Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

4

Население «полуспокойного» домика – люди вообще-то очень спокойные
и от медикаментов даже медлительные. Савельеву, никогда близко
не общавшемуся с психически больными, по-человечески любопытно
и интересно наблюдать за его жильцами и кажется ему, что, не видя
сего, он теряет нечто важное.

Что – сказано жильцами? Да, жильцами! Иначе ведь и не скажешь,
так как большинство проживающих – хроники и по разным причинам
находятся здесь долгие годы: колониальная система тяготеет к привычному
и её традиции живучи.

... Подхватив каждый свои причиндалы, собрались было и санитарочка,
и Савельев уходить и тут – на тебе! Вася Жёлтиков обвалялся...
Все ну его корить да совестить. «Ах ты, засеря-мученик, ещё будешь
так делать?» – спрашивает Екатерина Филипповна. «Буду!» – млеюще
полуприкрыв веки и сияя лягушачьей, во весь рот, улыбкой, заверяет
Вася, выдувая из себя звуки, словно бульбы в воде.

Это тот самый Вася Жёлтиков, про которого Анархист говорит, что
у него голова – «огурчиком». Все его зовут Г а р м о н я – Вася
Гармоня – за пристрастие, взяв подушку, и то сжимая её, то разжимая,
исполнять гнусавое «Яблочко», пробегая вверх-вниз пальцами по
пуговицам. Играет он всегда с «переживанием», откидываясь назад
с закрытыми глазами на манер Егор Сысоича, истопника больницы.

Васю готовятся подмывать в проходе между кроватями. Уже на пол
поставлен большой и мятый алюминиевый таз. Ассистирует Анархист.
И он пошёл на пищеблок за тёплой водой. Не обращая никакого внимания
на приготовления к омовению, по проходу ходит ещё один Вася –
Пятаев. Он раздосадован случившимся, хмыкает носом, проходя мимо
Жёлтикова, и недовольно обходит таз.

Няня ему:

– Васенька, ты бы не ходил по дороге. Мешаешь, детка.

Пятаев, не меняя выражения императорски орлиного в брезгливости
лица, разражается, не модулируя речи, гневной тирадой:

– «Вася!»... То и дело, целый день слышишь одно – «Вася!»... «Вася,
ешь! Вася, спи! Вася, мой ноги на ночь!». Кругом один Вася. Без
Васи у вас, я вижу, ни одно дело не обходится.

Дверь рыпнула, и вошёл Анархист с парующим ведром. Смыков, шкандыбая
(одна нога у Толи короче другой), подошёл к нему и, подхватив,
понёс ведро к тазу. Няня засуетилась. Вася Жёлтиков в ожидании,
уже стоял в тазу и, по-прежнему улыбаясь, дергал себя за «пичужку».

– Оставь «воробья» в покое! Не наигрался ещё? А то додёргаешься
– улетит, как у «Махачкалы»!

Анархист стал помогать ей и рассказывать о встрече с кем-то из
беспокойного корпуса:

– Я ему, как всегда, уважительно: «Цоб цобе!» г у л о х а ю, а
у него глаз-то... того, но ещё смотрит на меня и п е р и а х и
л а так: «ВЦСПС!»

– Да это же Николай Иванович Назаренко! – воскликнул, догадавшись,
Виктор Николаевич, – а что у него с глазом?

– Ну да, Назаренко,– подтвердил Анархист и продолжал,– смотрю
я и вижу, что один глаз у него – погасший. И так мы с ним дошли
до столовой вместе. Идём, а я время от времени на него поглядываю
и всё мне хочется спросить: «До этого, мол, что... у тебя глаза
не было, что ли?»– да всё неудобно как-то, даже подумал – «обидится
человек». Так я ему тогда обнадёживающе и говорю: «Ты вот что,
парень, бросай-ка эту работу да езжай в тёплый город Ереван, там
тебе за 300-400 рублей братья-армяне новый глаз отчеканят!».

Пока санитарка и Анархист управляются с Гармоней, Пятаев жёлчно
производит экспресс-клинический разбор его состояния:

– Так-то он, этот муртуз, не каждый день ходит. У него запоры
по нескольку дней. Но уж раз в неделю обязательно в штаны пачкается.
И как правило перед этим, я уже заметил, он застывает в какой-то
уродливой позе, прям аж выкручивается весь как-то, и стоит – глаза
закрыты, лицо белое, голова запрокинута, руки подняты кверху.
Постоит-постоит и начинает пальцами быстро перебирать, будто пишет
или, вроде бы, пробегает клавиши. И, как только Васька Жёлтиков
начал пальцами трясти, я уже знаю: скоро ожидай – в штаны навалит!
А сегодня проглядел. Из-за няньки!... «Вася – туда, Вася – сюда»,
зато сама ни с места!

К Савельеву подступил Смыков.

– А когда, Виктор Николаевич, скажите, перестанут нам кашу давать?
Ну вот скажите на милость, ну вот как пойдёшь в уборную, три часа
сидишь-сидишь, а оно ничего не выходит. Это всё каши, одни каши.
Хотя бы пирожочков когда вкусненьких... Как хочется поесть пирожочков
вкусненьких, Виктор Николаевич!

– Как же ж, жди – будут они тебе на кухне с ними лепкаться, –
ворчит Екатерина Филипповна.

– Без каш тоже нельзя, – отводя взгляд от Толика, уныло говорит
доктор, чтобы что-то ответить и как-то оправдать однообразное
меню.

– А ты бы вот, Вася,– урезонивает Анархист Гармоню, – не гадил
бы больше в штаны, а то у Смыка аппетит пропадает на экскреметание.

Все смеются, и Гармоня осклабился.

– Буду, буду, буду гадить! – упрямо твердит он, – это не я, это
у меня жопа не держит.

– Хорошо хоть штаны держат, а то бы ты занехаял всё вокруг себя,–
под общий смех с облегчением вздохнула санитарочка, заканчивая
обтирать Жёлтикова, – неси, Толя, давай! – указала она на таз
Смыкову.

Толя, сопя и кряхтя от неуклюжести и натуги, багровея лицом, наклоняется
к тазу и, стараясь не расплескать, несёт его выливать. За ним
шлейфом тянется «благоуханный аромат». Туликов соскочил со стула
и ударом отворил дверь. Смыков через порог, а тот ему грозит в
спину и кричит:

– Ну да, ну да, ну да! Конечно! Это ещё не всякий сможет.Тут тебе
не такое, какое бывает надо. Бывает? А как же! – и он звонко зашлёпал
ладонью себя по ягодице и, извернувшись, затряс головой, обращаясь
к невидимому:

– А ты сюда попробуй – давай, давай! Ну, что же ты? То-то... А
то давай, попробуй, как оно?... Видал – моют! И пахнет спиртово.

Анархист запахнул свой халат, погладил расшумевшегося Туликова
по голове и успокаивающе проговорил:

– Бяша, бяша!... Ишь ты, твою мать, как распрыгался наш лобастенький!

И когда Туликов вновь сорвался со своей тарабарщиной со стула,
бросившись с трясущимся пальцем в угол, Анархист ухватил его за
руку и поволок назад, к стулу:

– Тубо, бяша, тубо! На место! Сидеть!

Савельева, поначалу улыбавшегося от этой сцены, уже душил смех
и, когда Екатерина Филипповна вышла за дверь, он более не мог
сдерживаться и начал от души хохотать, повторяя про себя голосом
Анархиста: «Тубо, бяша!», что вызывало новый приступ смеха. Анархист
стал рядом, дождался пока Виктор

Николаевич досмеётся и промокнёт слёзы, и сказал:

– Знаете, доктор, вот то, которое они – щука, карась, сазан –
это фашисты. Это точно! Это всё таблетки, п е р е а г у д ы твою
мать. А вот такой смех – социализм.

– Какой такой «смех – социализм»?

– Обыкновенный социализм, который бывает вертикальный, горизонтальный,
кубический, цилиндрический, шарообразный и ...

– Стоп! «Социализм» – это абстрактное понятие, его нельзя видеть
как какой-нибудь предмет, – перебил его Савельев.

– А я его вижу!

С изумлённым недоумением: «Как видите?».

С уважительным достоинством: «Как вас!».

Анархист рассудителен, он – философ, демагог. Его речи по-своему
образны. И надо поражаться насколько человек даже в дефектном
состоянии сохраняет своё человеческое Я. Даже сам будучи некритичен,
насколько он критичен к соседям:

– А вообще-то, доктор, наши жильцы – гнилая компания. Это всё
люди, произошедшие от вещей, а не от обезьян. Ну хоть Васю Жёлтикова
взять. Он только с виду обезьяна, а так он – печка. Ткнул пальцем
в две вьюшки – груди, дверца – это живот, а поддувало – известность.
Я не то, что они. Они и таблицу умножения забыли. Короче, все
они – никчёмная болотная гнусь. Это – герои отечественной литературы
перед вами. В карикатурах!

И ни с того ни с сего рассердившись, подытожил:

– Если бы взять «катюшу» да огненной дугой обрушить на звёзды
и время полосатое задом приспособить,а затем определить время
подводное и после этого поотшибать колёса, чтобы огню не знать
дыма, то только так можно было бы отщепить атомную энергию, а
на её место поставить две бутылки керосина – пускай небо и звёзды
разорвёт, тогда и созвездия рассыпятся!

Савельев вознамерился сходить в беспокойный корпус проведать Назаренко
и вышел на улицу.

После обволакивающей и угарно расслабляющей вони плохо и редко
проветриваемого помещения, вздохнув полной грудью, он чуть не
искромсал в кровь лёгкие режуще острым, свежим морозным воздухом.
И после этого как-то сразу расхотелось заходить в отделение. «Пока
погуляю, освежусь и подожду здесь,- решил Виктор Николаевич, –
Николай Иванович каждые полчаса ходит по воду - небось, сейчас
явится – ждать не заставит». И точно: гремя вёдрами, симпатяга
Назаренко возник на пороге и, выставив один, живой, глаз, развёл
вёдра в стороны и воскликнул:

– О, Виктор Николаевич, любимец мой, сколько лет, сколько зим!
ВЦСПС!

– ЦК КПСС! – приветствовал его Савельев, – извольте приблизиться,
дорогой Николай Иванович, и рассказать, что у вас с глазом?

– Да натёр. Просто взял да и натёр. Он зачесался, а я – грязной
рукой.

Он подошёл и, показывая, поднял лицо к Савельеву.

Грандиозный, синюшный конвекс «ячменя» наплывной полусферой залепил
око. Сочившийся из головки гной растекался по воспалённому краю
века и засыхал между ресницами жёлто-зелёными корками.

– Хочу к армянам съездить, Анархист посоветовал, – успокоил он
Савельева, – в Ереван! Там, говорит, они золотой глаз могут вставить.
Обещает, будет сиять, словно непростое яичко из-под хвоста Рябы-куры.
Красиво! Золотой зуб у меня есть, и ещё золотой глаз будет. Я
согласился: золото не ржавеет и отёков не дает – это совет дельный!
– он был убеждённо деловит.

– Николай Иванович, вам с таким глазом не в Ереван ехать надо,
а в постели лежать. Антибиотики колоть. И не переохлаждаться.
А вы к колодцу бегаете полураздетым... Вот вам пока народное средство
от «ячменя»,– и Савельев, скрутив дулю, поднёс её к глазу Назаренко.

Николай Иванович, глубоко скосив к переносице здоровый глаз, пристально
и серьёзно рассмотрел фигуру и сказал:

– Меня Ноздрин уже третий день этим лечит.

Виктору Николаевичу стало совестно аж жарко! И он искренне извинился
за необдуманный жест.

– Чего там... Я понимаю. Лекарств нет, один аминазин. Вон Дольмас,
бедный, опять клизмы не допросится сделать. Как вы его тогда вымыли,
так никто к нему больше по-человечески и не отнёсся. Родной вы
наш!

Савельев не сдержал улыбку.

– А я! – вспомнив, что он уже давным-давно не жаловался доктору
на больной зуб, Назаренко поменял умилённое выражение лица на
мученическое, растопырил рот и полез пальцем к зубу, – ну, Виктор
Николаевич, ну любимый, ну долго ли я ещё эту страсть буду терпеть?
Вырвать его и вся забота!

Савельев, отметив про себя, что Назаренко намного хуже слышит,
объяснил ему с помощью знаков, что уже не раз говорил с завотделением
о его зубах.

– Да... Он меры не принимает. Постарайтесь уж вы, что от вас зависит,
сделать.

– Обязательно постараюсь, – кивнул головой Савельев.

– Ну я так и думал! – и Назаренко осиял доктора одной из самых
тёплых своих улыбок с солнечной искоркой золотого зуба,– я верю
вам! Вы ж мой единственный здесь спаситель, а то – не врач, а
так... – Николай Иванович свёл пальцы в колечко, поднёс его к
глазу, а затем указательный поставил в ноздрю и намекающим движением
повёл бровями в сторону ординаторской первого отделения,– слушайте,
Виктор Николаевич, а «17 – 24» – не ваша машина? Нет? А я думал,–
с неподдельным переживанием,– что ваша. Не заработали ещё? Да
тут ходить недалеко. Зато у вас с супругой кольцо. И у меня тоже
есть, так что и ч и к а н у ц у к и с и н т а н а п е а к т а
р а с п а у т а.

ВЦСПС! Минуточку, я сейчас.

Виктор Николаевич дождался пока Назаренко наполнит вёдра, подхватил
одно из них и двинулся вместе с ним в отделение – заниматься больными
глазами, зубами и прочими страданиями неухоженного.

5

Ну, а теперь – немного о сокровенном. По прихоти мысли.

Не следует думать, что слова относительно неравнодушия Лиды Голутвиной
к Савельеву, произнесённые Титковым в состоянии штатного алкогольного
эксцесса, пролетели мимо ушей Виктора Николаевича и были отнесены
им на счёт ветренной погоды, буйствовавшей в тот день в голове
Петра Леонидовича.

Нет! На доброе мнение о себе мы все отзывчивы и небезразличны.

Молодой доктор и сам замечал как сестричка смотрит на него и как
говорит с ним, и как касается руки. Конечно, его руки касались
многие, в том числе, не без претензии, и Рассохина. Но Лидия Анатольевна,
до того бойкая на язык, что казалось нет ей сбою, при пристальном
взгляде своего о б о ж е, буквально, смешивалась. И всё её смятение
и другие волновавшие чувства высказывались устами простодушной
Анны Михайловны почти так:

– Знаете, девки, не могу не открыться – люблю я нашего Витюню!
Ух, до чего ж люблю! Это же клад, а не мужик. Не то, что мой Коня...
Тоньке позавидовать можно!

И словно подтолкнутые откровенностью товарки, сёстры наперебой
начинали дружное славословие Савельева, сдерживаемое при нём.

Отношения между сёстрами, как всегда между работающими вместе,
когда каждый знает, кто чем дышит и кто во что горазд, были предельно,
по-семейному, просты и доверительны. В бесконечно повторяемых,
из дежурства в дежурство, рассказах о себе они знали не только
подноготную каждой, но и постоянно упоминаемых близких и дальних
родственников, привычки и особенности характеров мужей, невинные
интимные причуды, семейные особенности и заботившее в детях, не
говоря уже о коллективном календаре менструаций, высчитываемом
совместно. Это в прямом смысле были отношения между сёстрами.
И тем не менее Голутвина не спешила признаваться в своих чувствах:
своё – не для всех.

Разумеется, отделение отделению – рознь, но в третьем было так.
И так было заведено Рассохиной. Сама женщина спокойная, без выкрутас,
она задавала тон в работе всего отделения, и девки (с лёгкой руки
старшей это словечко было в ходу) ценили её и слушались беспрекословно.
Ещё и потому, что и в обиду никогда никого не давала, ежели в
отделении случалось непредвиденное. Всегда выгораживала, не робея
перечить и выговаривать самому Марку Григорьевичу, без нужды,
однако, не задираясь и не лезя на рожон. А может оно и само таким
образом устроилось, что никто у них никому не пакостил и не завидовал.
И замечательно – хоть в этом благо! А то ведь попадёт иная паршивая
овца, которая ни себе, ни стаду ладу не даст и начинает колобродить,
и начинает выделываться и мутить воду в источнике. Перессорит
всех со всеми, залягает и зашпыняет тех, кто рядом и сама же ещё
умудрится стать в позу обиженной. И нет ей, сатанеющей, угомону,
так и будет хмыздать, не давая никому покоя и не зная за какую
ветку ухватиться... Спаси, Создатель, от такой твари под боком!

Савельев же пришёлся женскому отделению и ко двору, и по душе.
Ещё бы, ему ведь цены нет! – решили между собой сотрудницы, уставшие
от хасьевского хамства, ноздринского пошлого скудоумия, титковской
навязчивости и щёголевской ярмарочной потешности. Гайнулин, само
собой, не в счёт, поскольку он уже не мужчина, а – «наше славное
прошлое», как его иногда безобидно называла Шакмарова. Савельева
от коллег выгодно отличала сдержанность, поразительно ровное и
без пристрастия одинаково уважительное обращение со всеми. Тем
паче, в отношении к Савельеву всех без исключения уравнивало его
женатое положение. Вот если бы он, при всех своих достоинствах,
был холостяком, тогда бы и узнал сполна всю силу женской целоустремленности,
для которой и женатость (или замужество) не всегда преграда, особенно,
если есть шанс улучшить свой жизненный статус. Женщина сделает
всё, чтобы выйти в «дамки».

Не надо, однако, думать, будто автор, вульгаризируя, пытается
уверить читателей, что стоит женщинам завидеть Алладина, как они
тут же бегут менять старые лампы на новые, конечно нет! И неспроста
им довольно-таки прозрачно и почти что тонко, а главное как бы
невзначай, как бы слегка отвлечённо н а м ё к н у т о (или намекнУто?):
если есть шанс! Вот если есть шанс, хотя бы с той же долей удачи,
как и вероятность выигрыша 10 тысяч по «золотому займу», тогда
соискательница любви и счастья обнадёжена: место первой среди
претенденток в «борьбе за огонь» ей обеспечено. А как же шансы
конкуренток? Да какие же у них в сравнении с ней, курносых, конопатых,
кургузых и вислогубых или вообще вот таких – во!... во!.. во таких!
– могут быть шансы? Никаких! – уверенно считает каждая неподражаемая
и непревзойдённая, а неподражаема и непревзойдена каждая. Будь
она хоть трижды курносая, конопатая, кургузая и вислогубая или
вообще вот такая – во!... во!... во!... и даже во какая! Только
она в любом случае неповторима и это истинно так!

К тому же женщины – это такие хитрющие обезьянки, которые расстаются
с привычной, пусть и не очень надёжной, веткой только лишь тогда,
когда вполне уверены, что за понравившуюся ветку они уцепились
достаточно крепко. И вот, когда они ухватились за эту достаточно
крепко, только тогда они выпускают из рук ту, что не очень надёжна
или уже надоела, правда чуть что – готовые тут же снова вцепиться
в то, что привычно.

Впрочем, это всё понятно и винить ли за это биологически оправданное
стремление ни в чём неповинных очаровательных прелестниц? Потому
можно сказать ещё короче, чем было сказано: женщины – это такие
прельстительные создания, которые никогда не выпустят из рук привычное,
прежде чем достаточно основательно не вцепятся во что-то понравившееся.
Да если хотите можно ещё короче: бывает, что и в понравившееся
вцепятся, и привычное не отпускают - жалко! Всяко бывает. На то
и жизнь, чтобы было всяко и удивляло нас своим бесконечным разнообразием.

И заметьте: свободный полёт в прыжках по деревьям – это для нежелающих
иметь ничего. Имеющий дом и семью сидит и никуда не скачет, он
благоустраивает гнездо и тихо работающий почти незаметен. А тот,
кто свил гнездо и решил, что на этом его работа окончена, и можно
снова скакать и прыгать, рискует быть снова пойманным ловкой рукой
с восхитительными дамскими пальчиками и будет снова привлечён
к облагоРОЖИвающему труду гнездоустройства, ибо он, этот сам по
себе довольно нудный для самцов процесс, благодаря радующему присутствию
наших избранниц превращает благоглупые холостяцкие рожи во вполне
степенные и благоумные лица отцов приличных семейств. И тогда,
изъятый из привычной среды обитания, ещё диковатый и бородатый
счастливец (а ведь совсем ещё недавно он считал себя таковым именно
не будучи женатым – вот какова сила женского обаяния и умения
внушать забывчивость!) в состоянии застенчивого благодушия с робкой
надеждой, так и не веря до конца в дарованную возможность надеяться,
еле слышно лепечет, прикрывая взмокревшей ладошкой зловеще запушистившийся
перед скорой плешью чубчик:

– Значит я ещё не всё потерял?

И слышит в ответ:

– Выше голову, мой мальчик, ты просто ещё не всё нашёл!

И к его изумлённым глазам приближаются, выедая сердце, чёрные
жемчужины зрачков из-под стреляющих створками перламутровых век.

Наконец, вы вторично женитесь. А вы – не первый раз замужем. И
это прекрасно: жизнь не стоит на месте. Только вам всё-таки больно,
там – где-то в глубине груди, и отчасти обидно, что всё случилось
не впервые. Да какая, собственно, разница! В вашем возрасте! «Пардон,
что же у нас уже и запросов нет?». Так можно и без штанов начать
ходить, так что, не скажите...

Чувство фрустрации не позволяет вам быть беспечным и вы сами знаете,
что семье лучше сохраняться в одном – первоначальном варианте.
Повторные браки, обеспечивая нам занятость, не всегда делают нас
счастливыми, ибо прошлое впечатано в нас следами динозавров, а
романтический аромат юношеских надежд ещё витает над затоптанным
кострищем и будоражит наше воображение ожиданием возможного повторения
сладкой горечи пережитого. Но в любом последующем браке мы живём
не без проблем. Одни сменяют другие, но уж никак не исчезают вовсе.

И что удивительно: значительная часть населения относится к решению
этого важнейшего жизненного вопроса довольно облегчённо и считает,
что семья не может существовать только в том случае, когда супруги
– классовые враги, однополы или дегенеративны. Хотя, по мере развития
цивилизации и демократизации общества, эти проблемы становятся
проблемами десятого плана.

Продолжим: с годами, однако, взгляды меняются и в наших возможных
супругах нас уже интересуют не черты характера, а черти в характере.
Смотрика, чему мы уже выучились и как уже заговорили! А ведь с
возрастом становится известно и много большее, из которого самое
очевидное то, что любой человек ведёт себя похоже на супруга и
выглядит так, как и с кем живёт.

По порядку: сначала – расхожее, потом – по науке. Замечено, что
каждый из нас с разными людьми по разному выглядит и зависит это
от того, что разные люди несут на себе ли, в себе ли разные заряды.
Одни стимулирующие, другие – расслабляющие, с одними людьми чувствуешь
себя вольно, а с другими – задавленно и часто сам на себя не похож.
Бывает, знаешь иного, живущего с тем-то и он в твоём представлении
только такой. Но вот он вступает во второй брак и – будто через
голову перекинулся – совсем другой человек, а в третьем браке
он является таким, что с ним хоть заново знакомься. Вы согласны?

Не верите?! Так послушайте, что люди говорят, и вы убедитесь,
что дело обстоит именно так. А не так, как вам иногда вспоминается.

И опять же, следует обратить внимание на особую роль и место женщины
в жизненных процессах, а в семейной жизни от женщины, особенно
молодой, многое зависит. И вот такая, более чем нередкая, история
тому подтверждением: один дедок-пердок кряхтел, скрипел и жаловался
на судьбу да так с горем пополам и добедовал до семидесяти лет.
А почему с горем пополам? Потому что с женой пополам он кончил
жить намного раньше. Не везло ему на жён вообще и всё тут! И вдруг
– можете себе представить! – взял да и женился ещё раз.

И с молодой женой (ей в те поры немногим за тридцать перевалило)
дожил до 106 годов без перерыва и отдыха на одном дыхании, и чувствовал
себя в этом возрасте ещё лучше, чем в старости. И умер, по разговорам,
от любви. Вот что такое настоящая женщина и как она много значит
в жизни мужчины! Да хоть бы и у Егор Сысоича, больничного истопника,
спросить на эту тему: он мужчина в летах, а женщин любит и соврать
не даст.

– А с какой стати мне врать-то? – ответит он,– уж коли говорить,
так истину. Мне вот, например, до моих лет исключительно женщины
жизнь продлили. Как же, собственно, мне их после этого не любить!
Да и заманчиво было посмотреть: а вон в том возрасте что? Всё,
как и сейчас, или как-то по другому происходит? Да так по любознательности
и дожил. И только один вопрос не могу никак уразуметь: отчего,
скажите, слабый пол такую над нами силу имеет? Я часто задаю себе
вопрос, но до сих пор не нахожу ответа.

Ну так, а что наука говорит на эту тему? Каков её чисто фактический
взгляд на это дело? Прежде всего, холостяки живут меньше, в любом
повороте темы и это статистически достоверно.Учёные об этом постоянно
твердят и убеждённый учёными народ уже твёрдо знает: их убивает
х о л о с т е р и н. В отношении прочих подробностей наука тоже
имеет своё мнение и скрывать его не собирается. В своё время французский
журнал «Констеласьон» подал это событие, как сенсацию. Фабула:
нескольким женщинам, не имевшим детей по причине бесплодия мужей,
врачи рекомендуют прибегнуть к искусственному оплодотворению.
Чувство материнства сильнее предрассудков. Женщины решаются и
– о чудо! Рождаются дети, как две капли воды, похожие на своих
законных родителей, а не на отцов-доноров. Образованный мир широко
заговорил о явлении т е л е г о н и и, то есть, наследовании с
расстояния. Биолог Ж. Леконт так прокомментировал событие:»Мужское
семя содержит не только живые мужские половые клетки, но и ряд
других веществ. Многие врачи убеждены, что эти вещества гормонально
насыщают женский организм. Возможно, что некоторые из них влияют
на наследственность».

И что открылось – оказывается ещё великий Дарвин обратил внимание
на влияние, оказываемое самцом на самку в том смысле, что влияние
первых спариваний является определяющим. И настолько, что в племенном
животноводстве бракуется любая породистая и даже самая распородистая
самка, которую хоть однажды случали с непородистым производителем.

Вот он и ответ на песенный вопрос: «Зачем вы, девушки, красивых
любите?». Несмотря на то, что непостоянная у них любовь, зато
они породу не портят. Вот тут мы вплотную подошли к е в г е н
и к е, тоже объявленной лженаукой, и хотя её законов никто не
исследовал, но отменить их уже отменили, как реакционные.

Но не бывает реакционной науки, ибо наука сама по себе не более,
чем знание. А понятие знания в любом виде – добродетельно и добронравно,
поскольку человек становится образованней и хоть в какой-то степени,
даже не обязательно в учёной, умней, чёрт побери! И всё же можно
возразить, что знания могут быть и гадкими, и злыми, и, наконец,
антигуманными. Это неверный посыл. А неверный посыл предполагает
неверный вывод. Знание же есть только знание и ничего больше,а
полезность или вредность его зависит только от головы знающего(щих).
Иначе нам придётся признать негодяями и мизантропами всех гениев,
начиная от изобретателя колеса, под которым в наше время гибнут
сотнями тысяч и кончая отцами ядерного процесса, не говоря уже
о великомучениках науки, которые по такому мнению виноваты в том,
что не отреклись от своих знаний. И что же им – знать или не знать,
или знать и молчать? Невозможно ни то, ни другое! «Человек в ночи
зажигает себе свет» – утверждает великий афоризм Гераклита Тёмного.

Право, к чему всё это? А к тому, что только теперь становится
понятным почему супруги, длительно живущие вместе, с годами не
просто обзаводятся общими привычками, детьми, манерой мыслить
и говорить,но и делаются удивительно похожими друг на друга. Истинные
супруги удивительно похожи, прям на одно лицо! И вообще, не всё
просто в отношениях полов.

Та-ак, а где же Голутвина?...

А что Голутвина?

Ну как же! Начавши говорить о сокровенном, наговорили с три короба
и почему-то ни слова о взаимоотношениях Лидии Анатольевны и Виктора
Николаевича. Ах, вон оно что...

Тогда так: «О любви не говори, о ней всё сказано!» – это с одной
стороны и во-первых.

Во-вторых:»Сердце, верное любви, молчать обязано»,– это с другой
стороны.

А в-третьих: о сокровенном не болтают при всех,даже при всём ко
всем уважении! Это главное, с какой стороны не возьми.

Вопросы будут, нет? Очень приятно! С неглупыми людьми имеем дело!
А они, время придёт, всё поймут сами, не задавая вопросов.

И всё же, разрешите последний вопрос? Да-да, пожалуйста.

А разве не могут быть похожи между собой, как брат и сестра, люди,

живущие в разных браках и не знающие ничего друг о друге?

Почему же, могут.

А если бы они вступили в брак? Не исключено, что в похожести есть
своя тайна, и им бы пришлось может быть меньше приспосабливаться
друг к другу, и что-то иное было бы легче да может и семьи их
были бы намного счастливее.

Кто знает? Знает наука и прозвучавшие вопросы показывают насколько
безграничны её горизонты и как много увлекательного не только
за их незримой чертой.

6

Когда был на месте Щёголев, каждому врачу, за вычетом Хасьева
и Гайнулина, доставалось провести одну конференцию в месяц. Это
было терпимо. Теперь же механизм, прокручиваясь через одного,
зачастил и, считай, через две недели твой номер, Савельев, опять
выпадает. А это уже нагрузочно. Приходится работать с преодолением,
через неохоту.

«Кому нужны эти дурацкие конференции!»– брюзжит Ноздрин, слюнявя
сигарету, – мы и сами, если бы захотели, могли об этом в книгах
прочитать. И чего это нашему Григорьевичу неймётся?».

«Наш Григорьевич...». О, эта умилённая ненависть плебеев к деспотам!

И ненавидя, подчиняются. Хасьев не даёт расслабляться и размагничиваться,
он держит всех в тонусе. Правда, в неприязненном. Его не устраивает
это лениво безнадёжное «если бы захотели». Он знает железно: человек
от природы ленив и стоит пойти хоть на кратковременный компромисс
с этим «если бы захотели», то он на коротком поводу пойдёт за
случаем и ему не удержать больницу и её сотрудников в руках, потому
что в такой обстановке, в какой они все жили, впору было зарасти
бородой, повесить на неё слюни и начать ходить с незастёгнутыми
штанами. Марк Григорьевич знает железно: если бы захотели – это
разговоры для непосвящённых!

И Виктор Николаевич поражался этому его качеству – держать персонал
в жёстких рамках требований и заведённого им распорядка, оценивая
его, в общем-то, как положительное. Хотя, сказать по совести,
или, как говорит Аркадий Райкин, «положа руку на это дело», днями
наступала такая апатия, что хотелось только лечь и, уставясь глазами
в потолок, бездумно лежать. И не подвинуть было себя на совершение
каких-либо мало-мальски необходимых дел. В смысле параллелизма
вспоминается Михаил Булгаков, который описывал подобное настроение
в «Записках юного врача».

В иные утра и Савельев, потрогав перед зеркалом наждак подбородка,
махнет этак на всё это, как на надоевшее – да ладно, незаметно
ещё! – и идёт на работу в недельной рубашке. Вот в таких случаях,
когда собственного духа не хватает, для утрачивающих социальную
энергию и нужна некая внешняя побуждающая в лице Хасьева. Очнувшись
от лени, злятся людишки, но уже двигаются. Ропщут, но уже копошатся.
На то и щука в море, чтобы карась не дремал. И роль таких энергизаторов,
как Марк Григорьевич, в общественном метаболизме нельзя недооценивать.

Он пристально следит за методичностью хода рутинного механизма
и – никаких отступлений, ни Боже мой! Сам главный врач что ни
день деловит и настропалён, мотается куда-то по больничным ли,
по своим ли делам, но крутится и не сидит на месте и также, как
и в дни совместного с Савельевым проживания, он и бреется аккуратно
и тщательно гладит брюки. И хотя Виктору Николаевичу ну ужас до
чего не хочется не то, чтобы скоблить щёки лезвием, но и вообще
хоть как-то следить за собой, он прекрасно понимает, что здесь
не то что не море, а самое настоящее болото и поэтому вопросы
выживания решаются хлеще. Лишь на миг перестал действовать – сучить
ногами, цепляться зубами, работать локтями, изощряться умом –
и засосёт тут же, только пукхири на поверхности вместо человека!
А начальник, в отличие от подчинённой интеллигенции, разъедаемой
сплином, всегда в тонусе, всегда чимчикует и тем самым лишний
раз подтверждает, что начальник – это не должность, а психология
и характер.

Встряхнись и ты, Виктор Николаевич, дорогой! Нельзя же так! Сам
ведь что самому себе говорил, а потом за что с жены взыскивал?
Ну-ка, разъярись на дело, а то ты стал какой-то обескураженный.
Довольно идти в фарватере собственных слабостей, а девиз ведь
остаётся прежним: всемерно сопротивляться!

Вот потому-то, пересиливая невероятное желание спать, сидит Савельев
дома за столом, который он установил в углу перед рассохинской
глухой, но всё слышащей дверью и при свете ночника, тщательно
выверяя, переписывает в тетрадь anamnesis vitae et morbi (история
жизни и болезни) Лидуськи Рузенко.

Антонины дома нет, и ему никто не мешает. По возвращении жены
из больницы, Виктор стал чуждаться её, а она была и не больно-то
раздосадована этим: словоохотливый муж не навязывается с разговорами
и в доме, слава тебе, Господи, тишина! Выдав ей на руки больничный,врачи
продлили его ещё на десять дней – во избежание... И будущая мама
возилась на досуге с подготовкой детского приданого: баба Тося
уверила Тоню, что ничуть не рано этим заниматься. «В жизни, милая
женщина, никогда не бывает рано. В жизни усегда бывает только
поздно. К сожалению только поздно, а не рано! И поэтому надо садиться
и делать. Никакая это не дурацкая примета – наоборот, самая правильная!
Бог увидит вашу старательность и вознаградит вас с Виктором Николаевичем
умненьким и здоровым ребёночком. И роды облегчит! Шейте, давайте,
и никого не слушайте, кроме меня, а я вам правду говорю!».

Вот и сегодня Тоня ушла к Рассохиным с кусками фланели и старого
пододеяльника, и оттуда периодически слышится стук швейной машинки
и вполголоса беседа женщин. От печки, рядом со столом, тепло и
сквозь трещину в лопнувшем кольце конфорки видна синяя трепещущая
корона над грудкой уже занявшегося угля. Дремотно посапывает сдвинутый
с жара на угол чайник и Савельев, не дописав строки, роняет голову
и чудится ему да так ясно, будто Антонина, не гневаясь, беседует
с Лидой Голутвиной, а та горячо и настойчиво уговаривает Антонину
отступиться от Савельева.

« – Да что он вещь? Попользовался и хватит – отдай другому? Не
пойму я что-то тебя, Лида!

– Нет-нет, конечно, он не вещь и только поэтому отдай его мне.
Всё равно у тебя с ним ничего не выйдет, отдай!

– Выйдет, выйдет! Вот рожу ребёночка, и он станет другим.

– Ты ему не пара. Ты не понимаешь его.

– А кто знает кто кому пара? Бог? Да, Бог! Он всё понимает и потому
сводит людей в пары сам.

– При чём тут Бог! Когда бы ты Витю любила, то спрашивала бы своё
сердце об этом, а не меня и не Бога. Он – непростой человек, тебе
не управиться с ним и не уравняться. Вы – никакая не пара!

– Я люблю его!

– Нет, ты и не любишь его. Когда бы ты любила Витю, то это было
бы видно по нему: он бы сиял! А так у него вид отравленного.Видно
твоя любовь не жалеющая, а жалящая. А мужиков жалеть надо, ласкать.
Жена – мало женщина, она – отдых воину в трудах его.

– Откуда же ты знаешь всё это?

– От возраста и опыта, три десятка лет трусь среди людей.

– Ты не настолько стара, чтобы быть ведуньей.

– Стара не стара, а старше тебя. И ведунья я не от прожитого,
а от того, что ведаю.

– На мою долю тоже выпадало переживаний...

– Тебе и счастье выпало – твой Савельев да не можешь ты им распорядиться
и несчастна с ним. Ты, как та «Мартышка и очки» – «то их понюхает,
то их полижет...» вместо того, чтобы к глазам приставить. Ты –
несчастлива своим счастьем.

– А ты хотела бы видеть во мне ту ворону, которая от твоих речей
каркнула, и сыр бы выпал? Ты хочешь быть счастливой моим несчастьем?
Что ж, ваши речи да вам бы на плечи – смотри, не прогадай!

– Так устроена жизнь: благополучие одних оплачено страданиями
других.

– Но почему должна страдать я?

– Ты присвоила себе не своё.

– Он сам обратил на меня внимание.

– Тебе было лестно его внимание,а он сам не был для тебя целью.
Он для тебя лишь средство в осуществлении тобой твоих планов.
Ты увидела, что Витя – человек с распахнутым сердцем и самонадеянно
вошла в незапертый дом.

– Да, но я ничего не украла.

– Конечно, но ты там расположилась так, что тебя и не выгнать.
Ты всё равно поступила нечестно, потому что, в отличие от него,
знала: тебе нужен не он лично, а он, как среда обитания. Ты знала
чего хотеть и ждать от брака.

– Что же в том необычного? Или ты хочешь сказать, что кто-то из
мужчин знает наперёд, что мы им приготовили? И потом, почему ты
отрицаешь чувства с моей стороны? Или благоустроенность в жизни
и желание сделать её обеспеченной – нечто нереальное, незнакомое
живущим?

– Очень знакомое! Мы все, женщины, руками мужей вьём свои гнёзда
и, родив детей, заставляем их пахать на себя до самой смерти.
Как видишь, мне это даже очень знакомо! А чувств я не отрицаю
и даже считаю, что без них любые расчёты в браке – прах. Только
повторяю: ты – овод на нём, на лошади. А был бы он моим, лошадью
для него была бы я.

– Чтобы он искровянил тебе губы удилами – этого счастья тебе недостает?

– Нет, не этого. Я уверена: в трудные времена мужчине следует
отпустить поводья и положиться на женщину, как на лошадь. Благодаря
природному чутью, она знает куда выносить седока. А для Вити сейчас
трудные времена.

– И ты знаешь куда его вывезти?

– Знаю!

– Так и вези своего мужа!

– Мой муж при мне, как и Савельев при тебе – отец детям, но не
муж жене. Живём, мозги друг другу сушим, себя и жизнь свою рушим.

– Знаешь, Лида, что я тебе скажу? Давай прекратим эти никчёмные
разговоры и пусть каждая из нас будет заниматься тем, что ей определила
судьба.

– Судьбу можно и переделать, пока не поздно ещё...» .

... Виктор очнулся.

– Не поздно ещё, говорю тебе, – голос Анны Михайловны отозвался
сердцебиением в его груди, – полодиннадцатого всего, сиди! Пусть
он работает, раз ему надо, а нам ты не мешаешь.

– Дядя Витя, а что вы делаете? – спросил через дверь Ванюша.

– Работаю, – ответил, разминая плечи, Савельев.

– А как вы работаете?

– Пишу...

– А зачем вы пишете?

– Чтобы знать. Чтобы быть умным. Чтобы... не быть дураком.

– А зачем вам быть умным?

Отвечая до того бойко, Савельев вдруг опешил от неожиданного вопроса
и запнулся. Мальчик, не унимаясь:

– Наверное, для того, чтобы больше зарабатывать и жить лучше,
да?

– Спасибо, Ванюша, ты помог мне с ответом: чтобы жить интересней.

Всё! Больше никаких сил человеческих недостаёт: глаза слипаются
и поработать сегодня уже решительно не удастся. Спать! И Виктор
– скорей, скорей! – полез из-за стола в ледяной холод простыней
и, спеша согреться, лёг на живот и засунул руки под подушку, и
тут же, дёрнувшись, поплыл в сновидения сажёнками, только изредка
переворачиваясь на спину, чтобы полюбоваться высокими, пронизанными
солнцем и теплом, безмятежно плывущими над ним к более счастливым
берегам, облаками...

7

В Ольховку Рузенко поступила 23 января сего года. Железнодорожной
милицией была снята с поезда, в котором без документов, без сопровождающего
ехала домой после лечения в орловской психбольнице К и ш к и н
к а.

Доставившая её, фельдшер вокзального медпункта, причину снятия
объяснила вполне доступно: «Все обратили внимание на то, что она,
не очень угрызаясь совестью и не таясь, с некоторыми многочисленными,
базарного вида, попутчиками непрерывно в туалет шастала. Её там
полвагона оттягало».

Внешне доставленная была вполне сохранна и красива, как батайская
молочница: круглолица, крепкотела, полногруда и пышнозада. Когда
она, при первичном осмотре, разделась больше, чем требовалось,
Савельев было не зажмурился, глянув на неё: до чего ж хороша была
рослая деваха! Но когда заговорила... жаль стало её несусветно
– до того недотёпывала и путалась в элементарных вопросах обыденной
жизни. И в блуде своём она не была бесстыжа, ибо наглости в ней
было не больше, чем ума. В беседе с врачом Лидуська многого не
могла объяснить и многого не могла понять, не знала толком адреса
и при детальном расспросе часто опускала глаза долу, но не от
застенчивости, а от скудоумия. Дававшая сведения фельдшерица сомневалась
в болезненности её поведения и прямо при ней безапелляционно высказывалась:

– То вы, доктор, её проверьте и отпустите к родителям.Пусть отец
бесстыжей юбку повыше задерёт да отбуздает, как следует, чтобы
знала. На что, на что, а на это, скажи пожалуйста, соображения
хватило. Ишь ты, какая шлёндра! Таких, как она, надо лечить здоровым
кулаком в здоровом коллективе.

На принудительное производство таких и – вся недолга! А то гоняйся
за ними да вяжи, да содержи в психбольнице – это для государства
слишком разорительно! Она со всеми своими прелестями не стоит
таких затрат.

А Лидуська, кидая на Савельева свои волоокие взоры, запечатлевавшиеся
в сознании, как след фар авто на цветной фотографии, жеманно улыбалась
и нимало не была обеспокоена ни фельдшерициными словами, ни обстановкой,
ни своим положением, ни самой госпитализацией. При таком habitus`e
и такая дурнотная пустота, аж обидно! Наливное яблочко, пустое
до одури.

Обычно новички, поступающие в отделение, сразу примыкают к той
или иной близкой им по духу группе больных, то есть, шизофреники
шьются к шизофреникам, эпилептики лепятся к эпилептикам, органики
организуются с органиками и т.д. по всем категориям, таким образом
становясь нозологически определёнными и понятными. Если молодой
врач теряется с диагнозом, ему на первых порах достаточно проследить
– к какому клубу по интересам примкнул пациент: диагноз в 85%
будет безошибочным! А наблюдаются факты разнородного внедрения?
Наблюдаются, конечно, наблюдаются. И, как говорится, «тем хуже
для факта» – это пациенты-миксты. В качестве примера можно привести
такой, особенно распространённый в тридцатые годы, диагноз, как
шизоэпилепсия.

А Рузенко лежит вот уже третью неделю и пока что ни к какому союзу
не примкнула. Держится особняком и мелким воровством пробавляется.
Сей промысел, когда Лидуську застают на месте преступления, а
это нередкость, оборачивается для неё тумаками и колотушками,
но это её не осаживает и она продолжает лямзить что попало. В
трудовые процессы вовлечь её не удаётся, и она либо спит по полдня,
получая голубые таблетки стелазина, либо, прочуманев, бродит по
палатам неряшливо-неприкаянная, сонно натыкаясь в конце коридора
на поставленный поперёк дороги шлагбаумом костыль Нины Роговой,
которая паровозным свистком начинает визжать до ломоты в ушах:

– Лидка, уйди добром, а то накостыляю! Бредёт – глаза заплющила,
не разбирая куда... А ну, шаболда, поди прочь отсюда! Не твоя
палата – не лезь!

Прое... совесть, зараза!

И бедная Лидия-инвалидия уходит опять спать.

Неделю назад в больницу приехала её родительница, так такой переполох
поднялся!

– Виктор Николаевич, к Рузенко мать приехала – идите гляньте!
Никогда не скажешь...

В процедурной, куда её привели дежурные сестры, сидела Лидина
мама - Надежда Игнатьевна, интеллигентного вида, прилично одетая,
миловидная дама.

Положив к ней на колени голову, рядом жалась Лидуська. Мама ласково
гладила дочь по щеке, перебирала прядки волос и обливалась слезами.

Разность, неодинаковость манер, одежды и, главное, статуса этих
двух очень похожих между собой женщин, делало странным ощущение
их близости даже при знании их родства. И странность эта усиливалась
ещё и их отношением друг к другу. Лидуська особых восторгов не
выказывала и это было удивительно для эмоционального Савельева,
который приезду Надежды Игнатьевны обрадовался и воспринял чувствительно
сцену в процедурной, да и она приветствовала его весьма прочувствованно.
Лидуська же гладила мамино колено и молча улыбалась, а измытарившаяся
мама время от времени вновь роняла лицо в руки и заливалась ещё
горше, тем более, что она не просто взяла и приехала к дочери,
а нашла её, внезапно исчезнувшую из поля зрения, после длительных
и разочаровывающих поисков.

В душевной и откровенной беседе с Надеждой Игнатьевной Савельев
попытался вытянуть для себя и для дела максимум подробностей с
тем, чтобы было возможным, не затягивая, определиться диагностически.
Обычная, незатейливая жизненная история, которая – надо же! –
подействовала на Виктора Николаевича самым тяжким образом. То
ли в самой неприхотливости повествования был трагизм, то ли доктора
индуцировало настроение горько плачущей матери, то ли душа его
подвинулась предчувствием и даже предвидением всех тех переживаний,
что ожидали участниц этой истории, но Савельев был, буквально,
не в своей тарелке от услышанного. Мама же проявляла предельный
интерес ко всему и понимание всего,о чём поведывал ей Виктор Николаевич.
А после его предупредительного предложения пообедать в отделении,
с Лидой, расположило к нему окончательно. Ей понравились его обходительность
и искренняя обеспокоенность судьбой дочери. Единственное, что
смутило её и о чём она, поколебавшись, всё же решилась спросить,
была оправданность и целесообразность люмбальной пункции.

– Да, она показана, – подтвердил намерение Савельев.

– Это жизненные показания?

– Нет. Это показания лечебные и диагностические.

– Тогда так ли уж она необходима, доктор?

– Разумеется. Пункция, меняя ликвородинамику, сказывается и на
протекании психических процессов да и диагностически она важна.

– А что, разве диагноз ещё не ясен?

– В общем-то ясен: диэнцефальная патология, но кое-что уточнить
не мешало бы.

– Что вы имеете в виду?

– Видите ли, я это вынужден говорить напрямую, хотя вам слышать
подобное может быть и не совсем приятно: Лида за последнее время
имела случайные половые сношения и вполне могла чем-либо заразиться.

– Чем? Что-нибудь венерическое?

– Не исключено. Наши окрестности – неблагополучны.

Надежда Игнатьевна схватилась за голову и вскричала:

– Чем же, чем же она могла?!

– Даже сифилисом.

– Что вы сказали?!... Да ведь это же – смерть!

То, что произошло с мамой заставило Савельева посожалеть о сказанном
в глаза, и он поспешил утешить запричитавшую и разохавшуюся женщину:

– Успокойтесь! Не следует так сокрушаться и умирать раньше смерти.

Прошу меня извинить, но я вынужден был быть с вами откровенным
– таковы, к сожалению, обстоятельства, предшествовавшие госпитализации.

– И что – она заразилась именно «этим»? Ведь это так страшно.
Ах, Лидочка, Лидочка, говорила ж я ей: «Не водись с дурными людьми!».
И всё без толку.

– Успокойтесь и поверьте, пожалуйста, пока рано тревожиться, ибо
нет никаких – ни прямых, ни косвенных признаков этого заболевания.
Его просто нельзя исключить.

– Может быть прошло мало времени? А когда они могут появиться?

– С учётом широкого употребления антибиотиков – и через полгода.

– И что, пункция может его выявить?

– Да, может. И подчас даже раньше, чем будет положительной кровь
на реакцию Вассермана.

– А ноги у неё не отнимутся? Знаете, Виктор Николаевич, я слышала
от людей,что нередко пункция осложняется параличом ног. Я правильно
выразилась?

– Во всяком случае понятно чего вы страшитесь. Нет, паралича ног
не будет, не волнуйтесь. И не бывает! Спинномозговой прокол осуществляется
на таком уровне, что игла спинного мозга не ранит. Может попасть
в нервный корешок и вызвать иногда неприятные чувства, но вреда
не причиняет. Так что, ваши страхи преувеличены: пункция для опытной
руки не более опасна, чем внутривенное вливание.

– А у вас опытная рука? – и мама впервые, чуть приметно, с надеждой улыбнулась.

– Достаточно, чтобы не навредить, – уверенно заверил её Савельев,
– а что касается тех разговоров, так не исключено, что ноги отнимались
в связи с особенностями развития основного заболевания, а пункция
была и ни при чём.

Как говорят философы: «После этого, не значит вследствие этого».
Но люди чаще думают именно таким образом. Клинически обусловленный
симптом они склонны трактовать как последствия неумелых действий
врача. А это – разное! И потом, в Лидином случае есть достаточно
других заботящих моментов, в ряду которых пункция – мелочь.

– Вы считаете, что Лида безнадёжна?... – с отчаяньем.

– Нет, я так не считаю. Но думаю, что вам следует приготовиться
к понесению трудов тяжких.

– Почему же все, кто ею занимался, так не считали? Твердили одно:
она у вас разбалована до предела. Вы ею не занимались, как следует,
и вот результат. А я ведь что смогла сделала, ничуть не меньше.
Однако, случилось худшее – она попала в психбольницу,– и Надежда
Игнатьевна, переложив платок на сухое, опять заплакала отчаянно.
Потом, немного успокоившись, добавила:

– Вы вообще, доктор, представляете какую я в себе печаль теперь
ношу.

Вырастить дочь до этих лет и потерять её, живую. И кому она, кроме
меня, в этой жизни нужна? Кто будет ею, дурёхой, заниматься? Всё
кончено... Это наша сломанная жизнь, доктор, и неизвестно чья
больше.

– То, что она попала в психбольницу, ещё не самое худшее. Во всяком
случае, это – наилучшее из худшего, поскольку, бродяжничая, Лида
могла погибнуть.

– А может быть лучшим было бы именно это?...

– Я – врач и не имею права ни думать так, ни говорить о человеке.

Савельев понимал всё, от чего была в смятении Надежда Игнатьевна
и, как мог, утешал её. Извинившись за то, что по долгу службы
вынужден тревожить маму воспоминаниями, попросил рассказать обо
всём, мало-мальски относящемуся к истории заболевания Лиды.

– Уж и не знаю, будет ли вам полезно то, что я вспомню, так как
я точно и не знаю с чего началась её болезнь.

– Не переживайте, я буду уточнять сам. Пусть вас подобное не тревожит.

Извините также, если к деталям, имеющим клиническое значение,
буду возвращаться.

– Что вы, что вы! Ради Бога! Я так рада, что вы уделяете и мне,
и Лиде столько сил и своего времени, даже неловко. Да и непривычно.
Врачи, сами знаете как сейчас общаются с больными: смотрят в карточки,
а не в глаза.

Войдёшь и, если сам не поздороваешься первым, так и не всякий
доктор тебе скажет: «Здрасьте!». А сразу: «На что жалуетесь?».
И тут же без разговоров – «вот вам анализы, вот вам рентген, вот
вам ещё направление и потом снова ко мне!». Спору нет, нужны и
анализы, и рентген, но ведь к любому врачу идут не жаловаться,
доктор, а излить душу. Вот именно, идут поговорить не только о
чём-то заболевшем, но прежде всего – о наболевшем!

(Продолжение следует)