара, моя экономка, обвиняет меня в том, что я её
обманул и обманом заставил съехать с квартиры. Скажи, Витя, похож
я на обманщика? – и Титков, сманеврировав холостым глазом, поймал
в фокус лицо Савельева и переспросил, – похож? Ну скажи на кого
я похож?

– На китайского богдыхана, после вчерашнего,– с улыбкой сказал
Виктор Николаевич.

– Ага, правильно, похож! Только он и более никто!

В комнату, где сидели врачи, вошёл неожиданный, как несчастье,
Хасьев и затараторил:

– Сколько можно сидеть за столом, Виктор Николаевич? Кушаете,
как министры – по целому часу. Я полчаса назад заходил в отделение,
сказали, что вы ушли на кухню, а вы всё ещё здесь...

– Слушаю вас, – Савельев в упор посмотрел на главного.

– Антонина твоя звонила и просила передать, что тебя ждёт для
собеседования гинеколог. Да и хватит вам есть. Идите в отделения!

И понёсся на выход, крича по дороге, что на пищеблоке что-то много
пару.

Титков проводил его взглядом, посмотрел сокрушённо на Савельева
и тихо проговорил:

– Академик Павлов делил людей на имеющих развитую первую сигнальную
систему – это, так называемый, художественный тип, с преимущественным
развитием второй сигнальной системы – тип мыслительный, а Хасьев
по этой классификации – ни то, ни сё, он просто тип.

– Ох и неприятный тип! – поддакнул Виктор Николаевич.

– Бежать тебе надо отсюда, Витя. Бежать! – Пётр Леонидович к еде
так и не притронулся, только потягивал терпкий чаёк, – и бежать
тебе надо будет отсюда, покудова не то, что последней трубы не
будет видно, но и дыма из неё. Здесь, в полном смысле слова, погибнуть
можно.

Титков замолк и разглядывал чаинки, бегущие каруселью по дну стакана.

Потом перевёл взгляд за окно.

Савельев поблагодарил женщин за еду и, не торопясь уходить и думая
о своём, сидел, сложив руки на краю стола и глядя на Титкова.

– О чём задумались, Пётр Леонидович?

– О жизни человеческой... О своей! И выходит, Витя, по всем статьям,
что все мы страшно одиноки. Я ли, ты ли, Хасьев... Щёголева возьми.
Мы все - совершенно одиноки и дальше собственной шкуры никому
не нужны. Ну скажи, кому нужно, что у меня было детство, была
мама? Отца у нас на фронте убило. И это детство, и вся эта – та,
прошлая, жизнь во мне каждодневно. Она – составная часть моего
нынешнего тела и души, и что? Ну кому это нужно? – Титков пожал
плечами и продолжал, – может быть тебе? Так у тебя свои проблемы.
Моей Варваре? Да и какая она моя! Хасьеву? Так не от него ли я
бегу? И он что, с кем в контакте? Так же, как и я, одинок. Больше
чем уверен, что и ты, при всей твоей жизнерадостности, если оглянешься
вокруг себя и вдумаешься в свою жизнь, то и ты не найдёшь мало-мальски
доказательств нужности и полезности своей ни для кого.

– А родителям, разве нет? Вот вы про маму вспомнили, – запротестовал
Виктор Николаевич, ужасаясь разверзающейся тоскливой бездны.

– И родителям мы не нужны. В большей или меньшей степени мы ведь
все – эгоисты. А у наших родителей – своя жизнь, свои привязанности
и ценности. Да и они сами были такими же эгоистами по отношению
к своим родителям.

– Ну что же вы, начисто отметаете душевность в отношениях?

– Вот-вот, привязанности. Мы все на короткой цепочке друг при
друге. А что касается душевности, то не без неё, но очень редко
речь идёт о самопожертвовании. Когда люди сходятся в пары, они
преследуют какие-то конкретные, вполне земные, утилитарные цели.
А когда на передний план выступают идеи самопожертвования,ничего
хорошего из того не выходит. Душевный надрыв и только. Я же вот
на тебя смотрю и в твоей судьбе читаю подтверждение своим мыслям.
Ты вот – бескорыстный человек и что ты за это от судьбы или, если
хочешь, от жены имеешь? Молчишь!... А все при этом уж как здоровы
распинаться – «Жить без тебя не могу!» или «Я бы умер без тебя!».
Брак по расчёту в этом отношении честней. Привязанности при нём
возникают потом, часто уже за порогом отношений и, опять же, кроме
боли ничего не несут.

– Страдать и сострадать – это свойство человеческой души!

– Но это далеко не синоним счастья. В тех фразах, что я привёл,
эгоизма больше,чем любви к ближнему. Любовь – это действие,а не
заявление. Вот ты – любишь ли свою жену?

Савельев помолчал с секунду, но сказал: «Люблю!».

– Вот, твоё «люблю» уже звучит, как – «а ну её к чёрту!».ЛЮБЛЮ!...
А раз «люблю», жизнь сможешь отдать за неё? Не на словах, а на
деле отдать жизнь за неё. За твою жену, мать твоего будущего ребёнка
и... Ах! – Пётр Леонидович махнул рукой и огорчённо помолчал,–
«могу»... Да ничего и ты не можешь, потому что тебе жена нужна,
как голодному песни!

– Ну как же не нужна? Мы все, люди, нужны друг другу. Живя вместе,
мы переживаем друг за друга. Напрасно вы думаете, что никто никому
не нужен, кроме разве что самых близких. Сказать по чести, я за
вас вот... тоже переживаю.

– Ах, Витя, оставь! «Переживаю»... Непродуктивная это эмоция –
переживание. Переживание никому ничего не даёт. Что мне даёт твоё
переживание? Мне нужно, как и любому из нас, не переживание, а
участие, дело. Во имя любви к ближнему надо что-то делать. А мы
все пустобрёхи. И ты в том числе. И я, сволочь! Вот я за сына
переживаю, а делать ничего не делаю. Мы все – уроды. Что поделать,
уж такими нас замесили и выпекли. Слипухи мы! Почему так? Это
уже другой вопрос и о том тоже можно долгий разговор затеять.

– Отчего ж вы решили, что не нужна мне жена?

– Я же вижу. И у меня жизненный опыт.

– А я ей?

– А ты ей нужен. Для решения её проблем. В этом отношении женщины
прагматичнее нас, мужиков. Она видит в тебе не мужа, а... как
бы... прообраз мужа. Ты – не тот, за кого она тебя приняла.

– То есть, как?

– Обыкновенно! Она влюбилась в ту социальную маску, которую ты
носишь, как и любой из нас. И ошиблась! Ты – натура художественная,
ты весь в воображении, а она вся в реальной жизни. Она – женщина!
Этим сказано всё. А ты хочешь её объехать и сделать по-своему.
Не бывать этому!

«Господи! – с ужасом подумал Савельев, – да он что – читает мысли?!
Или я чем-то неосторожно выдал свои настроения, или мы все одинаково
мыслим? Не представляю, как нужно знать жизнь, чтобы знать что
в голове у соседа!».

– Ну что ты впал в смятение? Не отчаивайся, ты нужен ей, нужен.
Как тот, кто делает её жизнь на данном этапе легче, приятней и
обеспеченней. Если говорить по размышлении, то жизнь человеческая
неоднозначна на всём своём протяжении и я считаю, что на каждом
этапе люди должны находить себе нового спутника жизни. То есть,
как я себе представляю, сейчас у тебя одна жена, а когда тебе
будет сорок лет, у тебя должна быть другая жена. Да так оно, собственно,
и происходит: в детстве ты играешь с одними девочками, в юности
ты дружишь с другими девушками, а женишься на совершенно незнакомой.
Если представить себе жизнь в виде времён года, то получается,
что весну ты проводишь с первой женщиной, лето – уже с другой,
осень коротаешь – с третьей, а доживаешь свой век с четвёртой.

– Никогда такое не приходило в голову. И что же, по-вашему не
бывает или не должно быть... таких демисезонных жён, с которыми
проходишь путь от цветущих яблонь до последней берёзки?

– Отчего же? Есть такие женщины! Должны быть. Но тогда и мы должны
думать иначе и быть другими. Но, так говоря, я имел в виду нечто
особое, а именно: ты сам, по мере своего продвижения в годы, будешь
становиться против своего желания другим человеком. На удивление
себе – совсем другим человеком. Это естественно. Меняется страна,
меняется народ, рождаются другие люди, возникают другие идеи,
и ты сам видоизменяешься, меняется твой гормональный фон, нарастает
усталость... И, как итог – отчуждение и одиночество.

– Опять одиночество?!

– Да не опять, а всегда.

– Не может быть!

– Слушай, Витя, не противоречь сам себе. Или ты слепой? Ты же
прекрасно видишь перед своими глазами итог жизни многих. Скажи
мне: кто тебе сейчас ближе – родители или жена?

– Ну, если совсем честно, то родители.

– А ты говоришь «люблю!» Вот тебе и первая твоя брехня, а моя
правда. Так-то тебе жена нужна! А если бы ты сказал, что жена,
то тем самым подтвердил бы обыденную истину: дети взрослеют и
родственные связи ослабевают, и человек впадает в одиночество.
Потом ты будешь им мешать. Сейчас у них ещё за тебя душа болит,
а потом ты будешь для них обузой и они, старые, станут когда-нибудь
обузой тебе. И ты начнёшь мешать своим детям жить так, как они
этого хотят. Да ты уже мешаешь ему жить.

– Чем?! – изумился Виктор Николаевич проницательности коллеги.

– Тем, что боишься как бы он тебе не начал мешать.

– Помилуйте, Леонидович!...

– Не лукавь, Савельев, со мной не лукавь. Я тебе не жена. Я –
психиатр! Да и то сказать, у нас, у русских, родители или же родные,
если что не так сделают детям, то и не страшно: взрослому ли перед
ребёнком извиняться да ответ держать? Эх, даже наоборот – истребив
детство, изуродовав его, испохабив всячески, норовят ещё в запальчивости
и крикнуть: мы ли для вас, дорогие детки, всего не сделали? Мы
ли себя ради вас берегли? Мы ли для себя жили? Всё вам, оболтусам,
отдали и жизни собственной самой ради того не пожалели и не пощадили!

А на самом деле-то что? И пьянствовали, и курили, и сквернословили
при детях. Спать ложились ночь-полночь да и на руку были несдержанны
вгорячах. Но зато на словах – «мы для вас, как родители, сделали
всё возможное!». Что? Попили и повеселились в своё удовольствие?
Так что, когда будешь родителем, не будь вредителем, а станешь
бить себя в грудь перед детьми, так знай меру. А чем позволь спросить
тебя, виноваты дети? Они что – просили, чтобы их рожали?...

Савельев взбесился.

– Леонидович! А вам не кажется,что вы, как тот маленький поганец,
который знает, что валить в штаны нехорошо, тем не менее это делает?
Меня взгрел ваш менторский тон, когда вы сами не без греха.

– Не шуми, Витя. Я знаю, что я – грешен и даже гадок. Но в отличие
от других я не ханжествую и в помыслах моих ты не запретишь быть
мне чище. И я не для себя стараюсь, для тебя. Ты – хороший человек
и не должен быть плохим! Пошли, а то начальник прав – засиделись.

После обеда в ординаторскую к Савельеву зашёл Ноздрин и повторил
сказанное утром главным. После традиционно вчерашнего Вовян был
словоохотлив и щебетал майской птушкой. Он закурил и сел вальяжно,
как ему показалось, повалившись на диван. Нога за ногу, руки по
спинке вразброс. Ну-у, сибарит, ну прямо милый добряк да и только!
Этакий плюшевый брюхоня! И эти губочки... О-о, эти самые губочки,
которые превращают его рот в с о с а л ь ц е, слюняво-толстогубое
рыльце Ноздрина,сосущее из бутылки с чмоком. Блаженные воспоминания:

– А мы с Коней вчера вечером засосали по две бутылочки «Промонтора».

– Как вы его пьёте! Это ж такая гадость, которую в Союз из Алжира
в цистернах и в танкерах возят, даже не отмывая их перед этим
от нефти.

– С чего ты взял?

– Мужики в магазине говорили.

– Вражеские сплетни!

– К голосу народа следует прислушиваться.

– Дело не в народе, просто после выпитого нам на добавку не хватило.
А желание выпить страшное. Знаешь, на меня, как на Наполеона,
иногда нападают «мозговые штормы» и тогда – «снимай решительно
пиджак наброшенный»!

– Значит ты – великий человек и страдаешь,как и он, полнокровием
«черепного мозга».

– А что ещё какой-то мозг бывает?

– Не говоря о спинном, конечно – костный! Об этом даже в Бирме
знают.

– При чём тут Бирма?

– В одной бирманской сказке говорится: «У здоровых иногда так
бывает – весь мозг в костях, а в черепе его и не хватает».

– Грубо, Савельев, грубо! И не по-товарищески. А я ведь к тебе
зашёл сказать, что Григорьевича нет в больнице и ключи от его
кабинета у меня.

– У-у, какой чести тебя сподобил начальник!

Глухоманно тщеславный Ноздрин попался на этот голый крючок и с
наигранной наивностью поведал своё недоумение:

– Никак не могу взять в толк – почему Хасьев не трогает меня за
пьянство, в то время как других уже всех «на ковёр» перетаскал?

– Чего тут ломать голову? Значит ты ему нужен. Он в тебе уверен
и может на тебя положиться.

Про себя же Виктор Николаевич подумал: кинули собаке кость – пусть
она ею лакомится. Такие, как Хасьев, для своих творческих экспериментов
всегда выбирают мелких лабораторных животных, таких, как мешкотный
Вовян. Каждой букашке кажется, что весь мир держится у неё на
ногах. Тоже мне – Наполеон!

– Ну, ключи у тебя и дальше что?

– Не хочешь ли ты сейчас на гинекологию позвонить?

– Пошли, – вяло согласился Савельев, – попробуем.

Пока он крутил диск, Ноздрин беспокойно прохаживался по кабинету
и по своей неприятной привычке мокрогубо, так, что в углах рта
скапливалась слюна, с пыхтением курил.

Дозвониться никак не удавалось.

– Виктор Николаевич, скажи честно,– неожиданно официально проговорил
Владимир Алексеевич, остановившись и уставясь на Савельева носорожьими
глазками, – ты хочешь иметь ребёнка?

Вопрос был не столько неожиданным, сколько неприятным для Виктора
Николаевича, не желавшего откровенничать с Ноздриным и потому
он, как всегда в таких случаях, когда хотят уклониться от ответа,
ответил вопросом на вопрос:

– А для чего же люди сходятся в пары?

В пустоту спросил, потому что теперь и сам бы не дал ответа на
него. До того как-то всё надоело аж обрыдло. И вообще он, сказать
по совести, то ли от жизни здесь, то ли от всего вообще стал какой-то
злой. Злой на себя, на жену, на безмозглое существование, на коллег
вполне адаптированных к этой среде обитания.

Не в этом бы состоянии вести тебе разговоры с женой, дорогой Виктор
Николаевич, ибо её положение требует понимания, сочувствия и доброжелательности,
а ты... что можешь дать ей ты в таком своём состоянии? Только
аффект. А между прочим ещё совсем недавно твой оптимизм был тебе
всегдашним солнцем и за облаками.

Впрочем, вот и свободно, сигнал прошёл. Трубку взяла дежурная
сестра.

– Здрасьте. Будьте любезны, пригласите к телефону Савельеву. Это
муж.

У телефона Тоня.

– Здравствуй...

– Добрый день! Как ты себя чувствуешь?

– Ничего. Сказали, что на той неделе, одиннадцатого числа, в четверг,
меня выпишут.

– Не рано ли?

– А тебе ещё не надоело одному?

– За делами...

Секунда тягостного молчания. Раздумье. Молчание Ноздрина – внимание.

– Пригласить врача?

– Пригласи.

Момент и в трубке затрещала коллега:

– Доктор, у вашей жены – всё хорошо и волноваться не о чем. Беременность
развивается нормально, маточка растёт...

– Доктор,– прервал её Савельев, которого это слово почему-то страшно
раздражило, – то, что растёт маточка – это понятно, на то и беременность,
чтобы маточка росла. А вот что растёт в маточке? Отсутствие «мазни»
или кровотечения – ещё не показатель нормального, неуродливого
развития плода. Ведь она принимала различные препараты.

– Ну и что?

– Ваше «что» – вопрос или ответ?

Савельев вёл разговор с поправкой на присутствие Ноздрина.

– Это значит, что ничего страшного,– бойко заверила его гинеколог,–
а ваши опасения относительно триоксазина беспочвенны.

– Мне же, напротив, известно, что именно в первые месяцы беременности,
когда идёт закладка органов, его приём небезразличен. Я был врачом
детей с несомненными пороками развития от применения именно триоксазина.

– А у нас один врач собрался делать аборт, но мать не захотела
отказываться от ребёнка и оставила его. Родился здоровёхонький!

– Хорошо. Поздравляю! Счастливые люди.

– Вот и вам я говорю, что здесь ничего не будет.

– Откуда вы знаете, что не будет?

– А почему вы уверены, что будет?

– Я – врач и потому так насторожён.

– Ну раз вы больший врач и у вас такой настрой, думайте сами –
это ваше дело.

В трубке возникла тишина.

– Алло! – это Антонина. Голос ещё тише, чем был. Или только кажется?
- почему ты молчишь?

– А что мне говорить? Ты думаешь ей удалось меня переубедить?
Ты ведь для этого её вызывала, поговорить со мной.

– Но ведь у неё опыт, а ты ещё молод по сравнению с ней.

– Но ведь у меня перед глазами была патология тех беременностей,
которые протекали для неё благополучно.

Виктор представлял насколько тяжело Тоне сейчас там, одной, решать
эту труднейшую (и в общем-то утяжелённую и усложнённую им) задачу.
Понимал, что по-мужски он должен был бы утешить её,поддержать
в эту и без того непростую минуту, сказав:»Детка, о чём твои печали?
Рожай, конечно, рожай – всё будет ультра-си!».Но... дьявол потешался,
дергая его за язык, и потому с чувством отвращения к самому себе,
он продолжил, стараясь говорить уверенно:

– Нет слов, у неё есть опыт, а я возможно молод, но ведь и у меня
не на спине глаза. Ты оказалась между двух огней: она – одно,
а я – другое, но выбирать тебе. Ты что думаешь, я – вампир и только
крови жажду? Извини! Разбираясь в этом деле, я знаю, что может
быть.

– А ты подумал, что может быть со мной?...

– А что такого будет? Савельев нарочито взбодрился (иногда не
веришь и в то, что говоришь сам!), – раз был выкидыш, значит нелады
со здоровьем. Поэтому сначала надо подлечиться и укрепить здоровье,
а уж потом всё остальное.

– Это прямо какая-то драма. Или трагедия даже! – залилась слезами
Тоня, – у меня никаких сил нет так разговаривать с тобой. А может
ты мне посоветуешь рожать после смерти, когда у меня уже никаких
жалоб на здоровье не будет и вообще всё ляжет на свои места?

Вот и весь разговор!

Ноздрин, в его продолжении вся спина – слух, повернулся от окна
и произнёс, с захолустным пафосом:

– Да уж, послушать нас, так мы все по семейным вопросам такие
теоретики – ого-го! А как на практике, так ни хрена проку от наших
теорий.

Он застучал пальцами по подоконнику и, затянувшись, пропел:

                           – «Завтра суббота,
                              Сядем под ворота,
                              Сопли распустим -
                              Никого не пустим!».

Савельев подумал: какая у него речь жуткая! Как он разговаривает!
«А ночь была такая лунявая». Фу, как это пошло! Отчего же? Признанный
мэтр элитарной литературы Андрей Белый в своём романе «Москва»
употребляет такие слова, как «синявый» и «пестрявый». Впрочем,
это даже на слух не одно и то же. Надо обладать вкусом: «пестрявый»
– это стиль, а «лунявый» (тьфу, язык испачкал!) – это идиотизм.

– Нижайшее вам,Владимир Алексеевич,за разговор. Ах ты гой мерси,
добрый молодец, так сказать!

12

Как хотелось бы написать – «зима прошла и наступила весна», но
скоро только сказки сказываются, а дело идёт своим чередом и пока
ещё в Ольховке, как и во всём северном полушарии, зима.

Седьмое февраля – мамин день рождения и поздравительную телеграмму
Виктор послал накануне, поручив отправить её Рассохину.

... В этот день Алевтина Юрьевна пекла потрясающий традиционный
пирог с курагой. Вечером собирались близкие, родные и знакомые.
Пили кофе, чего никогда не делали в обычные дни,поскольку он считался
в семье торжественным напитком, а мама любила говорить, что, когда
в квартире аромат кофе, ей пахнет благополучием и достатком «богатого
дома». Потом заводили пластинки: «Вдыхая розы аромат» и «Брызги
шампанского» и неизменную «Риориту» с очаровательным «Букетом
сирени» на обороте. Стол отодвигался в угол и начинались танцы.

Папа кружил маму и всякий раз напоминал ей:

– А помнишь, Алька, как в сорок шестом мы танцевали «Риту» в Пятигорске,
в «Цветнике»? Какое там царило веселье! И как нам хотелось тогда
есть!...

Мама вспоминала и, улыбаясь, жмурилась от «зайчиков», которые
пускал на неё большим зеркалом шумливый и шутливый любитель затей,
бабушкин брат, дядя Володя, крича при этом самому себе:

– Электрик, весь свет на сцену! Луч – на приму! Партнёр, держите
даму и помните: стареют исключительно мужчины, а женщины, как
известно, прибавляют не в годах, а в весе!

– Володечка, а ты знаешь что говорят французы? – интригующе спрашивал
Николай Павлович,– они говорят, что у всякого мужчины бывает первая
женщина, жена и единственная женщина. Так вот я счастливый обладатель
их всех в лице одной моей любимой Алюши!

... Эх, лучше не растравлять себя фантазиями на домашние темы!

Костя приехал из города и зашёл отрапортоваться к Савельеву:

– Николаич, поручение твоё с удовольствием выполнил и вот, чтобы
деньги зря не пропадали, если не возражаешь, на сдачу я взял бутылочку
водки. Сбрызнуть с тобой, так сказать, маменькино благополучие.

Виктор пить отказался, чему Костя был несказанно рад. А Виктору
невыразимую радость доставило получение почты, привезённой Рассохиным:
родительского письма и фельдпакета от неустрашимого военно-морского
друга.

«Ну,они с Сашкой будто сговорились писать одновременно. Однако,
приятно», – подумал Савельев, вскрывая конверт «Авиа».

«Север. Конец января. Здравия желаю, Витёк!

Шлю тебе солёный штормовой привет из нашей такой далёкой от тебя
тундры! Хочу разубедить тебя в прелестях Севера, особенно полярной
ночи. Никому не верь, если кто-то будет эти места нахваливать!

                   «Блажен, кто Север повидал
                    Лишь на конфетном фантике,
                    А тем, кто там живьём бывал,
                    Уже не до романтики!».
                                          (фольклор)

Здесь можно любоваться только полярным сиянием. Это действительно
завораживающее явление природы, особенно, когда оно начинает колыхаться
в вышине неба занавесками.

Моя Риточка к военной службе стала относиться более терпимо и
даже не против того, чтобы мне остаться в армии (видишь,оклад
жалованья делает своё дело!), но при условии, если это будет юг.
Север она больше зрить не может!

Моральное состояние не очень хорошее не только у нас, но и в войсках.
Много случаев пьянства. Есть неповиновение и даже физическое сопротивление
начальникам. И самоубийства есть. Например, как мне уже потом
передали, рядовой Воронов целую неделю ходил по казарме и говорил,
что застрелится. И никто не обращал на это внимания, не помог
советом и не удержал.

А недавно командир батальона был задержан в городе у проституток.
От военного коменданта на имя командира части пришло письмо, в
котором рассказывалось, как он вызывающе вёл себя при задержании,
оскорблял всех и посылал на...

И не без курьёзов, однако. На днях наш «поллитрук» говорит сержанту:

– Товарищ Карпенко, нужно написать начальнику штаба поздравительные
стихи, у него день рождения.

– Я, товарищ майор, стихов не пишу.

– Что?! Как вы смеете пререкаться? Это – армия!

Наши планы: этой осенью истекают два моих года и я демобилизуюсь,
но перед этим берём отпуск и едем в Краснодар, к её родителям.
Подумываем там и осесть. Потом на море. К этому времени и работу
присмотреть можно будет. На «скорой», уверен, место всегда найдётся.
Отдохнём с месяц и начнём устраиваться.

На моё место уже прислали молодого ленинградца, окончившего институт
в этом году (который был). Парень сметливый и службу, находясь
два месяца в части, уже понял. Планирую и к тебе заехать, но не
ранее 20-х чисел октября. Понятно – сего года.

Резюме: в армии служить пока не собираюсь. Живу надеждами на скорую
встречу с теми, кто дорог, и с тем, что дорого.

Привет Алевтине Юрьевне и супруге Тоне. Отцу и братанам самые
добрые пожелания!

Привет тебе от Риты, обнимаю от всей морской души!

Твой Алексашка».

Конверт от родителей был толстым и от того приятным. Приятно всё-таки,
когда тебе присылают полноценные письма, а не цидульки какие-то.

«1 февраля 1971 года.

Добрый день, дорогие наши дети – Тонечка и Витюша!

Вчера вечером, в 19 часов звонила Тоня, которая была в райцентре,
вероятно, у врача и всё нам рассказала. Ну что ж, ребята, поздравляем
Вас - Вы скоро будете папой и мамой, а мы соответственно бабушкой
и дедушкой! Жизнь летит, и в мир должен придти новый человечек,
новый Савельев, который будет продолжать родословную, а в нём
будем продолжать жить и мы все, даже и тогда, когда нас всех уже
не будет. Это очень радостное и приятное событие! Только это налагает
ответственность и на Вас.

Прежде всего, должны уйти навсегда «юношеские взбрыкивания характера»,
нужно относиться друг к другу ровно, ласково и нежно, заботливо
и архивнимательно, проявляя чуткость и доброту. Вы уже не вдвоём,
а втроём и все волнения и эмоции вместе с Вами переживает теперь
и Ваше дитя. Это нужно накрепко запомнить.

В жизни – всё прекрасно! Каждый её миг неповторим. И это очень
красивая пора в жизни, когда женщина готовится стать матерью,
а мужчина оберегает её от многих тягот жизни. Мы надеемся, что
ты, Витенька, как и все Савельевы, будешь на высоте. У Вас, наши
дорогие дети, должен быть сын. Это уже проверено на пяти поколениях.
Первым рождается сын, а потом, если Богу угодно, не откажемся
и от дочерей. Мы с папой под впечатлением этого назревающего события
в нашей семье. Я уверена, что всё будет хорошо. Только нужно обязательно
помнить, что от того состояния, в каком находится мать во время
беременности, от её душевного равновесия прежде всего зависит
здоровье и будущее состояние ребенка. Я знаю, что это – известные
Вам истины, но не сказать об этом не могу. Тонечка, а тебе надо
посоветоваться заранее с врачом-специалистом относительно твоего
сердца – не ухудшит ли беременность его работу и что нужно предпринять,
чтобы роды прошли благополучно. Береги себя, дорогая!

До сих пор не могу простить себе то, что Вы так мгновенно прилетели
и улетели на Новый год. В суете праздника я даже не успела с Вами
поговорить – то готовили, а то накрывали да убирали стол; в последний
вечер, как вы ушли к друзьям, и вовсе Вас не видела. А может быть
случай будет и увидимся? Но когда? Поэтому я пишу письмо. Конечно,
в Вашей конурке с ребёнком быть нельзя – нужно до тех пор что-либо
придумать. Может дадут что-нибудь, а может частную снять? Но это
ещё впереди, а пока берегите себя, следите друг за другом. Сегодня
перебрала весь шифоньер и увидела скатерть, которую забыла положить
Вам с собой и ещё кое-что по мелочи. А белой рубашки, в которой
регистрировался Витя, нет. Мне помнится, она у Вас – поглядите.
Нейлоновую нашла и постирала, ждёт. Смотрите, ребята, ещё раз
прошу:

берегите себя!

Крепко Вас целую – ваша мама».

От торжественности настроя маменька обращаться даже стала на Вы
и с большой буквы. А Тоня, значит, позвонила домой из больницы,не
говоря, что в больнице. Ну, хоть в этом не укоришь! Так, теперь
папенькино послание.

«Здравствуйте, дорогие Витюша и Тоня!

Это как-бы P.S. к маминому письму, ибо все наши мысли, чувства
и настроения передала вам в письме наша мудрая Ма.

Мы рады, что вы уже не вдвоём, а втроём, а это – самое прекрасное
и светлое, что бывает в жизни двух сердец. На ум приходят слова
из Брюсова:

                       «Она идёт дорогой торной.
                        Она ступает тяжело,
                        Неся сосуд нерукотворный,
                        В который небо снизошло.»

Несёт этот сосуд Она, а Он? И Он. Ибо вы уже теперь вдвоём в ответе
за Него. И невозможно сказать кто больше. В равной степени! Это
чувство ответственности и у нас, дедов, есть. И как же иначе?
Тот, кто должен придти, будет продолжателем рода. А может быть
и фамилии. Ведь мама не зря написала, что первым должен быть мальчик.
А коли так, ты, Витя, особо должен осмыслить и прочувствовать
это. Я верю в тебя, в твоё чувство. Теперь тебе, как и Тоне, жить
не только для себя, но и для своего дитя. Дети бывают счастливы
счастьем родителей – в жизни всё взаимно.

В общем, мы мало сказать рады сообщению Тони! Мы с вами всегда
и везде. Не знаю, нужны ли ещё какие-нибудь слова и тем более
философские размышления?

Мы вас обнимаем и целуем, и вместе с вами радуемся!

ваш папа.»

Родительские письма так трогательно возвышенно наивны, что в своём
настрое диссонировали со всем, что окружало и как было, но от
этого они, право,были ещё милей и родней.

Одиннадцатого февраля, в четверг, Савельев на специально предоставленном
Хасьевым для такого дела больничном «Москвиче», привёз жену домой.

В первую минуту, когда Тоня перенесла ногу через порог и вошла
в свою, с позволения сказать, квартиру, она не произнесла ничего
такого... Но когда разделась (за время отсутствия она заметно
округлилась. Как говорится, «дело на поправку пошло») и немного
отдышалась, то спросила Виктора:

– Так это, значит, и есть библиотека?...

– Да, пока так. Ничего страшного. Я обговаривал этот вопрос с
Марком

и он заверил, что это – не последний вариант. Обещает, как только
уедет Титков, сразу же дать его квартиру.

– Так ведь Титков может уезжать три года!

– Нет, Леонидович уверяет, как потеплеет,он – на крыло и в полёт.
Ему уже заявлено, что он работать здесь не будет.

– Ты не сумел поговорить с главным, как надо. Мы бы уже были с
квартирой.

– А как надо было?

– Надо было потребовать и решительно заявить!

«Квартира, безусловно, очень тесная, – уже лежа в постели, мысленно
писал родителям в ответном письме Виктор,– волос с головы упадёт
и – не развернуться! Комнатёнка маленькая, в одно окно. Свинозадая
луна долго втискивалась в него сегодня – и так, и эдак! – да не
удалось-таки. Почухалась, почухалась о раму и забежала в хлевный
сумрак ночи».

Ночь. Свет уличного фонаря дробится на тысячи радужных искорок
в изморози на стёклах. В окошко словно звёзды повмерзали.

Не омрачайте жизнь, ребята! Пусть светит!

(Продолжение следует)