Проза

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

4

Лидия Анатольевна дежурит сегодня опять в ночь. Поддежурка.

Ей нравятся ночные смены: никого из начальства нет и ты – своим
делам и своему времени распорядитель. К тому же, ночью, какой
бы колготной она ни была, больные требуют наполовину меньше забот
и внимания уже одним тем, что все они в пределах отделения и,
по крайней мере, половина из них обязательно спит.

Конечно, ночь есть ночь и ночью неестественно бодрствующее состояние,
но спать-кемарить в полглаза она не любит: очень тяжело со сном
расставаться и особенно при неожиданном среди ночи бесцеремонном
стуке в дверь дежурного врача, а любимый деликатный Савельев не
каждое дежурство – ах, как жаль! – дежурит с нею. Поэтому есть
возможность до самого утра хотя бы немного мысленно побыть с ним
наедине.

Именно по этой причине ночные дежурства стали желаннее. Покончив
со всеми обязательными делами, ублажив и угомонив кого словом,
кого соответственно назначенной иньекцией, Лидия Анатольевна (пока
няни готовят ужин) делает в обратном направлении подушный обход,
заходит в процедурную и, набросив на плечи тужурку, садится на
диван. В уютном уголке между подушками боковины и спинки, под
мерное бульканье кипящего стерилизатора, так хорошо, поджав ноги,
без помех думать о своём. О самом своём, сокровенном. Поделенном
теперь «секретиком» на двоих...

«Смысл счастья в умении человека чувствовать и делать себя счастливым.
Это не что-то, а это как. Поэтому счастье каждый чувствует по-своему.
И ещё раз убеждаешься в том, что главное – не само счастье, а
его поиск. Это и есть суть жизни. Достижение счастья печально:
счастье лишает надежд. Вот и у них с Витей... Что из этого получится
– кто знает? Но ведь не без надежды томишься неизвестностью и
ожиданием. А чего можно ожидать? У неё трое детей и она – второй
раз замужем. Но так уж устроено сердце и ему не прикажешь, у него
своя собственная нервная система.

Но всё же главное то, что мы друг друга любим, а счастья на наш
век хватит. Мы же не вечно родители, дети вырастут. И наши дети
– другая жизнь, другие люди. Может быть что-то и переменится в
судьбе. Нет, это – неправильно! Нельзя терять ни одной минуты,
ни одной секунды возможности быть вместе с любимым человеком.
Человеческий век совсем недолог и счастья на него выпадает не
больше, чем дождя в пустыне. Не от того ли, когда теряем любимых,
возникает, с исходом в безысходность, жуткое чувство, что мы не
надышались, не налюбовались на них и не наговорились с ними?

Господи, и как всё это странно происходит в жизни! Живёт себе
человек, не зная и не ведая подобных страстей, ест-пьёт, ходит
на работу, обзаводится семьёй, обрастает домашним хозяйством,
детьми и заботами. Короче, живёт естественно и спокойно. И, тем
не менее, всё ему чего-то не хватает. Всё вроде бы так, как надо,
и вместе с тем не совсем то, чего хотелось бы. И в душе каждого
теплится малый огонёк предощущения – вот начну жить с какой-то
следующей минуты, с какого-то завтрашнего дня или следующего момента,
который ещё только наступает. И кажется человеку, что проснётся
он однажды утром и начнётся та самая, долгожданная, настоящая,
то есть, осмысленная и полноценная жизнь.

По разному совершается многое в жизни, по разному же и завершается.

Во многих душах тлеет-тлеет незримый огонёк да так вместе с человеком
и гаснет вовсе, но иногда – на тебе вдруг! – откуда ни возьмись,
волею судеб, является к тебе твой единственный, твой суженый.
Вроде бы и приход его не был ничем таким примечательным означен
– человек, как человек. Все смотрят – ничего особенного, а ты
смотришь на него и для тебя в нём – всё! И не поймёшь с чего,
в какой таинственный миг тот, едва приметно мерцавший, язычок
раздувается, разгорается в гудящее на все голоса пламя, в огне
которого с треском, как деревянный сарай, горит и семья, и вся
прошлая, вроде бы разумная, размеренная и внешне благополучная
жизнь.

И вся-то она, её жизнь, со всем добрым и привычным, что было,
стоит одного савельевского признания:

– Милая Лидочка, не я настолько хорош, как ты меня пытаешься уверить.

Но просто у тебя такая светлая и чистая душа, что всякий, кому
посчастливилось в неё заглянуть, сам становится чище и светлей,
мой родничок!

Да, немного поздно мы встретились! Бог сделает и посмеётся, а
людям - мука. Наши жизни совпали, но не сложились – мука от этого.
И кто знает как сложились бы обстоятельства, встреться мы раньше?
Никто. Может и не обратили бы внимания друг на друга. А так –
немало повидали на белом свете, узнали цену и словам, и людям,
и потому стали для себя тем, кем стали. Наверное... Но мы уже
встретились и это – главное, это всё! Уже легче жить от сознания,
что рядом живёт любящий тебя и любимый, который помнит и думает
о тебе постоянно. А ведь это очень важно: знать, что о тебе сейчас
кто-то помнит и ты кому-то нужен! Это так приятно, когда ты уверен,
что в трудную минуту, пусть даже не помогает, но просто думает
о тебе близкий. Уже одно это помогает пережить трудности.

И всё же – эх! Бросить бы всё и таки начать жить заново! Но только,
чтобы представление обо всём и опыт – нынешние. А зачем сначала,
к чему начинать? Ведь мы и так каждый день живём заново. Вот встретились
с Витей и началась новая жизнь. И начинать её ни в каком возрасте
не поздно. Конечно, труднее, но не поздно. И начинать её в любом
возрасте можно с нуля, потому что это всегда лучше, чем кончать
на нуле.

Интересно, однако, знать, что меня ожидает в будущем?

Пожившие говорят: мужчина должен думать о своём будущем, а женщина
о своём прошлом. Но в будущем меня, как и любого, ожидает именно
то, чего и я ожидаю от будущего. Судьбу делаем сами. До тех пор,
пока не поймём, что делает её случай. А мы просто выходим на него.
Хорошо бы, а то ведь чаще - то случай проходит мимо нас, то мы
мимо случая.

А что в прошлом? Оно разное. И радостного было много, и обидного,
и страшного.

Обычная девочка послевоенного времени: коклюш, ботики, плюшевое
пальтишко, сопливый сосед Генка-дурак, который был на три года
старше и всё время лез с поцелуями, потому что собирался на ней
жениться. Его по обычаю тех лет именовали Геня. Погиб бедный Геня
в школьные годы, в развалинах. Забрались пацаны туда покурить,
а стена и рухнула. Дружки выскочили, Геня – не успел.

Детская эмоциональная память хранит ярко окрашенные настроением
многие подробности из пережитого. И больше печального вспоминается:
то какого-то мальчика на их улице током убило и мужики его в землю
закапывали – «чтобы ток в землю ушёл». Ужасно смотрелись на фоне
чернозёма белые, маленькие кисти и тощее, без кровинки, личико.
Никому и в голову не пришло начать элементарное искусственное
дыхание. То через три дома от них дядя Ваня-проводник погиб. Бабуська
и Лидку потащила с собой – покойника смотреть. Одни тётки болтали,
что он с подножки слетел, а другие уверяли, что это его бандиты
грохнули, чтобы легче пассажиров обворовывать было.

Но каким восторженно солнечным был день, когда вернулся с войны
отец! Ей тогда уже целых пять лет было. Мама почему-то запомнилась
вся в муке, а папа – весь в медалях. Таких вкусных, с луком и
яйцами, пирожков она больше никогда не едала, даже если и сама
их пекла. Получается неплохо, но не то.

А от папки вкусно пахло трофейным одеколоном и душистым табаком,
который он через специальную машинку сам заряжал в бумажные гильзы.
Эти гильзы здорово, до щекотки в губах, зудели, если в них долго
гудеть. И звук получался такой, как при игре на расчёске.

Кроме табака, пахучего одеколона и нескольких, глубоко засевших
в теле «маслин», отец не привёз с фронта ничего, в отличие от
соседских мужиков, понатащивших жёнам трофейных отрезов, ковров,
белья, посуды и аляповатых безделушек.

– Им бы, паразитам, всем медаль не «За взятие Берлина», а «За
взятие в Берлине», – презрительно ворчал он в боевые усы, раскуривая
папиросу с мундштуком в палец, – и бабы ихние им в масть!

Что верно, то верно. И доходило до смешного: русские жёнки, никогда
не видавшие ажурных заграничных тряпок, щеголяли на танцах и вечеринках
в немецких... ночных рубашках, наивно полагая, что такие ленты,
банты и рюши могут позволить в своих вечерних туалетах исключительно
светские львицы.

Во какая в то время была мода – сплошная стыдобень!

Потом родились братишки: Славка, Борюшка и тихий, ласковый Лексаша,
как их звали в семье. Лидка была не столько старшая, сколько самостоятельная
– это у неё в крови,уж такая натура – хлопотливая и заботливая.
Помнится, ей не больше шести лет было и она услышала разговор
между родителями о том, что трудно жить и денег не хватает. Никому
не говоря, в ближайшее воскресенье она встала пораньше, ещё все
спали, нащипала с домашних цветов отростков и понеслась на базар
– торговать. Соседки идут домой и к матери:

– Степановна, ты знаешь, твоя дочка на базаре стоит – отростками
торгует.

– Как!...

Побежала на базар и правда: Лидка в её фартуке наворачивает, засучив
рукава. Торговля идёт полным ходом.

– Доця, да ты чего это?

– Ты же папе говорила, что денег мало, а я вам вот – заработала!
– и развернула потную ладошку со скомканными рублями.

Вся улица звала Лидку – «о т л ё т-девка», а родная бабуся, женщина
набожная, но под грячую руку безудержная на язык и скорая на расправу,
величала её о т о р в о й и в состоянии особого запала а н ч у
т к о й в т о р о г о п р и ш е с т в и я. Хотя для себя самой
она была тишайшим и незаметным ребёнком, обожавшим возиться в
малиннике с тряпичными куклами.

И ей ещё не было семи лет, как она собрала документы и пошла сама
устраиваться в школу. И училась успешно. Школа для неё закончилась
в седьмом классе, потому что к этому времени умерли родители:
папа от остеомиэлита, заработанного на фронте ранением в бедро,
а маму помяла во время дойки корова. Такая шальная корова была
у них тогда.

Родители остались живы в сознании только в понятиях п а п и н
а ш и н е л ь и м а м и н п л а т о к.

По смерти родителей братишек определили в школу-интернат, а Лида
пошла в медицинское училище: надо было начинать зарабатывать себе
на жизнь.

... Они жили в своём доме, в том самом, в котором она с семьёй
живёт и теперь. Его сложили ещё до войны папа с мамиными братьями
и он вышел таким же, как и они сами, большим и приметным. Его
так и называли: дом Палагиных, хотя по уличному они были Марычевы.
Да, на той улице, где они проживали, бытовала такая традиция –
давать живущим прозвища, которые никогда не были постыдными. И
уходила эта традиция корнями невесть куда и во что. Скажем, живших
по соседству Лукашовых все называли КУБРАКАМИ: Гришка Кубрак,
тётя Шура Кубрачиха. Матвеевы звались ФРАНЦУЗАМИ, с ударением
на последнем слоге. Это ж не просто так – ФРАНЦУЗЫ, это же от
чего-то, может и от 1812 года. И было удивительно Лиде в школе
узнать, что Валерка Емцев – по прозвищу ЕМЦЕВ, а настоящая его
фамилия Романюта. Он и стал её первым мужем.

В женихах Лида была разборчива и бабуся, надолго пережившая своих
детей, не раз говаривала ей:

– За перебирачку наживёшь болячку!

Поэтому, когда Валерка посватался к ней, её раздумья не затянулись.

Парнем он был простым, открытым и смешным – этим и понравился.
Лида вспомнила как они познакомились ближе. После недолгого периода
юношеского отчуждения, они случайно встретились близко: она проходила
мимо его дома, а он с друзьями стоял у калитки и при её приближении
сделал ужасные глаза и, схватившись за грудь, стал оседать.

– Ох! Ох! Ох! Врача мне...

Она подбежала.

– Что с вами?

– Сердце заболело. У вас нет с собой валидола?

– Не-ет...

– Ну тогда посмотрите на меня ещё разик! – и улыбнулся.

Он и потом, когда они уже жили вместе, а жили они хорошо, частенько
признавался ей:

– Как ты обворожительна, моя дорогая Лидочка! Люблю тебя до обморока!
Природа тебя ничем не обделила, вон – одни глазища-то какие! Такие
глаза бывают только у ангелов и... у коров.

Она ему:

– Я, к сожалению, не ангел.

– Да ты в другом качестве мне, деревенскому жителю, ещё ближе
и дороже – матушка-кормилица и поилица. Такой я тебя ещё больше
люблю! Дай тебе Бог быть всегда при всех своих прелестях!

Верно, любил он меня и может быть очень. Двух деток с ним прижили.
Славный был парень. А погиб нелепо...

Работая шофёром, перебирал мотор в промасленном комбинезоне. Неосторожно
закурил, искра упала на брючину и он вспыхнул факелом. Вбежавший
на крик сменщик, заметался по гаражу в поисках огнетушителя. Увидел
в углу полное ведро – решил вода и, не раздумывая, окатил его
содержимым горевшего, а это был соляр.

Жалковали-горевали по нему и дети, и она сильно, но что поделать?
Человека не вернёшь, а жить надо. Стали дальше жить.

Пять лет прожила вдовой. Потом посватался Голутвин. Разжалобил
ласковым отношением к детям и по пьяной лавочке чувствительными
воспоминаниями о Валере. Они корешевали и он первое время по нему
крепко плакал. Как выпьет, так:

– Керя, керюха мой... как ты, братец, дико помер!

Ища к кому бы приютиться, Лида и он нашли друг друга, но без душевности,
а в оправдание всех душевных затрат. Получилось – не для любви
они сошлись, а для жизни. Сравнительно со многими, в их семье
царило относительное благополучие. И не пил Голутвин так чтоб
уж, и заботлив был, и не из дома – в дом тянул, и детюшка – третья,
к первым двум, нашлась, однако, его ревность переворачивала всё
у неё внутри. Хотелось же чувства взаимно возвышенного и во всех
отношениях благодатного.

И вот навстречу её жизни шагнул из бытия Савельев и всё... И не
надо ни объяснений, ни свидетельств, ни прочих доказательств взаимности
– это её душа. Лида ещё ни от кого в свой адрес не слыхала столько
и столь приятных слов. Это чудо! Может в выборе человека и неправомерна
такая аналогия, но в сущности дело обстоит так: некто выбирает
обувь и уже готов купить обновку, тем более, что и окружающие
уговаривают совершить покупку – дескать, и фасон хорош, и модно,
и на ноге смотрится – краше некуда! Да вот что-то не то: жмёт
и как-то нет комфорта. Хотя можно было бы ради моды и фасона поступиться
и потерпеть кое-какие неудобства. Но вот выносят новую пару и
покупающий уже издали видит – это что надо! А как вставил ногу
в башмак, так и не надо уговаривать: свобода, невесомость и бесконечная
приятность да и только. «Спит нога», – как говорится. Одним словом
– моё!

Есть любовь – и весь интерес поразительным образом сосредоточивается
на одном человеке. Появляется удивительно искреннее чувство верности.
Человек преображается, воодушевляясь на жизнь. Нет любви – и тогда
она заменяется суррогатом отношений со многими в поисках человека
по людям. Нет счастья, когда в глазах близкого ты, как в стекле
уличных витрин, отражаешься вместе с толпой. И совсем другое дело,
когда всматриваешься в эти глаза, как в зеркало, и видишь там
себя одного. Глаза любящего и должны отображать лишь одно: лицо
любимого.

А написать ему мысленно письмецо запретить вообще никто не вправе!

... Здравствуй, любовь моя!

Здравствуй, мой Савельев, тот самый Савельев, без которого мне
стало невыносимо жить!

Я теперь какая-то постоянно пьяная от счастья. Мозгу стало тесно
в голове, сердце готово выпрыгнуть при одном упоминании твоего
имени.

Любимый мой! Единственный! Как долго ты не приходил в мою жизнь!
И странно от мысли, что мог бы и не придти.

Где найти мне слова, которыми я могла бы рассказать тебе, что
ты - мой самый близкий, самый родной и бесконечно любимый человек?

Ты говоришь,что я переоцениваю твои человеческие качества. Тебя,
мой солнечный, невозможно переоценить, ты – бесценный! Слышишь?
Ты – огромная глыба-самородок из всевозможных драгоценных камней,
ведь что за черту характера ни возьми – всё диво! В тебе удивительным
образом сочетается всё самое лучшее, что должно быть у каждого.
Я люблю тебя всего и всякого!

Витенька, ты представляешь, что значит для меня любое твоё слово,
любой твой взгляд, даже издалека? Когда ты мне сказал на последнем
дежурстве ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!, я испугалась, прости! Но сейчас, думая
о тебе, я удивляюсь, что жива. Слёз вылилось ведро, но это от
радости и счастья. Неужели я для тебя что-то значу?

Боже! Ну почему мои слова к тебе такие одинаковые?

Радость моя, спасибо тебе!»...

Дверь в процедурную открылась и санитарочка тётя Оля позвала:

– Лидуня, ты не спишь? А то картошечка уже упрела. Пойдём, голубка,
пока пузцо урчит, поремыгаем.

5

По четвергам в больнице происходит ещё одно примечательное событие
- Хасьев проводит общебольничную планёрку.

В монотонной жизни Ольховки это всякий раз явление не менее значимое,
чем обход. И на то свои причины.

Во-первых, и это – главное, с планёрки идут в ход и в обиход не
только отдельные выражения, но и целые соображения на ту или иную
тему. Причём, становится известно не только кто что сказал, но
и как следует остальным к этому относиться, чтобы не прослыть
белой вороной и не выглядеть бутовым камнем, выпирающим из кирпичной
кладки пресловутого общественного мнения, сложенной по отвесу
даровитого местного зодчего – Марка Хасьева.

Во-вторых, что немаловажно, эти коллективные сходки предоставляют
женщинам возможность покрасоваться при всех в новых нарядах и
хоть таким эрзац-образом как бы побыть немного на людях и почувствовать
себя чуточку женщинами.

Ну и, наконец, в-третьих, планёрка никаких деловых задач не решает.
Они решаются и без неё самим начальником – виртуозом принятия
«вихревых» решений. планёрка только узаконивает их и придаёт им
видимость обсуждённых.

Единственная созидательная функция планёрок заключается в организации
общего настроя и единого, как вектор, мнения, по которому личные
суждения от события к событию ходят, словно путники, по верёвке,
натягиваемой в пургу между домами.

Планёрки Марка Григорьевича мало похожи на практический разговор
руководителя с подчинёнными, поскольку в них с оперативно-тактической
точки зрения содержится столько же полезного, сколько в артериях
жителя Тамбова – испанской крови. Это чистой воды карточная игра,
причём, шулерская, когда игроки, будучи прекрасно осведомлены
кто при каких козырях, только неуловимо следят за движениями глаз
и рук, вываживая друг друга, потому что чуть «зевнёшь» выгодную
карту – так и получи р е м и з: тут же тебя в лапти обуют, нарепюжат
колпак с бубенцами и понудят лезть под стол с кукареканьем.

– Не может быть! – воскликнет кое-кто.

– Не должно быть! – провозгласим мы, зная дело.

Но пока так.

Еженедельно в кабинет главного сходятся заведующие отделениями,
старшие сёстры, заведующая больничной аптекой, зав.трудовыми мастерскими,
главбух и завхоз – все высшие офицеры главной квартиры.

– Здравствуйте, Марк Григорьевич!

– Ну что «здравствуйте»? Ну, здравствуйте... Ну что вы каждый
день одно и тоже – «здравствуйте»?... Проходите, садитесь.

Проходят. Рассаживаются. Привыкли.

– Как там ваша Бронислава Давидовна?

– Ничего. Жива. В гипсе. Корсет такой...– жест рукой перед шеей,
– и, видимо, надолго.

– Это счастливый случай, что ещё жива осталась.

– М-да, жива осталась. А там... организм и искусство врачей!

На повестке дня вопросы всякий раз разные, а фактически долдонят
об одном и том же: необходимость починки обуви в мужских отделениях,
нехватка трусов и чулок в женских, трудности со стиркой и сушкой
белья, перекрытие крыши на пищеблоке, ведение строительства пристройки
к мужскому полуспокойному корпусу и прочее текущее, порвавшееся
и отсутствующее.

Перед каждой планёркой Марк Григорьевич набрасывает на клочке
бумаги краткое, типа:

1. Субординация!
2. А.М. – с места реплики. И злые.
3. Туалеты?...
4. Кухня. Ремонт!!! Закладка продуктов!
5. Всё скомпоновать – легче работать.
6. Всё «не хватает», а что вы делаете?

Сегодня, в нарушение обыкновенного распорядка, первыми (и единственными) обсуждаются кухонные проблемы. Всё! Дело – край и надо что-то предпринимать с крышей. Она течёт уже во многих местах. В варочной комнате специально ставят кастрюли и тазы под льющуюся с потолка воду. Некогда железная, крыша не просто проржавела,а превратилась кое-где в труху. Не рухлядь, а т р у х л я д ь уже. Что же делать? Шифера нет, с металлом – швах.

Хасьев смотрит в окно, скребёт на затылке свою сухую себоррею,
потом, зацепив перхотную чешуйку, тянет её по всей длине пряди
волос и бессознательно кладёт на зуб.

Савельев наблюдает за ним с лукавым любопытством и обводит глазами
всех. По взглядам – кто где!...

Одна Евгения Кононовна, ведущая протоколы всех заседаний, принципиально
и сосредоточенно бдит, готовая реализовать в приказах любые сногсшибательные
распоряжения главного врача.

Сидор Тимофеевич, а нынче он угрожающе деятелен, просто опасно
инициативен, рекомендует сделать так, «як добри хозяева роблють»:
взять куски мешковины, намочить их в краске и по хорошей погоде
наложить пластырями на крышу и для верности, после того, как высохнет
краска, покрыть блаком.

– Ото ж воно гарно будэ – и держава е, и... як его? Тю!... та
яки-сь воно тэ? Крепость, ага. И крепость – во! И крепость будэ.

По всеобъемлющем, поистине государственной длительности, размышлении
Хасьев соглашается с его доводами, хваля за смётку, поскольку
у райздрава, у которого больница на балансе, не только оцинкованного,
не то что железа, но и вообще ничего подобного нет. Райздрав сам
ходит с протянутой рукой, выкланивая себе попечителей.

Поощрённый начальником, от тёплых чувств Сидор Тимофеевич засовывает
по привычке палец в недра носа и начинает ковыряться там, а потом
дёргать из него волосы, культурно оградив мероприятие ладошкой
другой руки.

Ноздрин сидит в позе скучающей проститутки и, шмурыгая набобевшим
носом, поминутно подсмыкивает им, выпадающий с хлюпаньем, насморк.
От того, когда он произносит: «У меня сегодня паршивое самочувствие»,
последнее слово звучит гундосо – с о б а ч у в с т в и е. Владимир
Алексеевич простуженно самоуглублён и лицо его наглухо застёгнуто
на две оловянные пуговицы - глаза. И что там, за ними? – только
догадывайся. Скрытная натура: свою линию сопяка давит. По принципу
«молчи и дышь – будет барыш!».А если нет нам барыша, то и другим
мы ни шиша!

«В этой компании, по-моему, только женщины ведут себя относительно
прилично, – констатирует Виктор Николаевич, – разве так можно
себя вести?

Неумение держаться просто и естественно в приличном обществе расценивается,
как утрата собственного достоинства. Это всё равно, что испортить
воздух при всех, это идёт от закрепощения, от подчинённости или
личной психологии, или обстоятельствам. Поэтому всякому, особенно
врачу, следует воспитывать в себе изысканные качества интеллигентности:
быть не просто воспитанным, а благовоспитанным, не просто порядочным,
но добропорядочным человеком. И далее в том же духе. Высшему образованию
должен соответствовать и высший культурный ценз».

Во время разбирательства тех или иных дел, когда страсти накалялись
добела, а это случалось совсем нередко, Хасьев кричал своему собеседнику:

– Прошу по-хорошему: не выводите меня из себя и не доводите дело
до инфаркта, иначе и у вас найдётся причина для смерти. Держитесь
в л я м к а х п р и л и ч и я!

«О-о, очередной перл из той перловой каши, которая зовётся речью
начальника,– развеселился Савельев,– надо будет запомнить или
записать к себе в вадемекум. Да такое и захочешь – не забудешь».

Здесь опять придётся, нет – просто необходимо прервать повествование,
чтобы особо поговорить о русской речи тех людей, которые говорят,
пишут и думают по-русски, и, считающих себя безо всяких оговорок,
если и не вполне русскими, то вне всяких сомнений русскоязычными.
И есть необходимость обратиться в первую очередь к людям с высшим
образованием.

Последите за своей речью, ребята! Залезьте хоть раз в году в орфографический
словарь и посмотрите как пишется то или другое произносимое вами
слово. Если выражение «язык – форма сознания» верно, то у многих
оно спутанное и настолько, что появляется желание квалифицировать
его клинически.

Хасьев допускает такие антикварные выражения и отдельные слова,
что хоть стой, хоть падай. Не говоря о повседневном употреблении
им таких повсеместно и едва ли не поголовно всеми уродуемых слов,
устойчиво превращённых коверканьем в и н ц и Н д е н т или в к
о н с т а Н т и р о в а т ь, у него есть собственной фабрикации
(и произношения на полном серьёзе) контаминации, типа к а л у
а р ы, н ь ю а н с ы, у е д и н е н ц и я и особенно любимые Савельевым
– ЛЕЙБ-МОТИВ и АНШЛАНГ. Бомба!

Помимо этого, он часто путает слова и, куроча немыслимым образом,
так их соединяет, что в течение дня с его языка срывается, сломя
голову, целый табун полоумных бастардов наподобие а ж и о т а
ц и я (ажиотаж + ажитация), п р е в у а л и р у е т (превалировать
+ вуаль), п р е т е н з и о н н ы й (претензии + претенциозность)
и д и с к у р с и р о в а т ь, то есть, идти курсом дискуссий
– так надо понимать?

А в предложениях это звучит так:

– Двигайтесь или я вынужден буду вас м у т о р а ж и т ь (мутить
+ будоражить?).

– Пусть санитарочки заставят больных прополоть у забора б у з
я к и (бузина + будяки?).

– Ещё раз вам говорю: вы должны уметь л а в р и р о в а т ь (лавировать
+ маневрировать?).

И так далее до бесконечности. Фантазия начальника неистощима и
на эту тему. Ничего не поделаешь, об этом нельзя не сказать, тем
паче, что «такова ДЕФИНИЦИЯ ВОПРОСА!» – как любит говорить Марк
Григорьевич. Красиво звучит - сами слышите, а он любит звучное
русское слово. И звучит почти научно, хотя скорее наукообразно
и не туда.

Ноздрин же (остаётся загадкой – как ему удалось сдать вступительные
экзамены и окончить мединститут?) вполне уверен, что не к л а
д у т, но л о ж а т, не п о й д ё м т е, а п о ш л и т е, вы –
е х а й т е, а мы - н е х о ч е м! В его транскрипции на дорогах
лежит а с в а л ь т, делами ведает п р и к у р о р, в конторах
сидят б и р ю к р а т ы, п е р е с п е к т и в а манит в К о л
о н д а й к, а жизнь при этом должна не течь, но т е к т и положенным
ей путём. И уж совсем оригинально он выговаривает цифру 16 – ш
и ш н а д ц а т ь. О-о!

Немецкий лингвист – Георг фон Габеленц, кстати, знаток славянских
языков, утверждал, что «языком человек не только выражает что-либо,
он им выражает также и самого себя». Владимир Алексеевич лучше
всего выражал себя в матюках. Надо отдать должное: непечатных
выражений доктора Ольховки в трезвом состоянии практически не
употребляли, в отличие от Ноздрина, загромождавшего без всякой
на то причины хоздвор своей речи неуклюжими деталями «матчасти».
Но и в этой части лексикон заведующего первым мужским отделением
был обиходно убог – только «б...., п...., и х..». Что и говорить?
Тогда как профессор словесности Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ,
редактировавший 3-е и 4-е издания Словаря живаго великорусскаго
языка Владимира Даля, насчитывал (кто бы мог подумать!) несколько
тысяч матерных слов и выражений.

Причём, в произношении некоторых сложных для него словесных оборотов,
Владимир Алексеевич для удобства изъяснения и, чтобы не повредить
язык на крутых виражах выражений (или в его манере – «выражах
виражений»), употреблял только первые буквы гнусных идиом:

– Ё... п... т... ть!

И обычные фразы, трудно произносимые,по-видимому,из-за мешающих
произношению зубов, летели на этих самых буквах только так – как
на роликах!

Происходило нечто подобное тому, что наблюдается, когда на скорости
проходишь поворот и не каждый придорожный столб видишь, а из сливающихся
тот или иной выхватываешь глазом, так и при скором говорении ухо
разбирает не всякое слово, а ловит отдельные опорные буквы и тогда
слышится совершенно характерное:

– Ёпт-ть!

Именно скороговоркой – из отдельных букв, но одним словом и одним
духом.

И прямо поразительно до чего некоторые наши граждане, в том числе
и руководители достаточно высокого положения и не менее высокой,а
порой даже высшей образованности, заскорузлы и невежественны в
произношении некоторых названий. В этом отношении больше всех
везёт Азербайджану,который чаще всего именуют А з е б а р ж а
н о м. На каком основании? Почему такое неуважительное отношение
к имени республики, а следовательно и к тем, кто в ней живёт?
Конечно, их проще звать а з е р б у д а м и, но надо же иметь
совесть, если уж культуры не хватает. Почему бы этим, не очень
церемонным, людям не прочитать это слово для начала по складам:
А-зер-бай-джан? Так и хочется сказать им: когда к Вам обращаются
окружающие, ведь они же называют Вас не М у х е и л и не М и х
у и л, а как положено, как правильно – Михаил? Так нет же, в ответ
опять – А з е б а р ж а н.

А как быть с призывом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»,
если всеми средствами санитарной пропаганды нас призывают избегать
случайных связей? Может быть в этом смысле и не только в этом
следовало бы выражаться более грамотно – «Пролетарии всех стран,
объединяйтесь!»? Наверное, так.

О, наш могучий русский язык! Могучий и непонятный настолько, что
до грамматики ли тут? И что такое грамматика в сравнении с ударением,
вот ударение – это да! Конечно, сейчас мало кто говорит ножницЫ,
пОртфель или магАзин, но от этого не стало легче познавать произношение
и нередко, начав говорить, остановишься, бывает, посредине слова
и не знаешь как ударение ставить: на втором или на пятом слоге,
потому что это самое ударение по всем законам и орфографии, и
лексики не лезет ни в один слог, ни в другой?

А бывает, что и слово уже всё сказано, и буквы уже все кончились,
а оно вот оно – на тебе, как по голове – ударение!

Ну, уж если у врачей встречаются в речи слова-паразиты, то у Стеца...

Нет, это уже не речь, а самая настоящая бубонная чума!

Несколько глав назад мы уже прислушивались к его своеобразной
манере изъясняться, но время идёт и раз уж зашёл разговор об этом,
то словарь можно пополнять, не доставая записной книжки из кармана
– все его излюбленные словечки, всё, произносимое им, на слуху:

– В и х н о м доме,

– Кастельянша (нечто испаноязычное, видимо, техничка из Кастильи?),

– Особы обуего пола,

– Ухмельнулся,

– Лутче всего (произносимое под хорошее настроение, как л у д
ж е),

– Казалобся (вместо «казалось бы»),

– Куркулятор (так гениально назван «калькулятор»!),

– И у в йетим случае.

Когда Савельев слышал последнее, у него в сознании появлялось
игривое:

«Прибежали в избу дети
Второпях зовут отца:
– Тятя, тятя, наши сети
Притащили самку Йети,
А теперь тащат самца.»

Сидора Тимофеевича неразговорчивым никак не назовёшь. Он любит
поговорить, но вся его речь состоит из каких-то затыканий, обломков
слов и прочих шиндыков-мындыков от слышанных когда-то фраз, так
и не сложившихся в его голове в собственный стиль мышления. Не
сложившихся настолько, что впору говорить о разложившемся мышлении.
Подобный стиль мышления, к сожалению, свойствен многим нашим соотечественникам
вне зависимости от ранга, пола и образованности.

Беседу Стец поддерживает весьма конкретными и категоричными высказываниями,
которые по больнице имеют хождение эквивалентом крылатых выражений:

– «Дитё – он дитё и есть».

– «Баба завсегда бабой и останется».

– «Закон есть, как есть закон».

– «Нэрви – воны нэрви и есть, раз воны нэрви».

И пенки:

– «Говно – воно и есть говно, колы воно говно!».

Несомненно, крепка поветь подпоркою, а слово – поговоркою.

К сказанному можно было бы ещё добавить, разного и немало. Добавить-то
можно, но чего не отнять, того не отнять – будет и этого с нас!
Представление есть о том как разговаривает капитан и его команда,
правомерней было бы сказать – Иосиф и его братия.

А Титков как говорит? У него неплохая речь. Так ли уж безупречно
речисты Савельев и Щёголев? В общем-то, да. И даже, просеивая
сквозь уши всевозможную словесную шелупонь, доктора начали ломать
и гнуть слова в шутку, чтобы они звучали необычно и весело. У
них это стало своего рода игрой и защитой от повальной галиматьи.

Позорно, но это так: иностранцы знают нашу родную речь лучше,
чем мы – русские. У нас же, в большинстве своём косноязыких и
малограмотных, во рту языковый пек. И когда уже наш народ заговорит
красиво и правильно, несмотря на Академию педагогических наук
и всевозможные Литературные институты в стране? Не стоило бы об
этом откровенничать во всеуслышанье, тем паче и Марк Григорьевич
рекомендует не выносить с ё р и з и з б ы, да приходится: недостатки
надо не скрывать, а вскрывать – от этого только польза делу.

И в качестве эпилога, в завершение этой части нашего текста, более
чем краткий, умозрительный диалог:

– Каково главное свойство памяти?

– Конечно, помнить! Что за вопрос?

– Вот на то и вопрос. Нет, не верно! Главное свойство памяти –
забывать!

– Экая несуразица! С чего это?

Уточним: для таких, как Стец.

И в этом смысле, чтобы в дальнейшем уже не удивляло, вся трудовая
философия Сидора Тимофеевича, будто на двух ногах, стоит на двух
словах: забил и забыл! Такова дефиниция этого вопроса.

6

А сейчас сказ о другом.

На сегодняшнем производственном совещании пропесочивают третье
отделение. Ругают буфетчицу за то, что она нескольким больным
подаёт еду в одной чашке, не моя её. Достаётся и Рассохиной, и
Цурко, сестре-хозяйке. Она, в запальчивости ершистая, оговаривается:

– Так ведь о н и, бывает, из помойного ведра куски вылавливают
и жуют. А Ноня так даже и с окурками, и с другим разным.

– Ну тогда давайте, Клавдия Кузьминична, ориентируясь на это,
сразу наливать и м в один ушат и пусть они из него сообща лакают.

Начался словесный пинг-понг.

– Буфетчица не успела вымыть посуду. Сто человек – ну-ка, повернись,
накорми! Да и посуды не хватает. Я уже устала выписывать требования:
пусто на складе. Чем тут буфетчица виновата?

– Да если так рассуждать, то можно и узаконить то, о чём мы говорим.

Людей кормят, как свиней. В чём, например, ваша роль, Анна Михайловна?

– Ну уж скажете тоже – «как свиней»... У нас чисто. Чем я виновата?

– Тем, что вы не ругаете буфетчицу.

– А за что лично Зинку ругать, когда больные выхватывают посуду
друг у друга из рук.

– Мы ругаем не Зинаиду Михайловну, а беспорядок и бесхозяйственность,
имеющиеся при ней.

– За всеми не уследишь – случается и такое.

– А я, наоборот, именно за это порицаю её, именно за то, что она
не исключает возможности этого. И почему ваша позиция, Виктор
Николаевич, есть позиция молчаливого наблюдателя?

Та-aк, припрягает.

Хасьев за головами присутствующих выискивает глаза Савельева и
устремляет на него антрацитный блеск своих зрачков. Савельев не
желает никчёмного разговора, но делать нечего.

– Не совсем так. Есть немало объективных причин, которые...

– Начинается! Опять объективные причины субъективно переживаемые.

– Да. И субъективные тоже.

– Какие же?

– А кто я в отделении?

– Вот именно. Я же как раз об этом, – перебивая, режет главный.

Савельев, не обращая внимания:

– Я – лечащий врач и только. На каком основании я должен лезть
и в кастрюли? И.о.заведующего меня никто не ставил. Хотя с отъездом
Вадима Александровича все мыслимые нагрузки по отделению лежат
на мне, однако, ни о каком совместительстве и речи нет.

– Заместительстве. Это называется не совместительство, а заместительство.
И по вас не видно, чтобы вы от работы переломились. Кончайте эту
тему, она на обсуждение не выносилась. В рабочем порядке.

– Да, но упомянутые 100 больных веду, практически, я один и что
же - мне надо ещё и за буфетом следить? Вы, конечно, извините,
но меня никто на это не уполномочивал. И на работе мне хотелось
бы работать, а не ломаться.

– Вас на это дело у п о л н а м а ч и в а е т ваша должность.
Вы, как вы несколько заметили, да – врач и поэтому обязаны вникать
во всё, происходящее в отделении. А по заместительству, если уж
вы так болезненно реагируете, мы вам у п л о т и м. Не переживайте!
И попутно хочу заявить: если кто-то обязан сделать что-то и перед
ним стоят какие-то препятствия, то прошу иметь в виду, что наличие
этих препятствий совсем не снимает обязанностей.

– А если нет условий, наше право отказаться и не делать,– шепчет,
наклонившись к Савельеву Рассохина.

– Так можно начать вообще ничего не делать. Я очень хорошо всё
слышу,

Анна Михайловна,– Хасьев перевёл на неё свои жгучие угольки, –
а права вам даны для того, чтобы лучше исполнять свои обязанности.
Всем ясно?

Кажется, подуй ему сейчас в глаза слегка и они, тлеющие, в миг
разгорятся скандальным огнём. И на сердце у Виктора Николаевича
тяжело и скверно. А Рассохиной хоть бы хны!

– Вот вы интересный человек, Марк Григорьевич! – это Анна Михайловна
с оттенком снисходительного неудовольствия.

У неё такие яркие губы, как-будто она украинского борща наелась,
а в ослепительно белозубой улыбке – иллюзорное ощущение зажатого
между губами сала.

– Я не интересный человек, я – красивый человек! – это Марк Григорьевич
с насмешливым самодовольством на ироничных полувзглядах.

– Ну, правильно: вы – и умный, вы – и красивый, а мы что? Нет
ничего!

– К чему это вы, не пойму?

– Как же «не пойму»! Раньше кастрюли мыли централизованно, на
кухне.

Теперь, боясь инфекции, нам их передали в отделение. С тем, чтобы
контакт уменьшился по пищеблоку...

– Я вижу, как вы боитесь инфекции. Ну и что?

– Что «ну и что?» В отделении недовольны: работы прибавилось,
расход воды увеличился, затруднились сдача и приём смен.

– В связи с мытьём кастрюль в отделении оголяются посты. К тому
же раздаточная около туалета – микробы. Народ кипит. Я – поддерживаю
персонал.

Надо или вернуть на старый манер, или придумать по-другому,– дополнил
Савельев.

Не удостоив его ответом, Хасьев к Рассохиной:

– Вы рассуждаете, как девочка.

– Женщина в любом возрасте – девочка.

– А раз вы уже женщина, то должны понять,что в вашей уборной микробы
одного отделения – вашего, а на пищеблоке – всей больницы.

– Ну почему же всё так непродуманно?

– Потому что я – главный врач и мне пока видней.

– Тогда вам следует знать, что больные жалуются на однообразное
питание, – говорит Виктор Николаевич.

– У нас ещё хорошо готовят, а вот в той больнице,где я до этого
работал, был один врач, который на пробе отхлебнёт с ложки, сплюнет
и говорит:

«Тьфу! Можно раздавать,» – подал голос Ноздрин.

– Может быть у нас готовят и хорошо,но пища зачастую невкусная,–
поддержал Савельева Титков.

– Вкусная жизнь приятней, – заметила Тыщенко.

– А невкусная – дольше! – мнение Хасьева.

– Да больные и не знают, что такое вкусная пища, – непреклонен
Савельев.

– Она должна быть прежде всего доброкачественной и питательной,
так я говорю, Владимир Алексеевич? – главный обернулся к Ноздрину,
ища поддержки.

– Нам что ни полезло, то и полезно, – угодливый заведующий по
обыкновению шакалил перед начальником, – а жалостливому и добренькому
Виктору Николаевичу можно посоветовать носить вкусненькое больным
из дому.

– Хватит того, что я сверх всяких норм 100 больных веду. Что же
мне, ещё и больницу кормить? Может это всё же лучше сделают четверо
поваров, работающих в две смены. Речь идёт о том, чтобы готовилась
потребная еда и не было перевода продуктов. Глупый выходит разговор.

– Всё равно в сортир летит,– хохотнула Евгения Кононовна, женщина,
у которой в любой ситуации видишь сначала любование собой, а потом
отношение к делу.

– Но это не значит, что людей аналогичным кормить надо.

– Что же, прикажете вам чёрную икру? – язвит Хасьев.

– А вот я и не люблю чёрную икру, – простодушно отозвался Пётр
Леонидович.

– Вполне возможно. Чтобы есть такие продукты, надо иметь вкус,
испорченный благополучием. Вам же,рождённому в другой обстановке
и в другое время, это неведомо.

Марк Григорьевич был, как говорится, в превосходстве своего достоинства.
Но, дав народу немного поговорить и в этом как бы малость поразмяться,
пора брать бразды правления в свои руки и закруглять словопрения,
а то готовы преть ещё часов шесть, лишь бы не идти в отделения.

– Так, прекращаем д и с к у р с и р о в а т ь на эту тему. Всё!
Дальше говорю снова я. Александра Васильевна!... я, между прочим,
уже говорю! Прошу всех чётко усвоить,что питание в больнице должно
быть прежде всего рациональным. Вкусным, полезным, сытным питание
может быть дома, а здесь – это уже вопросы второго и десятого
плана. У нас в коллективе питание ж и з д и т с я на науке. А
научно обоснованное питание – прежде всего питание рациональное.

О, снова это «научно обоснованное». Кем?

Институтом питания АМН СССР, к примеру. Институт есть, а рационального
питания нет, как нет. Потому что нашему народу рационально питаться
то не хватает денег, то необходимых продуктов не найти, то нет
времени это делать. Всё на скаку – и живём, и копыта отбрасываем,
какое уж там рациональное. К тому же институтская братия, выбивая
диссертации, сбивает попутно с панталыку любого, имеющего рот
и желание поесть, объявляя время от времени то одно, то другое,
а то и одно и тоже то страшно вредным, то ещё более страшно полезным,
рекомендуя его для употребления исключительно инвалидам.

Сливочное масло вдруг (в другие времена – яйца, шоколад, куры,
сахар, копчёности и т.д., и т.п.) – в ряде публикаций объявляется
врагом N1 и предаётся анафеме и ужас берёт брать его в рот, потому
что, смешиваясь со слюной, оно по составу превращается в змеиный
яд и, кроме сплошного холестерина, ничего не содержит. Согласно
другим, опять же научным исследованиям – это настолько ценнейший,
легко усваиваемый и богатый всевозможными полезными ископаемыми
продукт, что недооценивать его просто преступно.

Разумеется, в связи с вольными или невольными, но возможными опасениями
отравиться вышеперечисленными продуктами питания, необходимы кое-какие
уточнения. Они тем более оправданы (и этого уже никто не скрывает),
что развивается целое направление в науке – токсикология пищевых
продуктов. Что имеется при этом в виду? Всё ещё используемый дуст
в картошке или поносная селитра в арбузах, а может быть наличие
тяжёлых металлов в молоке? Нет, ни то, ни другое, ни третье. Имеется
в виду то же самое сливочное масло, которое осталось сливочным
только в названии, как напоминание о былом, о том, с чего оно
начиналось и чего в нём давно уже нет. В положенном на язык современном
сливочном масле столько же от масла (не говоря о сливочности),
сколько в приёме английской соли от красот Букингемского дворца.
Плюс добавки, минус вкус – вот вам и полный нуль удовольствия,
не говоря о полезности.

Если раньше выражение «масляное масло» обозначало нелепость, то
ныне, в век химии, когда оно суть не продукт питания, а продукт
крекинг-процесса – это выражение должно пониматься буквально и
обозначает натуральность пищи, чем-то да отличающейся от колбасы
с крахмально-гороховым и сметаны с белково-казеиновым наполнителем.
Думается, против того, чтобы мясо было говяжьим, а яйца куриными
не станут возражать даже те, кто придумал лозунг - «Экономика
должна быть экономной!».

Да, лет десять спустя висели такие плакаты большей или меньшей
красивости по всем нашим городам и весям. И подпись была под ним
– Л.И.Брежнев. Так было сначала. А когда умер Леонид Ильич, его
подпись убрали и заменили её словами – «таково веление времени».
Таким образом, агитпроповские холуи опять сняли с себя ответственность
за сказанное: мол, мы тут ни при чём - это сначала выживший из
ума политик сочинил, а потом время наступило такое, которое велело
и – баста! Да уж, это не от хорошей жизни такое наше экономничание.
И, помнится, замечательно высказалась на эту, актуальную для всех
нас тогда тему, одна дама-психиатр из Липецкого психдиспансера:

– Это выражение возвращает словам первоначальный смысл. Хорошо,
кабы оно имело ещё и материальное воплощение, а именно: точно
также, как экономика должна быть экономной, так и масло должно
быть масляным, а не «бутербродным».

А как же научные предписания? И, повторяясь: почему научные предписания
сплошь и рядом нарушаются, почему ими пренебрегают? Ну, знаете
ли, наука – это одно дело, а жизнь – другое. Недаром и в названии
журнала эти два понятия разнесены и пишутся через союз «и» – «Наука
и жизнь». Отчего так?

От того, что жизнь – это нечто своеобразное, а наука – нередко
совершенно отдельное от неё. В жизни не всегда бывает так, как
уверяет нас в том наука. Наука познаёт жизнь, а жизнь её уже познала.
В этом отношении примечательна беседа автора с неким работником
научно-исследовательского института рыбного хозяйства, который
на доверчивый вопрос:

– Так значит вы занимаетесь разведением рыб?

Ответил:

– Нет, мы только их изучаем, – и достал при этом из академического
портфеля четыре королевских, в локоть, янтарных тарани.

– Сразу видно, что вы, как истинные подвижники науки, опыты ставите,
в основном, на себе, невзирая на то, что рыбка по весу похожа
на наглотавшуюся ртути.

– Иногда приходится, – застенчиво улыбнулся учёный муж и чин,–
мы же для себя отлавливаем опытные образцы. Да что тарань? Тарань
– вкус, а вот рыбец – это да... За один аромат – миллион рублей!
Не рыбка, а музыкальный момент!

– Так значит рыбец?

– Да, среди рыб рыбец, как среди баб – бабец! Уж его и изучать
интересно.

– А-а...

Вот, етишкин кот, что и поразительно в отечественной научной диетологии!
Вот и привлекает-то внимание сей прелюбопытный феномен: продукты,
опасно вредные для всего народа (чёрная и красная икра, сервелаты,
крабы, тресковая печень, балыки, марочные коньяки и прочие д е
к о л ь т е с ы – выражение Марка Григорьевича), при подаче к
столу руководящих работников значительную часть своих страшно
ядовитых свойств утрачивают и становятся простой, доступной и
недорогой едой.

А всему населению такое есть даже и не снилось. Да и ни к чему
подобное ему, потому что оно и так страдает от избыточного веса.
Что верно, то верно. Сидячий, малоподвижный образ жизни изуродовал
нас до неузнавемости.

Иное ожирение хуже матерщины. Нецензурно высказываться в общественном
месте считается невоспитанным, а выйти с безумным телом на люди
– вроде бы и ничего, хотя переедание приняло совершенно нецензурные
формы.

Но только опять же хочется задать вопрос: весь ли вес набран за
счёт переедания и обездвиженности? Может наша пищевая промышленность,
несмотря на обьёмы производимого, недодаёт нам полноценный белок,
а делает упор в основном на мучное и крупяное? Вот все и жмут
на обожаемые хлебо-булочные изделия да пирожки с беляшами, а зеленью,
овощами и фруктами как-то не принято у нас уснащать рацион. Традиции
грузинского стола у Общепита не в чести! К тому же мяса, которым
хотят накормить всех, недостаточно, и оно взращено на гормонах.
Общественный рот жуёт и его, и в наших организмах продолжается
их анаболическое действие, вспучивающее и разрушительное.

Понятное дело, жизнь идёт вперёд, она не стоит и не может стоять
на месте, она прогрессирует и сегодня становится известным то,
что вчера было только очевидным, но то, чего мы не знаем, мы не
знаем, как и сто лет назад. Однако, это незнание более высокого
научного уровня. А вот с ним, несмотря на переменчивость и удивительную
противоречивость научных выводов, большинство населения как раз
и не желает считаться и с голодной назойливостью, заглядывая в
учёные глаза, задумчиво сычит:

– Ну, может быть, что-то из перечисленного нам будет позволено
съесть без окончательного вреда для здоровья? Ну, хотя бы вот
такой кусочек?

А вот такой? И всё вредно, да? Жаль! А хотелось бы...

Весьма известный в прошлом терапевт Григорий Антонович Захарьин,
основавший московскую терапевтическую школу, говорил в своих лекциях:
«Наука – высшее здравомыслие, не может противоречить простому
здравому смыслу, который предписывает брать из массы данных лишь
нужные».

И потому хочется сказать бедному обывателю, чтобы он не метался
в бессмыслице до морковкиных заговен и не считал всех учёных подряд
дураками:

– Да съешьте, съешьте кусочек, ради Бога, если уж так сильно хочется!

Съешьте и знайте, что говорил по сему случаю знаменитый не только
среди врачей врач Захарьин. Тем более, мы теперь без науки ни
на шаг. Ешьте и не мучьте себя! Но старайтесь соблюдать во всём
меру, помня что говорил и другой врач – средневековый лекарь Парацельс:
«Всё есть яд, ничто не лишено ядовитости, и всё есть лекарство.
Одна только доза делает вещество тем или другим».

Завершая планёрку, Марк Григорьевич сделал многозначительное лицо, насупил бровь и провозгласил:

– Прошу присутствующих отнестись к моим требованиям с должным
вниманием и, думая вразрез, не мешать мне проводить на своём месте
государственную линию в делах. Дома – как хотите, но здесь, во
вверенной мне организации, дисциплина должна быть железной. И
я приложу все силы к тому, чтобы она железной была всегда и для
всех. Раз нужно – значит надо! Бузить – не выйдет! Только так
будем вести хозяйство. Меня к этому обязывает теперь ещё и партийная
дисциплина. Вопросы будут? Нет. Хорошо. У кого, что есть - давайте быстренько.

– У меня есть сообщение, – подала голос Галина Лаврентьевна и
встала, – я хочу от имени всех присутствующих и от лица наших
немногих коммунистов поздравить нашего дорогого Марка Григорьевича
с принятием в члены родной Коммунистической партии. Желаем Вам
здоровья, Марк Григорьевич, и успехов в работе... и здоровья Брониславе
Давидовне!

Все захлопали. Савельев тоже. Но не ему, а в восхищении бесподобным
решением партийных товарищей.

– И я уверена, что Марк Григорьевич, – продолжала Загурская, –
с честью будет нести звание коммуниста, тем более, что приём проходил
накануне знаменательного события, которое весь наш народ с радостью
ждёт – ХХIV съезда партии. И я уверена, что Марк Григорьевич...

– Ты уже один раз была уверена! – под руку ей тихо, но так, чтобы
услышали все, сказала Рассохина.

Не уловив иронии, Загурская махнула на неё рукой и с гипертонически
пылающим лицом заключила:

– Значит так, я сильно уверена, что Марк Григорьевич приложит
все усилия, чтобы вместе со старшими товарищами завершить строительство
светлого здания Страны Советов!

– Коммунизма, Галина Лаврентьевна. Светлого здания коммунизма!
– заклекотал в смехе Хасьев. Парторг, в горячке выступления не
понимающая в чём её ошибка, закрутила головой по сторонам. Ей
стали сквозь смех объяснять.

– А-а, дошло, ну да – и коммунизма тоже! Не умею длинных речей
говорить – вот и запуталась.

Вечером, перебирая дома почту, Виктор в одном из журналов наткнулся
на такие строки: «Лучше, чтобы десять работающих не называли себя
членами партии (действительные работники за чинами не гонятся!),
чем чтобы один болтающий имел право и возможность быть членом
партии... Наша задача – оберегать твёрдость, выдержанность, чистоту
нашей партии. Мы должны стараться поднять звание и значение члена
партии выше, выше и выше», – говорил Владимир Ильич в 1903 году
на II-ом съезде РСДРП, у истоков большевизма.

В отношении партийцев заветы Ленина верны, но верны ли партийцы
заветам Ленина?

(Продолжение следует)