Проза

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Психиатрия суть общества честное зерцало. И поскольку она
преимущественно зерцало грешного, видя себя в нём, иное общество
спешит отвести глаза от своего неприглядного вида и сделать при
этом вид, что его взгляд занимают виды совсем другого вида.

Безусловно, лицо общества отражается и в экономике, и в культуре, и
в оборонной промышленности, и без сомнения в спорте, но
смотрится общество только в психиатрии. А между о т р а ж а е т
с я и с м о т р и т с я такая же разница, какая существует
между представлением театральным и тем, что имеется в вашей
голове. То есть, это всё те же семь нот, но уже из другой
оперы.

А почему психиатрия? Почему так? Не перебирает ли психиатр,
абсолютизируя возможности любимой профессии? Нет! И даже
невнимательно читающему это может быть ясно из последующего.

Любое общество, как и любой человек, старается показать товар лицом
и при этом не ударить им в грязь. И только в психиатрии,
словно в магическом кристалле, всякая система видна, извините,
со всеми потрохами.

И наша тоже.

И наши предки, в сравнении с нами в этом отношении, выглядят
несравненно привлекательнее.

«О психическом здоровье общества следует судить по его отношению к
душевнобольным», – так, помнится, сказано кем-то из
известных. Кем? Сразу, в одну секунду, когда многое хочется сказать,
и не вспомнить – замстило. На языке психиатров – шперрунг.

Бывает! Не страшно: главное – помним. И приставили к месту.

Так вот, на Руси умалишённых, как нигде, баловали вниманием и
лаской. Храм Покрова в Москве на Красной площади, нареченный
мирянами именем очень известного в столице по тем временам нищего
Васяни Блаженного, тому подтверждением. Ко времени его
построения в Европе вовсю полыхали костры инквизиции, в огне
которых за период средневековья отдали (если б отдали, а то
ведь пыточно выдрали!) Богу душу по некоторым сведениям около
девяти, а по другим – так и не менее одиннадцати миллионов
колдунов, еретиков и прочих грешников, одержимых бесами и
обвинённых в сношениях с самим Дьяволом.

В 1577 году в один день в одной Тулузе (Франция) было сожжено
четыреста ведьм... Содрогание и шок вызывает одна только мысль о
возможности родиться там и в то время! Как люди жили?! Не
знаешь даже в чём больше проявлялась сила безумия: в стихии ли
повальной истерии или в разгуле иезуитской борьбы с ней?

Русь горела на других кострах и всё-таки ясные очи её глядели на
бесноватых и кликушествующих не сквозь чадный сумрак, а сквозь
дымку благостности и благодеяния. В отличие от деловитого и
искушённого городского жителя, взирающего на несчастного
просто с сочувствием, простосердечные деревенские люди, а
раньше-то Русь была более сельской, чем городской, в силу
естественных обстоятельств будучи ближе к природе и друг к другу,
почитали за обязательное приветить и обласкать
душевнобольного, благого и сирого. Это было душевной потребностью.

Оно, конечно, и не всякий пустит к себе в дом беспризорного видом -
побрезгает. В семье, как водится, не без урода да вот –
Слава Богу! – в общем-то русская публика тем и возвеличивалась
над европейцами, что своим великодушием и сердобольностью,
умением спокойно и не гнушаясь беседовать и находить путь к
сердцу умалишённого. Нелишне будет вспомнить золотые слова,
сказанные Виктором Хрисанфовичем Кандинским: «Душа
человеческая, даже расстроившись, не перестаёт быть душой!».А
Кандинский знал о чём говорил, ибо он был необычным врачом, он был
психиатром. Причём, он был необычным психиатром, а психически
больным психиатром. И то, о чём говорил, знал по самому
себе. То есть, наши предки – и учёные, и менее сведущие в науках
видели в душевнобольном прежде всего и главным образом
человека. Человека с больной душой.

Само собой разумеется, речь идёт о представителях всех сословий
великой Российской империи. И царская семья не была в том
исключением. Исторический факт,что при дворе последнего самодержца
Николая II было немало прорицателей, ведунов, чародеев,
юродивых и прочих тёмных личностей, среди которых фигурой
сатанинской необузданности был несомненно в о з ж и г а т е л ь ц
а р с к и х л а м п а д – Гришка Распутин, типаж с
психиатрической точки зрения неординарный и никак не исследованный.
И без детальной расшифровки его личности, только на первый
взгляд, неумиручий Гришака представляется, говоря современным
диагностическим языком, клиническим сексуальным психопатом
с идеями религиозно-мистического характера и склонностью к
сади стическим перверзиям. Грубо говоря, у него уже и не
желания были, а прихоти разнузданной плоти.

Толклась при дворе и небезызвестная Матрёна-босоножка, была там и
своеобразная пара, пользовавшаяся, именно пользовавшаяся,
особым расположением царицы – это предприимчивый псаломщик
Елпидифор Кананыкин, подвизавшийся толкователем воплей
страдавшего падучей Митьки Козельского (в обиходе – Колябы), возимого
им в связи с окалеченностью на тачке. Об этом достаточно
полно у Валентина Пикуля. Ну не будем по какому они случаю при
царях пребывали, не будем! Разговор не об этом! Разговор об
отношении к умалишённым, культивировавшемся тогда в обществе
на всех уровнях.

С уходом тех, о ком говорим, ушло и то, о чём говорили!

И вот свершилось! Настали новые времена, и утвердилась Совдепия. И
коль скоро советские идеологи, ничтоже сумняшеся, говорят о
том, что за годы послереволюционных социалистических
преобразований в нашей стране возникла новая общность людей – с о в
е т с к и е л ю д и, то, следовательно, будет правомерным
говорить и о советском психбольном, и о советской психбольнице
как новой форме обеспечения медицинских нужд, свихнувшихся
при строительстве социализма советских граждан. И никаких
злонамерений авторских тут не ищите, их нет! А термин с о в е
т с к а я п с и х и а т р и я – термин официальный.

Не сразу, но планомерно большинство сумасшедших согнали в резервации
под названием ДУРДОМА (СУМДОМА), чуть раньше п с и х к о л
о н и и, чуть позже п с и х у ш к и, и общество чванливо
отгородилось от психиатрических лечебниц высокими и глухими
заборами, и высокомерно стало смотреть на всех тех, кто там. И
отношение к ним соответственно направлению жизни тоже стало
культивироваться совершенно новое: с глаз долой, из сердца –
вон!

Как было уже знаем, как ныне – узнаем.

А ныне так: партократия своей растленной пропагандой деформировала
общественное сознание до того, что общество, всё более и
более проникаясь неприязненно-уничижительным мнением о
психически больных,всё более и более стало воротить нос от
психиатрии, как от гадкого стекла. И вот уже начало казаться, что и не
рожа крива – кривое зеркало!

Власть имущим от этих учреждений и в прямом и в переносном смысле
дурно пахло. И портили они не только воздух, но и антураж, а
вдобавок как бы косвенно, как бы одним своим присутствием
рядом давали повод к ненужным параллелям и двусмысленным шуткам
в связи с этим, и ставили под сомнение необоримую
интеллектуальную мощь неустанного коллективного разума нашего
руководства, правда, порядком траченного атеросклерозом. Но это не
в счёт. А вот ДУРДОМА и впрямь – неумное, а потому ненужное
соседство: не на..., не на..., не на их под боком! И без
долгих разговоров – за городскую черту их, как прокаженных! На
«101-й километр» от Рождества Христова. Но наука учит, что
не то что эти акции, но и фашистский геноцид не в силах
справиться с генотипической особенностью психболезней
накапливаться в определённом, почти константном, количестве в
человеческой популяции. Сумасшедшие были, есть и будут среди людей
всегда. Не больше, хотя может быть и больше, и не меньше, хотя
дай Бог, чтобы было меньше как можно больше.

И с этого времени психиатрия год за годом стала дальше и дальше
удаляться от медицины и во всё возрастающих объёмах занялась
выполнением навязанного социального заказа: абсорбцией,
аккумуляцией и ассимиляцией диссидентов. Кстати, слово и н а к о м
ы с л я щ и й экспроприировано политиками у психиатров. И по
одному этому слову (к слову, по ассоциации – президент
Эйзенхауэр ввёл в американский, а затем и в мировой лексикон
понятие в о е н н о – п р о м ы ш л е н н ы й к о м п л е к с,
а Шерлок Холмс утверждал, что его метод дедукции даёт
основание, увидев каплю воды, предположить существование
Ниагарского водопада), продолжаем – по одному этому слову, изъятому
из психиатрического употребления, любой, не только знающий
проблему изнутри, но просто имеющий глаза и соображение, легко
мог заметить метастазирование в стране П А Р Т И Й Н О – П
С И Х И А Т Р И Ч Е С К О Г О М О Н О П О Л И З М А или,
если уж быть точным по существу, П С И Х О – П А Р Т И Й Н О Г О Б Е С Ч И Н С Т В А.

Психиатрия от исполнения несвойственных ей жандармских функций (и не
только психиатрию – медицину вообще политики эксплуатируют
нещадно. Вспомним привлечение хирургии к принудительной
стерилизации в Китае, не говоря о выхолащивании психически
больных в гитлеровской Германии и прививках бубонной чумы
военнопленным в милитаристской Японии, не говоря уже о варварской,
с забвением всех норм санитарии и гигиены дикости содержания
заключённых в сталинских концлагерях и т.д., и т.п.),
перерождаясь, стала на глазах в глазах народа превращаться в
злодейское ведомство, куда попасть хуже, чем в тюрьму: в тюрьме
– срок, а здесь зависимость от неизбежного произвола врачей
и медикаментозная потеря рассудка (нейролептический
психоорганический синдром с исходом в слабоумие) вместе с потерей
жизненных надежд и элементарных человеческих прав. Ведомство
было своеобразным, но, как и обычное учреждение, оно росло,
развивалось, разветвлялось, прорастая своими традициями и
фальшивой терминологией, которая служила объяснением и
обоснованием лживых целей, связанных со скандальными
госпитализациями «в интересах порядка».

Впрочем, советское общество, как и любое другое, неоднородно, о
каком бы равноправии ни твердили руководители партии и
правительства. Оно состоит не только из политуправленцев, помыкающих
зависимыми от их распоряжений главными врачами (а кто из нас
вообще был тогда от них свободен? А сейчас?) – это с одной
стороны, с другой же – остальной частью населения, которая –
Хвала Натуре! – не вся поголовно лишена рассудка. Любой,
живущий при этой системе, знает, что одни права у тех, кто
имеет права и совсем другие права у тех, кого уверяют, что они
имеют все права. Короче, начальники на это дело не только
глаза закрыли, но и закрыли саму тему. Для простых и реально
смотрящих на жизнь людей всё, как было со всеми человеческими
ценностями, так и есть, а для начальников нет этой темы –
закрыта! Нет там ничего хорошего. Неактуально! Всё внимание
тяжёлой промышленности, чёрной и цветной металлургии,
развитию энергосистем, неослабное внимание защите рубежей нашей
необъятной Родины, а кому нужны эти... чокнутые? Обществу?...
Врачам?... Родным?... Право, они себе в тягость и всем в
обузу.

И стали сумасшедшие дома всё более и более превращаться в подлинные,
всё разрастающиеся помойки, заваливаемые «отбросами
общества»: БОМЖ`ами, г о м о с е к а м и, психопатами и прочим, как
одно время говорили, деклассированным элементом. Контингент
тюрем и дурдомов стал по сути взаимно кочующим и
однородным, а медицинский персонал от этой неблагодарной работы
превратился в чернорабочих в бывших белых, теперь же изрядно
изгвазданных и изодранных халатах. Чего уж там, помойка – она и
есть помойка.

2

Взяв со стола Ноздрина пачку историй болезней, Савельев вошёл в одну
из двух палат полуспокойного корпуса, размещавшегося в
стандартном финском домике, где решил поработать за массивным и
широким обеденным столом: уж больно удобно этот самый стол
стоял. И свет на него падал уютно, и он всегда был чист, так
как санитарки всякий раз, после ужина, отчаянно скоблили его
ножами. И персонал здесь меньше беспокоит, чем в
ординаторской.

Если вы последуете за Виктором Николаевичем, то сначала пройдёте
холодную прихожую с грязным окном против вас, на подоконнике
которого стоят две керосиновые лампы без стёкол (стёкла, чтобы
больные ими не порезались, хранятся под замком в тумбочке)
и поржавевшая банка с окаменевшей хлоркой, заткнутая
жомканным куском ветоши. При входе стоит помойное ведро, в которое,
как в чукотской яранге, больные мочатся, харкают и кидают
окурки. Ближе к окну – козлы. На них сушатся тяжко пахнущие п
р о с с а н н ы е матрасы.

Извините, но персонал выражается только так.

«Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь
флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны
грязно-голубой краской, потолок закопчён, как в курной избе, – ясно,
что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри
обезображены железными решётками. Пол сер и занозист. Воняет
кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта
вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как
будто вы входите в зверинец.»

Спасибо дорогому Антону Павловичу за очень жизненное описание и за
то, что помогает писать! Этот отрывок заимствован автором у
коллеги не потому, что не хватает собственных слов – великий
русский язык для всех велик и доступен, не потому что не
дает спать завистливое отношение к литературным лаврам классика
и даже не ревнивое желание, цитируя гениев, сделать их
равными себе, но только лишь потому, что со времен Чехова мало
что изменилось в деле благоустройства сих домов «в
РАЗСУЖДЕНИИ УСТАНОВЛЕНИЯ НАДЗИРАНИЯ для С УМА СШЕДШИХ», как было
говорено в екатерининском Указе.

– Ага! – скажет здесь некто, – вот автор-то и попался на крючок
несоответствия: то он хвалит душеспасительный уклад жизни
царского времени, то цитирует литературные свидетельства об
ужасающем положении помешанных в то же время. Где же истина?
Истина, как известно, в вине. В вине тех, кто ни тогда, ни сейчас
не смотрел и не желает смотреть на душевно больных, как на
людей. То-то и оно, что людей. Правильно – психически
больные, но люди же! Это – первое. Второе: следует иметь в виду,
что до Великого Октябрьского переворота нашего сознания (на
удивление слово ПЕРЕВОРОТ, а не РЕВОЛЮЦИЯ употреблено самим
тов. Сталиным в работе «Относительно марксизма в языкознании»
издат.»ПРАВДА» 1950 год, стр. 4, сверху – 16 строка. Оно на
этой строке единственное), в России было немало отлично
оборудованных и частных, и государственных психиатрических
лечебниц, а в столицах они вообще превосходно были оснащены. Не
говоря о продуманной планировке, в них имелась даже
специальная, с учётом психиатрических особенностей, обстановка:
массивные столы, стулья, которые трудно передвинуть, низкие
кровати для эпилептиков и т.п. А сейчас – можно решительно
утверждать! – в нашей стране нет ни одной, даже в столицах, ни
одной первоклассной психиатрической клиники. Есть по стране
неплохие и в определённой мере довольно опрятные больницы, но
первоклассных нет. Господи, да что там говорить? Не только
здания, но и мебель тех лет исправно служит до сих пор. А
ведь советский строй задумывался и провозглашался обществом
социальной справедливости, да видать плохо задумались над
судьбами тех, кто в этом строю не мог уверенно ставить ногу и
твёрдо держать шаг.

Единственное отличие описываемой от классической палаты N6 в том,
что большая комната поделена огромной, от пола до потолка,
печкой по ширине - в полстены, от чего палат фактически две.
Стол стоит в первой половине при входе.

При входе же, как повелось, сидит забравшись с ногами на стул, Гриша
Туликов. Он – бывший тракторист. Уставившись в одну точку,
сидит некоторое время молча. Потом быстро-быстро трёт голову
ладонью и, втыкая палец в воздух, встряхивает головой: «Вот
где тебе достанется!». Тут же переставляет палец в другой
угол комнаты, опять встряхивает головой и кричит громче,
голосом пивзаводского драгиля: «Ого-го-го, а ты сам пойди и
попробуй! Да-да-да...». И снова трясёт головой, споря с
невидимым собеседником. А бывает он сидит, сидит да вдруг начинает,
надув губы, трактор заводить. И так гудит и рокочет при
этом, что весь корпус дрожит мелкой моторной дрожью. Потом снова
ненадолго смолкает, словно прислушиваясь к себе. А может и
день молча просидеть, поджав ноги под зад.

Сбоку от него сидит, опустив голову с волосами ё ж и к о м,
молчаливый больной Марцев. Дефектный шизофреник. Лицо его угрюмо и
неприятно глубокими морщинами на лбу и у рта. Если к нему
обратиться, то он разговаривает бурча и не глядя на
собеседника. Ответы отрывисты и односложны. Разговаривает, конечно,
сильно сказано: «да-нет», а то и промолчит вовсе, словно не
слышит о чём спросили. Судьба у него в одно слово – непростая.
В истории болезни имеется записка, писанная со слов
родственников, которые сдали его в колонию в далёком 1947 году, из
неё явствует, «что Марцев Никита Антонович, 1924 года
рождения, проживавший... в июне 1941 года ушёл добровольцем на
фронт. В 1942 году также добровольно сдался в плен. Служил в
РОА. Власовец. Первые дни в колонии он отличался двумя
качествами: нещадно бил детей сотрудников и по целым дням возился с
собаками».

Может быть кое-кто и обидится, но уже давно замечено: с животными, в
частности с собаками, лучше всего находит общий язык тот,
кто не находит его с людьми. Интравертированным натурам
животные облегчают контакт с внешним миром и зализывают им рваные
душевные раны от общения с себе подобными. Потому-то они
столь охотно с собачками и возятся.

Время шло и вот Марцев сейчас без психопродуктивной симптоматики
больше сидит в домике или, никуда не уходя, бродит по
территории больницы ничем не занятый, погружён в свои бесконечные
раздумья. Его пробовали приставить к делу, но он садился рядом
и не делал его, а когда понуживали, то одаривал такими
взглядами, что подошедший к нему тут же решал: да ну его к
лешему, пусть уж лучше бродит без дела! Иногда на него находят
периоды беспокойства и тогда он уходит на задворки. Там в
одиночестве отдаёт сам себе команды на немецком языке и чётко
выполняет их, и дотемна топает, как на плацу, и будто артикулы
производит с невидимым оружием. Весь мир отвоевал

четверть века назад,а для него война идёт и будет идти до скончания
его веков. Вот тебе и житие Никиты Марцева! Вроде бы была
жизнь человеческая и – нет её уже. При нём, ещё живом.

В углу за печкой, во второй комнате сидит на кровати тихий и
неназойливо говорливый, как сверчок, дед Дудка. Он – совершенно
безобидный, совершенно слепой и совершенно безродный.За ним
уважительно ухаживает сосед по койке, уже известный нам
Анархист, который каждое движение деда комментирует с такой
раздумчивой уморительностью, что рассмеяться – не сдержаться!

Он ведёт деда на ведро и по дороге, а она для деда длинна, говорит:

– Все мы ходим под солнцем, твою мать, облучаемся его лучами и
зреем, как плоды на дереве.

– Да вот и моя мамка,– вторит ему дед, шаркая ногами и шаря перед
собой вытянутыми вперёд руками, – по воскресеньям не стирала,
отдыхала. А теперь и по воскресеньям роблють, а отдыхать
николы.

– Так ведь от нас толку – кошка утрётся. А эти-то, новые,
перерабатывают и пишут, пишут, потом перечитывают, внушаются от этого
и уже тогда только переписывают.

Дед звонкой струей, направленной Анархистом, топит в бурлящем ведре
окурки и, кряхтя, продолжает:

– А як житы сталы!... Ото ж раньше, вечорамы, сэмачки поплюхалы,
горилки попилы тай заспивалы, а теперь?... Тильки собаки по
этому часу воють, як на погибель.

Заканчивая дела, он случайно облил пальцы Анархисту и тот,вытирая их
об халат, повёл деда к кровати.

– Иди,деда,спать. Иди сехилья Дудка спать. У тебя это получается
лучше. Дошёл? Ложись!

И ещё что-то шептал ему на ухо,какие-то тирады на ведомом только ему
в о л я п ю к е. А дед Дудка в ответ ворковал своё.

А вон, привалясь спиной к печке, лежит Петя Мохначёв. Все зовут его
«Махачкала». Почему? Непонятно. Разве что по созвучию. Лежит
он себе у печки и лежит уже который год с постоянно
расстёгнутой мотнёй и руками в ней. Однажды долежался до того,что к
нему в штаны незаметно пробралась мышь. Кто-то его в это
время окликнул,он начал подниматься, а мышь – так резво! –
сиганула из прорехи да прямо в лицо сидевшему напротив Толе
Смыкову. Тот с переляку заорал таким дурным ором, что все с
перепугу ринулись к нему опрометью.

– Чего ж ты так закричал, Толя? Мыши испугался? – спросил его, узнав
об этой истории, Савельев.

– Та нет... Та чего там её пугаться! Я в тот момент подумал, что это
у «Махачкалы» от постоянного дерганья член оторвался и
вылетел – вот чего мне страшно стало!

В домик вошла санитарка с ведром и шваброй. За нею вечно слюнявый и
сопливый больной Саня Козаков, которому все в течение дня
кричат то «Саня, обсоси губы!»,то «Саня, подбери возгри!». Он
– с охапкой осиновых поленьев и, как всегда, в телогрейке на
голое тело. Саня цыганковат и косоглаз, от чего у него
шальной взгляд и вынужденная привычка глядеть на всех загнанным
в угол ястребом, откидывая голову назад и вертя ею по
сторонам.

– Я вам не помешаю? – спросил Савельев.

– Да нет, доктор, мы тут быстренько,– успокоила его санитарочка,–
сейчас печечку забросим и пыль везде попротираем, а то ребята
следят за чистотой плохо. Так, хлопцы? Что-то, я смотрю, вы
не убираете коечки совсем. Не заправляете их, валитесь в них
одетыми. Ну дед Дудка ладно, а ты, Толя, почему такой весь
растрёпанный?

Смыков, у которого ночью был развёрнутый эпилептический припадок, от
её ворчанья раздражается и разражается монологом:

– А у меня ... Что же ты? Как-будто не знаешь! И что это ты такое
спрашиваешь,как-будто не знаешь что у меня такое было.»Койка
растрёпанная!».»Что это у меня койка растрёпанная?» –
спрашиваешь. Да а какой же ей ещё быть, если меня ночью черти
трепали? Вот как заснул, так сразу насунулись на меня и начали
трепать. Да так вот и трепали до самого утра без передыху. Вот
тебе и кровать растрёпанная.

Он после припадка вязок, тягуче медлителен и сонлив. По всему видать
- соображение даётся ему с трудом и полушария в голове
«проворачиваются» на малых оборотах и со скрипом. Он сегодня в
обиде на весь Божий мир, не сочувствующий ему ну никак. Толя
давний, генуинный, эпилептик. Чаще он слащав и благодушен,
но иногда так начинает бухтеть и нудить – забежать в радость!
Налетающие аффекты гнева он разряжает без буйства (какое
было у Ерохина, на первом савельевском дежурстве), одним
говорением, но выматывающе душу.

Козаков кидает в топку дрова. Они сырые и поэтому печка стреляет
сквозь отверстие в чугунной дверке сизыми пахучими кольцами.
Запах от них быстро растворяется в затхлом воздухе помещения.
Немудрено, здесь стоит двенадцать коек, а на окнах ни одной
форточки и сообщение с уличным воздухом исключительно через
дверь. К тому же баня, как это заведено в нашем отечестве и
в армии, и в гостиницах, и в пионерских лагерях, и в
больницах, и в прочих организованных коллективах, со сменой
нательного и постельного белья, проводится один раз в десять дней.
Не чаще. «Голову мыть – пожалуйста! Но купаться чаще –
определённо вредно»,– умудряются наставлять население даже
некоторые врачи. В связи с тем, что обитатели психиатрических коек
по причинам специфического характера опрятностью не
отличаются, а очередная помывка откладывается – и нередко – по
причине нерегулярной подачи воды, то и общественные ароматы
делаются гуще, и бельё естественно становится не то, что не
первой свежести, но уже и не первой несвежести. А поскольку
коммунхозовские прачечные берутся его стирать категорически
неохотно, то этим занимаются ночные смены и сушат всё тут же, в
палатах, на спинках коек, ибо сушилки хорошей нет, сушить же
на улице нельзя – бельё воруют. Его воруют и из отделений,
меняя на выношенное домашнее, однако таким образом меры
безопасности считаются официально соблюдёнными.

И, бывает, дежурному врачу, пришедшему в отделение с обходом в
полночь, ударяет в ноздри такой обморочный смрад от плохо
выстиранных влажных простыней, обмоченных матрасов, потных тел,
заношенных портянок и немытых ртов с перегарным табашным
дыханием, что едва можно устоять на ногах. Если силу этой вони
измерять по науке в баллах, то это будет штормовая вонь,
которая валит.

Вообще-то, для просушки подмоченных тюфячков в больнице, туда дальше
– за амбарами к саду – есть турлучная землянка-будан, в
которой постоянно и зимой, и летом топится камышом печка и есть
вешала. Около неё, днями напролёт, возятся оба невероятно
морщинистые и одновременно румяные аборигены больницы –
сивоусый дед Петро, ни в какое время года не снимающий с ног
чугунных, как у памятника полководцу, сапог и хроменькая калечка
– баба Нюся. На поселении они со дня основания больницы и
пережили здесь и довоенную жизнь, и войну, и молодость
Гайнулина, и свою молодость.Старики слывут за мужа и жену. Видно
так оно и было,во всяком случае они неразлучно вместе.
Поначалу Савельев удивлялся их проживанию в Ольховке, но Щёголев
как-то сказал ему:

– Что значит «вроде нормальные»? В сумасшедшем доме, милейший
Аристарх Леопольдович, нет нормальных ни среди сотрудников, ни
среди пациентов. Эти трудолюбивые, как муравьи, старики –
олигофрены. Социально адаптироваться за забором не сумели – вот и
живут тут. Да и куда им уже, ведь годы у них не те да и
привыкли они. Тем более, что родственников – никого.

Каждый вечер баба Нюся возвращается из будана в отделение,таща на
себе ворох высушенных одеял и матрасов. Весело и пискляво
шамкая беззубым ртом, она любому встречному доверчиво сообщает:

– Вот насушили им сухариков! Снова будут пудить...

Сушат-то у них, но кто понесёт туда матрасы ночью? Потому сушат в
отделениях. Да и переполнена сушилка постоянно.

Затронув Саню Козакова, Савельев уже пять минут добивается от него
отчества. Саня беспомощно смотрит по сторонам и на двадцатый
раз заданный один и тот же вопрос, он двадцатый раз молчит и
только озирается. В разговор вступает Анархист:

– Ну что же ты, Саня? Вот лук и вот лук, – он срывает два зелёных
пера с луковицы, что сидит на картонке в банке с водой на окне
и показывает их Козакову, – этот Ванька, а этот Венька. Тот
большой, а тот маленький, то луковица,а то – лучок, что же
ты Саней до пенсии и доедешь? Надо тебе своё имя-почество
знать, п е р и а г у д ы е л а х. А то ведь есть коса и коса.
Эту женщина носит, а той мужик косит. И надо, доктор,
заставить его ходить пятками по стерне, для согнания полевых
насекомых. Голова есть, а в ней - е г у р а х а б л е х!

– Ты, Саня, если не знаешь кто твой отец, – помогает ему Смыков,–
тогда хоть скажи как его звали.

Козаков гордо распахивает грудь и в ответ молча начинает мять в
жмене волосы на ней. Растительность у него обильная по всему
телу и даже на плечах лежат мохнатые «погоны». Все молчат, и
больше никто не приходит к нему на помощь.

– Цыган, видать, у него отец, – предполагает Анархист.

В разговор, заслышав шорохи в стороне, включается и дед Дудка:

– Нэ мовчи, сынок, кажи ж! Цэ нэ вэлыкий секрет. Кажи доктору: як
твоего батька звали? А то нэ дюже добре, колы воны пытають, а
ты – мовчишь... Говори! Говори, нэ бийсь! Що ж ты, бидна
дытына, своего батька нэ бачив? Кажи, хто вин: Петро, Иванко чи
Степан?

Из сеней вошла санитарка и стала собираться уходить.

– Катя, чей я? – закричал Козаков, и все покатились со смеху.

– Мамин, наверное, – говорит Екатерина Филипповна.

– Да не! – кричит Саня, – батьку моего как звали?

– Были и раньше такие детки-подкидыши, – начинает новую тему дед, –
писля войны и мамки-бросухи булы...

Чем интересны психически больные? У нормальных людей поведение – в
рамках приличия и принятости,мышление – в шорах логики и
общности форм поведения, вся жизнь в жёстких оковах предписанных
норм, уставов и законов.» Обычай – деспот меж людей».
Психике, как говорится, в сторону глянуть невозможно. Здесь же, у
них, бушующий простор причудливой фантазии, неординарность
проявления чувств и ума. Да-да, и ума. И подчас
незаурядного. И всё это по-детски непосредственно и открыто. Им, как и
детям, прощается всё.

«Но вместе с тем, как бы ни был свободен в своих речах и поступках
психически больной, – думает Савельев,– только поработав с
таким человеком, даже короткое время, начинаешь понимать что
за благо здоровый мозг, крепкая психика и независимый разум!
Понимаешь насколько хрупко, тонко и нежно организована эта
могучая духовная сфера и понимаешь, наконец, насколько
условна грань между нормой и патологией. Какое это счастье быть
свободным в своих возможностях быть на свободе, а не быть
свободным нести болезненный вздор и ходить хоть на голове в этих
стенах!».

Екатерина Филипповна кончила уборку и, подхватив разный уборочный
ха-бур-чубур, собралась уходить. У двери, глянув мельком на
Виктора Николаевича, что-то сняла с его плеча и, наклонившись,
негромко сказала ему:

– Хоть вам оно, как вы говорите, здесь и спокойнее писать, но лучше
бы вы шли в ординаторскую, доктор – на вас клоп сидел. Ещё
домой принесёте! Идите! А я скажу сейчас старшей, чтобы
обдали кровати кипятком и шашку зажгли. Неровён час, они нас
запрягут, а так – уже ездят.

3

Да уж, и клопы, и вши, и тараканы – бедствие психбольниц. И
удивительно знакомое явление: как барин, с наибольшим пренебрежением
и ожесточением относится к своему самому преданному холопу,
так и наше государство держит психиатрию, нежели всех, в
наипаче худших условиях. Оно, по-видимому, убеждено – раз уж
психиатры имеют дело не с Разумом, но с неразумными, то и
отношение должно быть соответствующим и к тем, и к другим.
Одним всё равно где быть – они не соображают, а вторые при них,
значит равны им. В Древнем Египте так относились к
парасхитам-бальзамировщикам: в них нуждались и не считали за людей.

Однако, никому, никогда и ни при каких обстоятельствах из медицины
не удастся сделать ни холопа, ни «продажной девки
империализма», ни службы быта. Без обиды для трудящихся из этой отрасли
народного хозяйства, нет и не может быть «медицинского
обслуживания населения»! Нет и не может быть «медицинских
работников»! Это недопустимо, ибо Медицина – это Храм, а лечение –
таинство. Медицина – это всегда и только наука и искусство,
пекущиеся о пациенте и пользующие его в его скорбях и
немощи руками врачей, сестёр милосердия и нянечек. Думающий же
иначе и пренебрегающий верным словом профессионала, будет
иметь услуги, соответствующие приземлённости его представлений о
высоком. И не дай Бог такому случиться в масштабах
государства и государственной политики! Тогда, помимо армии, мы
будем иметь Рабочерестьянскую Красную медицину. Без вариантов: в
обыденности «медицинских услуг» – хамское отношение к
больным!

«Ex omnium artium medicina profectо nobilissima est», – сказал отец
медицины Гиппократ, – «из всех искусств медицина является
необходимейшей». А мы воспитаны на том, что «из всех искусств
для нас важнейшим является кино».

Если на Западе считается престижным лечиться у психиатра и эта
специальность очень высоко котируется, то наши люди, рядовые
советские граждане, воспитаны так, что психиатров страшатся, а
психиатрию стесняются и обходят стороной, поскольку в
обывательском мнении, считай и читай – во мнении большинства,
население психиатрических стационаров – все без разбору дураки и
всё тут! Удивительно,но люди стесняются скомпрометировать
себя не только знакомством, но и разговором с душевнобольным,
не гнушаясь при этом читать произведения великих из них:
Гоголя, Достоевского, Гаршина, Мопассана, По, Рюноскэ и...
Список выдающихся можно длить. Так что, с дураками не всё так
просто. Точнее, абсолютно не соответствует действительности.
Но зато каких только дерзких и мерзких определений не
понапридумывало общество, чтобы ещё и психологически отгородиться
от тех, кто уже и так за забором. По общему заключению тут и
с ъ е х а в ш и е с г л у з у, и р е ш и в ш и е с я у м а,
и с п о е х а в ш е й к р ы ш е й, и с б о л ь ш и м т а р а
к а н о м в и з в и л и н а х, и ч и к а н у т ы е, и
д о л б а н у т ы е, и в о л ь т а н у т ы е, и с м я к у ш к о й, и
просто с б р е н д и в ш и е, и прочая, и прочая – всё в
том же духе. Чушь! Самая настоящая чеховская р е н и к с а!
Поверьте искушённому на слово: среди психически больных
встречаются и приятные люди, и неприятные личности, и светлые
души, и подонки, и талантливые, и никчёмные. Короче, и среди них
– всё, как вообще у людей.

А мы? Мы все, живущие по эту сторону забора – пока! – так ли уж
невыносимо умны? Так ли уж психически несокрушимо здоровы, что
позволяем себе чаще насмехаться да замахиваться, чем
сострадать да гладить? И откуда оно в нас это безоглядное
злопыхательство?! И не один ли из нас (о, если бы один!) попадает за
забор время от времени? И как нам настроить своё мышление на
то, что все мы – заложники случая, а наше благополучие –
призрачно и мимолетно. Мы в гордыне своей, которая, как
известно, омрачает рассудок, самоуверенны и твердолобы: смертны все
наши соседи по планете, только не мы. Пока блымают наши
глаза, мы – БЕССМЕРТНЫ! Кто из нас думает иначе? Нам ли,
неверующим ни в Бога, ни в чёрта, печься о спасении души?

Нам ли, променявшим истинные веру и любовь к ближнему, на
демагогическую веру в светлое будущее всего человечества – коммунизм и
выхолощенную любовь к родной Коммунистической партии, нам
ли, отрёкшимся от устойчивых понятий р о д о в о е г н е з д
о и с в о й д о м, во имя неуюта палаток первопроходцев
комсомольцев-добровольцев и общежитейской неустроенности быта,
дурно пахнущего столовскими щами, понять ли нам беды,
пребывающих в дикости полоумных? «Подумаешь! – опять слышен
знакомый голос,– а как же мы в войну?». И опять двадцать пять в
сравнении с 1913 годом. Но не всё сразу! Так не потому ли
бытует выражение «весёлый дом»? Кому весело? Всем тем, кто
исправно платя при входе один пенс, ещё в Бедлам хаживал глазеть
на «бешенных», прикованных цепями к стене. Но, Боже упаси –
не на содержание несчастных, а за увеселительное зрелище для
любопытствующей публики. Но ведь это были XVI – XVII века. И
тронется ли, наконец, наше сердце когда-нибудь участью умом
тронутых? Или так и будем жить, вполне уверенные в том, что
ни с нами, ни с нашими близкими этого не произойдёт? «Паки
миром Господу помолимся» за них! – с них и станется. И
найдёт ли психиатрия в стране, вымуштрованной в духе
воинствующего атеизма, спасение у Бога? Блаженны верующие. А неверующие?
«Блажен муж, иже сидит к каше ближе», – изрёк вполне
практически самый главный психиатр души русской – Александр
Сергеевич Пушкин, прекрасно понимавший, что, не накормив, не обув,
не одев, и не обогрев человека, трудно будет вывести его на
дорогу духовности.

А состояние лечебной помощи что ни год, то хуже и хуже. Пока не
стало аховским. Психиатрия, как вконец изболевшийся орган,
продолжает выполнять свои функции оставшейся ничтожно малой
здоровой частью, и продолжают выполнять своё святое дело те, у
кого душа болит за тех, у кого она больна.

Вот тут и выходит интересным боком стишок из «Родной речи»:

                       «Нынче всякий труд в почёте,
                        Где какой ни есть,
                        Человеку по работе
                        Воздаётся честь».

Верно, верно. Но только до известных пределов. И не секрет: в период
брежневского «звездопада», когда у нас в стране не
награждали, кажется, только новорождённых и безумствующих, скарабеям
психиатрии не сильно спешили кланяться. Хотя умных и
добропорядочных голов в ней всегда было немало, награжденных за
адский труд было – раз, два, три..., а четыре-пять уже не
было. Героя же Соцтруда получил один-разъединственный академик
Снежневский (психиатр – Герой Соцтруда? Неслыханно! Да-да, в
1974 году). И то без комментариев. А если с комментариями?
Можно и с ними. Звезда за науку – понятно, нет слов. Но о
каком Герое Социалистического труда можно было говорить при
столь кошмарном и всё более ухудшающемся положении и больниц, и
больных? А ведь академик своим авторитетом должен был
содействовать их всемерному расцвету и всемирной известности. Но этого не произошло и наши п с и
х у ш к и известность приобрели скандальную.

При схожих обстоятельствах начинаешь даже нехорошо думать про иного
награждённого, будь он директор завода, председатель колхоза
или руководитель лаборатории: с какой стати он, этот
товарищ, Герой Социалистического труда? При том состоянии дел,
какое в отрасли, это же дикость! Какой он Герой? Герой чего? Он
чёрт знает что, только не Герой! И тут же неожиданный
поворот мысли: а может быть он именно Герой и именно
Социалистического труда? Если в результате такого социалистического
труда страна пришла в такой упадок, какой везде и чего не
коснись, то награждённые награждены совершенно правильно, ибо они
возглавляли этот очень трудовой и невероятно разрушительный
процесс экспериментального созидания. И тогда закономерно:
такого социалистического труда они и есть истинные Герои.
Тогда о чём трёп?

Так, хватит... Чш-ш! Есть вещи, о которых можно только думать, но не
говорить. Но есть вещи, о которых даже думать нельзя.
Почему? Нельзя и всё! Опасно думать. Нам помолчать – нет? Можно
говорить? Можно, да? А думать так нельзя. Ну так и не будем
так думать, будем только говорить.

А впрочем, чего уж там, всё одно – помойка... Ну, а от помойки запах
известно какой. Бывает, раз в год приедет тот – из тех,
которые повыше, но ниже тех, что ещё выше, курирующий медицину,
пройдёт со свитой из районных вершителей политики партии по
полутёмным удушливым коридорам и, периодически зажимая нос
когда пальчиком,когда платочком, с гадливым недоумением
проговорит:

– Как вы тут работаете?!

И заспешит домой из сумрака этой трясины, прочь от этих человеческих
гнилушек. И хочется сказать такому:

– Да это ж вы, узурпаторы власти, вы поставили дело и людей в такое
идиотское положение, а теперь сторонитесь этих мест и
чураетесь интересоваться их жизнью! Да и зачем она вам – их жизнь?
У каждого своя жизнь. У них своя, а у вас – ваша. Вы разве
такие? Нет-нет, вы другие совсем!

Потому-то начальство посещает психбольницы редко, очень редко. А
высшее начальство и вообще не снисходит со своих заоблачных
вершин – ни к чему! Песня одна: лимиты урезаны, фондов не
хватает. Чего уж там, всё одно - помойка... Ну, а от помойки
запах известно какой – разит да и только!

Однажды такой инспектирующий, войдя в третье отделение, захмыкал
носом и воскликнул:

– Ну и вонища здесь у вас!

На что Марковна, эпилептичка, с привычной досадой пробурчала:

– Да то ж вы с улицы вошли – вот оно вам здесь и вонища.

В деле организации психслужбы немало предвзятого и по сей день. И
самая главная ерунда – это предрассудочное выведение
психбольниц не только за пределы общесоматических больниц, но и за
черту города. Безумная идея! Почему, собственно, нет
регламентации держать в отдалении гинекологию или рентгенологию, хотя
по мнению невежд одно – стыдно, а другое – вредно? Но может
быть здоровее и полезнее инфекционную службу отправить за
городские ворота? Или, если посмотреть с точки зрения
нравственности, то не лучше ли венерологию лишить гражданства? О
прокажённых и речи нет.

А ведь это всё медицина, занимающаяся нарушенным здоровьем в рамках
ли офтальмологии или психиатрии – разницы нет и она должна
быть максимально приближена к человеку. Но вот именно
психиатры и их пациенты – изгои. И это уже не заблуждение, это уже
политика.

Ещё Пётр Борисович Ганнушкин, крупный отечественный психиатр, именем
которого названа клиника в Москве, на Потешной, осуждал эту
нелепую практику. Позволим себе процитировать его
достаточно пространно:

«... я бы хотел ещё раз подчеркнуть, что психиатрическая клиника
является одной из составных частей соматической медицины и
клиники и что душевнобольной должен расцениваться (обратите
внимание: не рассматриваться, как в Бедламе, а расцениваться! –
автор) как вообще больной, которого нужно лечить. Раз
навсегда должно быть отброшено понятие о душевнобольном, как о
сумасшедшем, которого нужно куда-то сажать и где-то призревать.
Нет, душевнобольной есть такой же больной, как и все
остальные. Если нужно, он должен лежать, а не сидеть в больнице;
если нужно, он должен лечиться амбулаторно и т.д. Если
лозунгом психиатрической практики лет 30 – 25 тому назад было –
подальше от общей соматической медицины, дайте нам,
психиатрам, и нашим пациентам право на отдельное существование /для
того времени это было совершенно правильным лозунгом/, то
теперь психиатрам, сумевшим доказать право на свою
специальность, уже нечего бояться близости, соседства, связи с
соматической медициной; напротив, от такого соседства лишь выигрывают
обе стороны. Так за анализом идёт спасительный синтез и в
этой смене явлений и заключается истинный прогресс и
теоретического знания и практики».

Это было сказано в тридцатые годы.

Однако, побеждает пока не то, что идёт от жизни и насущных
потребностей психически больных, а то, что продиктовано неистребимым
желанием отмежеваться от всего того, в чём более всего видна
наша национальная, в масштабах сообщества, и социальная, в
границах страны, н е с о с т о я т е л ь н о с т ь. Это первое.

Второе. Психиатрию убивает гигантомания. Больница на пятьсот коек -
нонсенс. Так не должно быть! Тем более на 1000, 2000 и более
коек. Это прямой урон делу. К примеру, при правильно,
обдуманно налаженной работе миллионный в начале века город
Дрезден вполне обходился, по свидетельству Бумке (того самого
профессора Бумке, который свидетельствовал Камо), двухсоткоечной
психиатрической больницей. И верно: отечественный опыт,
преимущественно дореволюционный, тому подтверждением.

Психиатрические больницы не должны быть городами, они должны быть
домами. И отношение окружающих к ним должно быть отношением
домашних. А так... руки опускаются от сознания собственного
бессилия изменить что-либо и того какой урон наносится делу.
Без радикальных перемен не изменить существующего уклада. Всё
должно стать другим – и стены, и врачи. Тогда изменится
положение больных да и сами больные тоже изменятся, как бы
вызывающе на дискуссию это ни звучало. В отличие от
Средневековья, к великой горечи и потере нашей, следует признать: Запад
теперь впереди нас в деле гуманизации отношения к психически
больным. Оно и понятно – эти качества в самой природе
цивилизованного, демократического и боголюбивого общества. Мы же
сегодня – удивляем всех своим дикарством. И то ведь: наши
люди скорей будут смеяться над душевно больным человеком, чем
сострадать ему! А дик стал народ не по присущей ему злобе и
недомыслию, но лишь после всех мытарств, голодухи и войн,
опустивших культуру и опустошивших души. Очерствели! Да-а,
тернист и нелёгок для затюканного апостола обратный путь в лоно
святой Матери-церкви!...

(Продолжение следует)