Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

Глава четвертая

1

Третьи сутки над Ольховкой, не ослабевая ни на час, безумствует
пурга. В окнах белым-бело. Стёкла, словно шерстью, заросли наполовину
мохнатым инеем. Ай-я-яй, что творится на улице!...

За сплошной снежной пеленой больные, будто призраки, медленно
двигаются с помойными ведрами к уборной и обратно. Больше ничего
не видно.

Прямо чудеса какие-то: метель и одновременно мороз – береги уши
и нос! – градусов под тридцать и со сквознячком.

Третьи сутки в Ольховке работает одна смена. Потом отоспятся и
отдохнут люди, а пока - положение безвыходное в прямом смысле
слова. Никому и ничем добраться невозможно.

В палатах относительно тепло. Отделения традиционно утеплились.
Однако, больным выдали ещё по одному одеялу. Но женщины – мерзлячки
и этого всё равно мало, потому многие ложатся спать в своей одежде.
Стали прикашливать и почихивать. А Ноня Неизвестная по-прежнему
в незапахнутом халате на голое тело, голым задом на своём излюбленном
месте - у входной двери с рукой, тянущейся ко всякому встречному
за папироской. И хоть бы какая сопля из носа! Ничего подобного:
идиоты не болеют.

В ординаторской третьего отделения сидят двое: Гайнулин и Савельев.

Оба пишут дневники. Щёголев дежурит,поэтому Виктор Николаевич
сидит за его столом. Старик, макая ученической ручкой с пером-»уточкой»
в старомодную стеклянную чернильницу-непроливайку, рисует крупным
зигзагообразным почерком своё привычное: «Сознание формально ясное.
Контакту недоступна. Бездеятельна. Сама себя обслуживает плохо.
Пребыванием в больнице не тяготится».

Савельев, изощряясь, живописал:

«Больная в отделении тиха и неприметна. Большую часть суток залеживается
в постели. На требования персонала не ложиться в кровать днем,
отвечает: «Красота на время, а характер навсегда. С лица воду
не пить, а с человеком жить». Самостоятельно к взаимоотношениям
с окружающими не стремится. Будучи приглашена на беседу, участвует
в ней пассивно. Интереса к теме разговора не проявляет. Своей
судьбой не озабочена. Сидит, устремив взгляд в одну точку. Ответы
на вопросы носят поверхностный, односложный характер. Мышление
малопродуктивное. Эмоционально бледна, невыразительна. Пантомимика
обеднённая».

Виктор Николаевич поднял голову, задумался и сам устремил взор
в окно, в одну точку. «Как хорошо, что успели Тоню отправить в
стационар до большой непогоди, - размышлял он, - случись что сегодня
или вчера и что? Блин был бы, не добраться! Как всё погано устроено
в нашей стране, даже погода. Погода - головы не поднять, ног не
вытащить. Не скажи, а день-то все равно посветлел. Господин Генварь
два часа прибавил. Нет уже той, тяжелой, декабрьской сумеречности
и сонливости. Старухи говорят, вчера праздник был - «Аксинья-полузимница,полухлебница».
Януарий - перелом зиме, половина хлеба съедено».

Гайнулин, поцокав пером о дно чернильницы, в очередной раз бессловесно
посмотрел на Савельева и, усилием бровей поднимая веки, словно
пересиливая сон, снова прилежно склонился над записями.

«А что если поговорить с Хайретдиновичем? - решил Виктор Николаевич,-
может расскажет что-нибудь интересное из прошлого, а то сидим
уже второй час нос к носу и, как неживые, ни звука!».

– Карим Хайретдинович!

– А? - Гайнулин поднял глаза и ждал что будет сказано следом.

– Вы не устали?

– Нет.

– У вас много больных?

– Много.

– Тяжелые есть?

– Есть.

– А вообще вам не тяжело работается, возраст всё-таки?

– Не-ет.

– Я слышал, вы давно работаете в больнице?

– Да.

– Раньше жизнь-то полегче была? Не так ругали за работу?

– Да.

– А как вам живётся тут? Хорошо или не очень?

– Хорошо.

– Говорят, вы на всю округу один врач были?

– Был.

– Вы помните те времена?

– Помню.

– А подробнее могли бы рассказать о прошлом?

– Могу.

– Расскажите, пожалуйста.

– Жалста, - эхом повторил старик и надолго замолчал, позадумавшись.

– Ну что, не помните?

– Не помню.

М-да. СТАРОСТЬ ВЕЛИЧЕСТВЕННА, СТАРИКИ ЖАЛКИ.

Их содержательную беседу прервал скрип двери и в ординаторскую
вошёл, отряхивая с себя снег, Титков.

– О-о, да вы вдвоём. Вам веселее! Не помешаю?

– Нет, – довольно прытко, насколько это возможно было в его состоянии,
успокоил Карим Хайретдинович.

– Ну тогда я посижу у вас, а то у меня в ординаторской потаторы
ремонт затеяли. Элениум настилают.

– Линолеум, наверное? – уточнил Виктор Николаевич.

– А я как сказал – элениум? Совсем заработался. Профессия вьелась.

Это самый настоящий профессиональный кретинизм. Во всем психиатрия
и её термины. Немудрено, если вся жизнь стала - сумасшедший дом.
Ты в связи с этим слышал новость: Ноздрин переходит в мою квартиру
– она большей площади, а их трое. Я перехожу в его квартиру, сказал
Хасьев. А тебе - идти жить в библиотеку. Там комнатушка маленькая,
но зато будете сами.

– В библиотеку?! И опять сам ничего мне не говорит.

– Да поживите, пока я не уеду. Вишь, не получается у меня ничего
отдать мою квартиру вам.

– А для чего вам менять квартиру, пожили бы до отъезда, а Володя
потерпел бы? Чего без толку туда-сюда?

– Дело-то вот в чём: смену квартир мотивируют тем, что Володькина
Антонина не желает в старой больше жить - мала, дескать. А на
самом деле Марк жмёт меня за то, что я ему всё о тебе высказал.
Всю правду!

– Какая ещё может быть обо мне правда?

– Та, что ты не пьёшь и что ты - хороший парень.

Дверь распахнулась, и в ординаторскую ввалился мокроносый Щёголев.

– О, как у вас весело и тепло! И дядя Петя здесь! Слушайте, мужики,
да я от этой холодрыги совсем закоцубел, - просипел он, потирая
озябшие руки и дыша на них, - какой дурак придумал ад горячим?
Как это никому в голову не пришло вообразить его себе холодным?!
Стужа сегодня - это же ад, сущий ад!

Он встряхнул, перемотал шарф на шее и уселся на диван.

– Ну что, труженики, пыхтите над дневниками? Небось, одно и тоже
пишете: «Cor – N, pulm. – N, жив. – б/б. Сознание ясное, газы
отходят», – и Вадик захохотал, довольный профессиональной шуткой.

Все засмеялись. Гайнулин безжизненно ощерился и гыгыкнул. Вадик
сегодня, несмотря ни на что, был в отличном настроении и, чувствуя
это сам, пустился, как всегда в подобных случаях, в игриво-пространные
рассуждения:

– Ребята, я сегодня плюсую! Состояние - гуляй губерния! Сушьте,
почему так? Вот - бывает: дела хуже некуда, а настроение – хоть
куда! А бывает и наоборот - всё, как по маслу, и в делах, и дома,
и с женой, а настроение к хренам собачьим, никуда! Молчите, ученые
сычи? То-то же... А вся тайна в том, что каждый князь – это загадка
мироздания. У каждого человека что-то этакое есть, а чего-то такого
обычно не хватает. Но повторяю для вас опять – по глазам же вижу,
что ни вот столько вы не понимаете! – это у каждого, а у князей
всё неимоверно сложнее и запутанней. Так-с, Леонидович, как жизнь?

И не дожидаясь ответа, затрещал снова:

– У меня для вас кое-что есть. Хотите новость в виде справки?

– Нет, не хотим, - буркнул Пётр Леонидович.

– ?!... - Щёголев вылупил глаза.

– Чему тут удивляться? С годами привыкаешь к тому, что жизнь одаривает
в основном горькими новостями и обидными сюрпризами, поэтому и
предпочитаешь более спокойную смену событий.

– Чудаки, вам светит перемена в жизни: получение квартир. Правда,
Витюню пока обеспечивают библиотекой, но что поделать, ведь не
всем же везёт, как мне. Когда я приехал сюда, здесь ни одного
врача, кроме Марка и Хайретдиновича не было, а дом стоял готовый.
Я верно говорю, товарищ Гайнулин?

– Да.

– Короче, вот вам новость - берите и переваривайте её.

– Это не новость, а хреновость, - сказал Савельев, представив
себя с женой и возможно (кто его знает?) с ребёнком в той, по
разговорам, клетушке, - а начальник мог бы и сам объявить о своём
решении врачам.

– Каждому руку подавать – от плеча отвалится.

– Что же мне говорить своей дорогой и любимой жене, если больных
не положено волновать? Как жить в тех условиях?

– Как она чувствует себя? Три дня не видел. А позвонить не удосужился?
Ах, да... Сушай, Витёк, ты её сильно не балуй лежанием в больнице.
Не давай ей распускаться, а то она у тебя вмиг обабится. Женщина
для собственной же пользы, должна быть постоянно в заботе, в делах
по дому и при детях.

И никаких работ вне дома. Я, к примеру, своей Верке категорически
запретил даже думать учиться. Она же училась на третьем курсе
строительного института, а тут на её жизненной сцене появляюсь
я, нахал. Да, я – нахал. И я горжусь этим! Нахал - герой нашего
времени. Нахальство - второе счастье. Нахалам легче жить. Я и
женился когда, Веронке говорил: «Я - нахал, в этом слове для меня
– вся жизненная философия, учти это и выходи за меня замуж!».

Как видите, учла. И теперь на пороге моего дома меня встречает
моя жёнушка, не измождённая общественно-полезным трудом, а ...

– ... а отдохнувшая на приятной и необременительной домашней работе,
– иронически вставил Виктор Николаевич, раздражаясь наставлениями.

Щёголев метнул на него прожигающий взгляд и продолжил:

– ... а знающая своё место в жизни и спокойно живущая за спиной
работящего мужа, которому она благодарна за это – вот что я хотел
сказать. Да и не могу я без жены долго. Что это такое – дом без
жены? Я бы никогда не позволил ей, в отличие от тебя, тут я повторяюсь,
валяться по больницам. У меня, когда она на последнем аборте лежала,
такая история с ней получилась.

Кстати, он у неё был четырнадцатый или пятнадцатый, уж и не помню.
Мне надоело её лежание в гинекологии, она лежала уже второй день,
– Вадим, зажимая нос, хохотнул, а Савельев сразу понял для какой
надобности он постоянно таскает домой из отделения пакеты с ватой,
– так вот, значит, при столь нестерпимо долгом отсутствии я собираюсь
и еду к ней. В приёмном покое надеваю халат и иду через все двери
и коридоры прямо в палату, к жене. Увиделись. «А меня должны в
субботу выписать». «Какая суббота? - говорю я ей, – я тебя уже
выписал! На – переодевайся, отдавай всю эту больничную музыку
персоналу и пошли домой». Тут подходит ко мне сестра и начинает
возмущаться: «Ваши действия циничны, лечение ещё не закончено,
у вашей жены было осложнение и нет указаний о выписке». «А ну...
ТИШЕ! - рявкнул я, – вы знаете с кем вы разговариваете? Вы отдаёте
себе отчёт, что вы можете наделать своими воплями? Я рекомендую
вам сначала поинтересоваться – перед какой особой вы открываете
рот? Если вы вздумаете продолжать мне перечить, я вам устрою колоссальную
производственную неприятность! А теперь идите и скажите своему
главному врачу, что приезжал Щёголев и забрал Щёголеву и что вы
ему НЕ ПРЕПЯТСТВОВАЛИ. Он – умный человек. Он знает меня. Он вас
поблагодарит за это!».

2

Наконец-то! Отметелило! И день с утра необычайный: снега и солнце.

Прямо, как у Пушкина. От дивной нестерпимой белизны вокруг, от
невероятной яркости и ясности студёной голубизны небес – в глазах
слепящее сияние. Смотреть – приходится щуриться, и от подступающих
на холоде слёз всё становится ещё искромётней и радужней. Пришёл
январь-просинец.

Стратосферный купол, распираемый высотными потоками и напором
солнечного ветра, там – в вышине, туго натянут стропами лучей.
И от видения всей этой грандиозной картины в целом Земля представляется
корзиной, плывущей под космически огромным воздушным шаром и несущей,
словно воздухоплавателей, всех нас живущих - в необозримые просторы
Вселенной к свету, к теплу, к новизне.

От фантастической красоты дыхание делается вольным и глубоким.
Дышишь всей грудью. А мышление становится созерцательно-спокойным
и возвышенным в неожиданно осознанном, именно в эти минуты, восприятии
себя и неотъемлемой, и самой удивительной частью распахнувшегося
перед тобой зрелища мироздания. И хотя в этих безмерных пределах
ты – Человек – несказанно мал, ты уже велик тем, что не только
ощущаешь это в себе, но и осознаешь себя в этом. Это - Природа,
а ты – Личность. Ты соразмерен с ней душой. Величественное двуединство!
Она – творит, а ты можешь это не только прочувствовать, но и осмыслить,
понять. Это и есть жизнь – симбиоз равноценно равновеликих.

Природа берёт мощью, ты – Человек! – берёшь умом. И не от того
ли во всех членах желание ЖИТЬ, ЖИТЬ, ЖИТЬ и негасимая уверенность
в том, что ЖИЗНЬ – БЕССМЕРТНА!

Задрав голову в зенит, засмотрелся, выйдя на улицу, Савельев.

В больнице – хлопотливое оживление, суета: смена приехала! То-то
облегчение, то-то разговоров. Новостей - на сорок волостей!

Приехавшие из города сотрудники, с удивлением оглядываясь, идут
на работу по сугробам на уровне крыш. Ольховка утонула в заносах.

– Драсьте, Виктор Николаевич! Живы ли?

– День добрый! Спасибо, насилу отдышались.

Смены, уходящие домой, недоумённо озираются: мать честная, что
в поле вьюги-то понаворочали!... Горы снега, горы! Посевам хорошо,
а людям?

– Виктор Николаевич! – кричит Шакмарова, - счастливо оставаться!
Не беспокойтесь: небо больше на вас не свалится, – и Раиса Дмитриевна,
шутливо толкая впереди идущих, с громким смехом валится вместе
с ними в сугроб.

Возня, крики, сразу закрасневшие щеки, заигравшие живостью лица.

– Девки! Охолоньте трошки, а то в лихоносицу поприжарились задами
у батарей и лень двигаться.

– Цыц ты, скаженная! Так упала и задрала ноги,что всё исподнее
и всю преисподнюю видать. Да, Райка же, снег попал за шиворот!
Ай-я-яй...

– Эй, прибывшие, нас засыпало, а вы начинайте откапываться! Рабочему
отделению - фуфайки на плечи, ушанки завязать под подбородком
и... Ну-ка, Ваня-Ванюша, подхвати слюни, а то завязки намочишь.
На морозе, набрякнув, заколенеют - не развязать! И портяночки,
ребята, портяночки наматывайте потеплей, подложив под них газетку
– та-ак, а теперь в сапоги и за лопаты!

Жизнь пошла-поехала, а ей для движения нужны дороги. И рукавицы
не забудьте! Глаша, пересчитай ребят и пусть трудинструктор за
них распишется!

Сидор Тимофеевич носится между отделениями. Он в состоянии оглашенной
занятости и весь запыхался. Мороз, а с него пот - градом, даже
шапка взмокрела. Когда он снимает её, чтобы вытереть платком лоб,
то кажется - отбрасывает капот и перегретый мотор парит закипевшим
радиатором. На самом деле вся эта горячка имеет мало общего с
механизацией и, кроме перегретого пара, ничего не даёт. Он в своих
усилиях напоминает, опять же, всё того же конягу, который, стоя
на одном месте, бьёт копытом об землю и воображает, что скачет.
Но пока за дело не берутся санитарки, оно не движется. Зато всякого,
решившегося затронуть его в эти роковые минуты трудовой удали,
он осаживает, как мокрым рядном накрывает, одной и той же фразой:

– Да вы шо, чи недобачаетэ, шо у мэни от забот сводэ рот? Вси
паморки поотскакували!

В этих, описанных ещё Броуном, движениях Стец реализует указания
Главковерха.

Хасьев же сидит в своём кабинете и из него определяет маршруты
его рысистых пробежек. И перемещения прочих лиц.

В частности, перед взыскующими очами начальника уже успел побывать
и приглашённый Савельев. Переговорив, Виктор Николаевич получил
вид на жительство и теперь вот стоит и, залюбовавшись небесной
высотой и синевой, ожидает Анну Михайловну, которая должна придти
из отделения и открыть бывшую библиотеку, а ныне - жилфонд семьи
Савельевых.

От главного врача вышел Вадим и, заметив Виктора, ещё издали замахал
рукой и оповестил:

– Всё, еду! Пришла путёвка мне - на с п е ц у х у.

– Счастливый ты, Вадька! - с тоской отозвался Савельев.

– Правда, не в Москву, не в Ленинград, как намечалось, а в родной
институт, на кафедру к любимому профессору Бремеру – вот тебе
и всё счастье.

Да плевать на столицы! В предложенном варианте – своя выгода:
буду жить у родителей и четыре месяца не буду видеть ни этой дыры,
ни «дырывеньских» жителей. Одно плохо: сорвалось столичного пивка
попить, чёрт! И хрен с ним! Найдём чем утешиться. А ты чего торчишь
здесь?

– Да вот, стою и думаю, как мне жить-то с Антониной в таких условиях?

– Ах, вон оно что, свершилось! Ну – поздравляю! И не хнычь, Фифтенька,
поживёшь так период-другой, потом «Тито» уедет, а он обязательно
уедет, – Щёголев категорически замотал головой,– и ты перейдёшь
в его апартаменты.

Перемогнись несколько!

– Весёленькая п е р е ш п е к т и в к а...

– Зато ты теперь, если сумеешь влезть в эту конуру, будешь иметь
чудовищные удобства. Zum Beispiel, ты сможешь с Рассохиными переговариваться
через дверь. У вас в комнате, рядом с печкой, имеется дверь, которая
к ним ведёт – вот и будешь через неё переговариваться. Анна Михайловна
или члены её достопочтенного семейства, - тут Вадик, приседая,
хохотнул, – будет у тебя что-либо спрашивать, а ты ей сможешь
отвечать, не повышая голоса. Если же ты что-то вдруг пожелаешь
узнать – она тебе тоже также будет отвечать.

Если пожелает, разумеется. Однако, имей в виду: там слышно всё!
Поэтому непроизвольный крик супружеской страсти ты будешь душить,
как императора Павла, подушкой.

– Эка, живя в одной квартире с начальником, и так стали сдержаннее.

– Ну вот, а учёные люди бают, что внематочная или, как её в народе
называют, н е в м а т о ч н а я беременность, в основном, от плохих
социально-бытовых условий и от невозможности совершать естественное
без нервозности, раскованно и подобающим образом. Как у нас, у
русских, принято это делать? Уложили детей, сами легли, старики
– рядом, все в одной комнате. И то мама не спит, то папа раскашлялся.
Закусив губу и удавливая звенящий от волнения шёпот, терпишь до
последнего. Ну, кажись, угомонились, кажись, засопели... И только
к жене - ан нет! Танюшка ворочается, надо встать, на горшок посадить.
Ну всё, всё! Только к жене, и опять что-нибудь в самый радостный
момент не так, будь оно неладно! Снова к ней – а она, родная,
уж и сама спит. О, злосчастная доля! Вот потому наш народ залезает
под одеяло, а оно – ватное, естесьсно, но не по причине холода,
а чтоб не слышно было, и там - под одеялом – в духоте и неудобстве,
поскольку оно ватное и в августе, прислушиваясь к каждому шороху,
мокрые и злые, со срывающимся дыханием, проклиная в суженном сознании
эту обстановку и всё мешающее, наскоро производят то, что никак
нельзя при этом назвать любовью. Недаром же, народом же, оно такое
называется поразительно верно - п е р е п и х о н и занимаются
им исключительно ночью, будто крадут.

«Конечно, крадут, – думал Савельев в унисон рассуждениям коллеги,
- любовь наспех - любовь краденая прежде всего у самого себя.
Такое чувство и тайком, словно стыдясь. Ну, понятно, что не при
чужих глазах. И всё-таки нашему человеку трудно представить себя
при свете, растелешённым, на широкой, просторной, нескрипучей
кровати, в благополучной, не унижающей человеческого достоинства
квартире, без пап и мам рядом - эх, до чего ж расчудесно-то вот
так просто, солнечно и независимо любить. Недаром братья Гонкуры
утверждают: Бог создал совокупление, а человек придумал любовь.
Но как можно любить вот так живя, как? Спокойно? Искренне? Доверчиво?
Развалюсь я с Антониной в этой развалюхе.

О какой любви может идти речь, когда утрачен истинный смысл этого
понятия. Нет её, любви,нет. Уже нет! И антисанитарные условия
тут не при чём.

А то, что украдено – это точно. Крадём уважение к самим себе,
крадём благополучие, счастье и здоровье - крадём всё, что так
горячо желаем друг другу в празднично-поздравительных открытках.
Чёрт, забежать бы от всего! «Эх-ма, была бы денег тьма,- как любит
говорить Николай Иванович из первого отделения, - купил бы деревеньку
да жил бы помаленьку!»...

– А с другой стороны, – Щёголев рокотал одиноким громкоговорителем
на пустынной площади, – вот такие условия и так что? - прикажешь
спать с женой членораздельно? Чтобы дети по утрам не глядели на
родителей ледяными глазами прокуроров! Ха-ха-ха... Ты чего замолк
надолго, Фифтенька? Скажи что-нибудь умное.

– Да вот, кстати, вспомнилось что говорил по такому поводу великий
Сигизмунд: «Господа, я не имею ничего против удовольствия от функционирования
органов. Я знаю, что высшим наслаждением при совокуплении является
удовольствие от функционирования органов, связанное с деятельностью
гениталий». Вот, кажется так!

– Вы с Сигизмундом очень умные, я смотрю. В отношении гениталий
всё предусмотрели, а вот в отношении у г н е т а л и й вы уже
не больно речистые. Что за Сигизмунд? Где ты о нём вычитал?

– Зигмунд Фрейд. Издание одного из сионистских обществ в Британии.
В предисловии к нему говорится,что ещё неизвестно кто из трёх
великих евреев оказал большее влияние на нашу жизнь в последнем
столетии - Карл Маркс с его прибавочной стоимостью,Альберт Энштейн
– с теорией относительности или Зигмунд Фрейд с его великолепной
идеей пансексуальности?

– На нашу с тобой жизнь в последнем столетии уже оказал самое
большое влияние только один еврей – Марк Хасьев с его идиотской
теорией расовой неполноценности подчинённых! – на последних словах
Вадик захохотал, потом вспомнил и сказал:

– К слову, об Энштейне. Есть такой анекдот:

«На одесском вокзале стоят два еврея.

– Абрам, смотри, смотри – из поезда вышел Энштейн!

– Какой? Не вижу среди всех.

– Да вон он, вон! Говорят он приехал в Одессу на конференцию физиков.

– И што он сделал этот Энштейн?

– Открыл закон относительности.

– И што это такое?

– Ну вот, скажем, у тебя на голове три волосины – это много или
мало? Это почти ничего. А когда они плавают в супе? Это уже слишком!

– И што - неужели с одной этой хохмой он приехал в Одессу?!».

Савельеву анекдот понравился.

– Верно, всё относительно.

Щёголев продолжал:

– Кстати, хотя может и не совсем кстати, недавно моя мама нашла
у моего папы в волосах один седой и спрашивает: «Саша, это у тебя
что – только седой волос или ты уже старый такой?». Так ты скоро
переходишь к себе?

– Да вот, когда ремонт сделаю.

– Чего?... Что это ещё за «сделаю»? Какой тебе ремонт? Ты же врач!

Что ж ты – сам будешь ремонтом заниматься? Ну, даёшь! Начни с
того, что позови Польку Ступачиху. Она тебе приведёт печку в порядок
и позаделает все щели. Возьми в отделении - кто сегодня в день
дежурит? Смена Голутвиной? И отлично! - возьми пару больных, с
ними пойдёт Танюшка Дюжикова. Они тебе всё побелят, покрасят и
вымоют всё, как вылижут. А на прощанье научат печку топить. И
оплата труда - в конфетках, недорогих, и печенье. Всего-то! А
если ты не жадный и хочешь быть похожим на меня, а не на мерзкого
носорога

Ноздрина, то купи хороших конфет и хорошего печенья.

Вадим кончил свои пространные поучения.

– И зачем, Вадька, тебе на специализацию ехать, ты и так учёный.
Смотри, сколько ты знаешь, как умело и психологически верно теоретизируешь,
– усмехнулся Виктор.

– Что ж, возражать тебе было бы с моей стороны нескромно. Ты –
прав!

Вот и ноздринская Тонька мне говорит: «Вадька, на черта тебе ехать
на учёбу? Что тебе могут дать эти профессора? Чему они тебя там
понаучат? Ведь они сами поголовно дураки, чему ты у них будешь
учиться?».

– Сама дура беспросветная! - в сердцах, не очень тактично, хотя
и небезосновательно отозвался Савельев, – она ужас до чего глупа!
Просто оглушительно глупа. Оглушительно! Как холостой выстрел
главного калибра. Если будет позволительно так сказать о женщине.

– Женщина!... Она разве женщина? Она – баба! Не путай понятий.
Такое счастье в семье и даром – это нерентабельно. Я бы её на
месте Вовяна по воскресеньям, в базарный день, напоказ в балагане
выставлял. Она же - экспонат. Так сказать, «русалка Надя». О таких,
небось, и Сигизмунду сказать нечего, хотя, раз он умер, значит
он сказал всё. Кстати, в практике работы с кадрами меламед Хасьев
преуспел неизмеримо больше, чем его именитые соплеменники в разработке
всех своих теорий пансексуальной стоимости и прибавочной относительности.
Евреи - вообще, толковые ребята. В 1967 году какой отличный фитиль
арабам вставили и, смешно сказать, всего за неделю. И они себя
ещё покажут миру – это тебе говорю я, обрусевший отщепенец достославного
«Моген-Довида».Они заставят ещё посмотреть на себя с уважением!
Слышал, болтают: наши-де в Египте против них воюют?

– Слышал. Со времён Хрущёва, с англо-французской агрессии, болтают:
«Нападение на Египет есть нападение на Советский Союз».Но для
страны сейчас не это главное. У нас теперь официально другая политическая
ориентация и устремлённость интересов.

– Какая же? – трудно отвлекаясь от направленности мыслей, воскликнул
Вадик.

– Дальний Восток, Сибирь, сосед с юга. В старину ещё говаривали:
как поднимется Китай, соху-борону кидай!

– А-а... Да они нам не страшны эти истые марксисты, окосевшие
от марксизма. Их слишком много, чтобы их бояться, ибо масса -
инертна.

– Ну да! Мао когда ещё обещал заставить Советы встречать Октябрьские
в окопах, и страх перед этим теперь сидит в нас.

– Чепуха! Живём ведь. И пока не в окопах. А вот Марк, заметь,
тебя уже в фанзу загнал - вот что проблематично. А ты – Китай...

– Как сказала бы моя бабушка Оля: «Чтобы из беды выйти, я б локтем
перекрестилась!».

– Что ты всё «бабушка сказала да бабушка сказала...», а дедушка
твой успел за бабушкой хоть что-нибудь сказать? Хоть как-то запоминающе
высказаться успел?

– А дедушка мой в таких случаях, когда дела шли из рук вон плохо,
говорил обычно: «Вдобавок ко всему ещё и геморрой мой разыгрался!».

– Знаешь, как любит говорить твой незабвенный Дольмас, нет? «Геморрой
– это когда шишки на задницу роем нападают», ха-ха-ха... А в утешение
я тебе могу сказать то,что говорят в народе: с выговором, с чужой
женой и геморроем можно жить долго. От себя добавлю – и с Китаем.
Мой тебе совет: раньше времени не паникуй, никакой Китай на нас
нападать не собирается. Да при чём тут мы, когда у них своих проблем
полно! Так что, сопли – пузырём и выше голову! Верь: алеет Восток,
но не настолько, насколько нас это страшит.

Ну, бывай пока. Пойду свою верную Нику обрадую – пусть собирает
узлы, а то мне тут жить - нет никаких половых возможностей. Радуйся
– вон твоя дорогая Рассохина идёт!

3

Суббота. Щёголев укатил за знаниями. Его половина дома пуста и
холодно молчалива. В комнатушке Савельева мажут, белят и громыхают
грубыми козлами. Танюшка, оголив блистательные коленки, озорно
машет щёткой-помазком.

Ей помогают больные женщины, одетые не в одежды, а в какие-то
нахлобучки, словно французы под Березиной. Суббота – день уборки,
наведения порядка и купания.

Ноздрин и Титков поменялись квартирами и носятся с вещами: Ноздрин
с коврами, навстречу Титков с чемоданом, Ноздрин – с телевизором,
Титков – с пачками журналов в перевязях, Ноздрин – с диваном,
Титков – с удивлённым взором:

– Ну ты и награбил добра, Володька! Устанешь туда-сюда совыкаться.
Я - вот он, уже весь здесь, а ты все ещё в поту. Ты меня будешь
слушать? – закричал он, пытаясь привлечь внимание, в раскалённое
лицо Ноздрина, который от крика чуть не рухнул под тащимым буфетом.

– А я тебя и слушаю... Только по-своему воспринимаю! – сказал
тот почему-то совсем миролюбиво.

– Да,семейная жизнь – это мечта! – изрёк Пётр Леонидович, обводя
глазами гору натасканного.

– Мечта о лучшей, разумеется? – с мутузом и смехом въехал в их
разговор Савельев, помогавший им в квартирной рокировке.

– Где она та, лучшая, жизнь?! – риторически воскликнул Ноздрин
и нечаянно, споткнувшись, ссадил горшок с фикусом на пол, насыпав
себе в ботинки земли.

– Дурак! – заорала на него Тонька,- даром, что очки носишь, безрукий
олух! У тебя что – повылазило? Вот мы себе приобретение, сынок,
сделали! – она посмотрела на возившегося с черепками Алика, –
у нас не отец, а «кусок золота». Да смотри ж ты, куда опять ставишь!

– Ладно тебе, разнылась. Не бухти! Возьмёшь в отделении ещё один,
не обедняют. И так насточертели вокруг твои фикусы, фокусы, фекусы...

– Ах ты!... Что? Так и не живи, коли такой нестерпимый, - не унималась
она,- всех бы вас, идиотов, одной верёвкой!

– Вот завелась, тьфу ты!

Доктора вышли на улицу. Вовян пожал руки, поблагодарил и железно
пообещал пригласить отметить переезд:

– Большое дело сделали. За это не выпить нельзя!

Виктор вернулся к себе и стал собираться в баню, а потом к жене.

«Господи,– думал он, укладываясь, – неужели все так живут? Неужели
по-другому не бывает? Неужели это и есть семейная жизнь и семейное
счастье?

Отчего же... А родители? Да,родители живут и любят друг друга,
а мы всё казимся, всё чудим. Вот и меня снедают мысли о жене,
но не те, переживательные, что вот-де она в больнице, возможная
неудачная беременность и тому подобное, а те, что жить мне с ней
- не по нутру. Не хочу жить с ней! И даже рад, что у неё самопроизвольный.
Отрешился, отрезал и не могу её видеть. Понимаю, опротивел человек
до тошноты. Если уж я полюблю кого, то на всю жизнь, но если уж
невзлюбил, то – насмерть.

Но ведь любил же? Так ведь отвратила! И не надо мне от неё никого!
И ничего. Пусть собирает свои хабари и мотает к маме – ей все
равно здесь не нравится, а уедет - меньше переживаний и заочно
быстрей разведусь. Хотя я ей уже несколько раз так говорил, она
твердит, что развода не даст. Безусловно, она человек немало переживший
на своём недолгом веку и из-за этого повреждена корою. Она – во
всём ущербная личность,пребывание которой рядом становится, нет
– стало, тягостно невыносимым. Источник бодрости и оптимизма моего
иссяк и земля вокруг него треснула. Недаром, перед больницей,
лопнуло её обручальное кольцо. Когда стена даёт трещину, замазать
как-то сверху можно, но это только сверху. Жаль, жизнь – не стена,
переложить невозможно, как ни старайся».

В городе, в баньке только душ. Скучно без парной! Без пару совершенно
невозможно жить российской душе. Эх, верно ведь: банюшка – вторая
мамушка.

Помлеть бы счас маненько мечтательно на полке... Да не дано!

Выкупавшись, зашёл по обыкновению в книжный магазин и неожиданно
раскопал среди прочих книг одиноко стоящую «Историю Древнего Египта.
Искусство». Вот это приобретение! Вот это радость! Вот это везение!
Эту книгу Виктор на глазах упустил лет семь назад – какой-то книголюб
хватанул из-под рук. И вот она теперь в его в руках! Любимый Древний
Египет, искусство – это бесценная покупка, исполнение мечты!

Тоня была мужу искренне рада, но настроение – не больно-то хорошее,
хотя врачи и заверили, что беременность развивается нормально.

– Вот так нормально! А самопроизвольный?

– Утверждают, что всё будет благополучно. Обещали сохранить беременность.

Виктор замялся, не зная как сказать поделикатней, и подергавшись,
резанул, тешась несвойственной ему прямолинейностью:

– Риск колоссальный. Зачем же урода рожать?

– Буду делать так, как врачи скажут.

– Но своя-то голова тоже должна думать.

– Чиститься не хочу. И что ты сделаешь? – он уже там, не выдирать
же живого. У меня в первом браке уже аборт был. Не хочу больше!

Упоминание о предшественнике осаднило болью. И появившееся было
чувство жалости за то, что обидел, отступило. Возникло даже желание
уколоть побольней, пообидней. Однако, всему есть предел, воевать
с беременной – увольте!

О, как всё сложно в жизни! Боже ж мой, как всё сложно! Ну уж,
по крайней мере, непросто. И ведь среди людей живёшь, с людьми
общаешься, а у тебя не всё, как у всех, и всё не слава Богу! Вокруг
тебя, кажется, уже все живут благополучно, ты же – эпицентр несчастий.
Все камушки – на Иванушку. А вообще-то дело худо, не удастся рубить
с плеча. Сам виноват!

Доброе качество привили родные Виктору с детства: не стульчик
виноват, о который ударилась детка и «вот мы его сейчас накажем!».
Не виновных искать, а понять и не только осознать, но и сознаться
в собственных ошибках. Отсчёт несчастий надо всегда начинать с
себя! Во всех случаях надо начинать считать от себя, поэтому –
сам виноват. Как говорит мама, подражая бабушке Оле: «Бачили очи,
що купувалы – йишты, хочь повилазьтэ!». А другие говорят по-другому,
но не менее верно: одну пуговицу застегнёшь неправильно, весь
пиджак наперекосяк!

Если порассуждать с точки зрения трамвайного движения, то человек
в психическом отношении, как вид, дошёл до потолка – это очевидно.
И от недостатка коры страдают все функции организма.Возрастание
болезней и болезненности человека происходит от невозможности
головного мозга справиться с лавинным потоком информации, урбанизацией,
технификацией и прочей индустриальной фекализацией. Меняется уклад
жизни и по-видимому нужен качественный и может быть количественный
скачок в развитии нервной ткани, чтобы человечество, не исходя
недугами, продолжало прогрессировать и стало бы более совершенным.
А пока в удел – горечь от сознания общественного бессилия, неполноценности
и слабоволия. Есть индивидуальные достижения, но в целом – положение
аховское. Вот спорят: современная молодёжь раньше созревает, быстрее
развивается. Кто это выдумал?...

Ни отнюдь! – как утверждается классиками.

Революцию делали двадцатилетние, а немного раньше - в царские
времена - в двадцать лет становились генералами, а ещё раньше
- в княжеской Руси - более молодые принимали под свою руку удельные
владения и володели подобающе. Александр Невский тому примером:
именная слава в честь победы над шведами пришла к нему в двадцать
лет. И видение жизни у них было более серьёзное и осмысленное,
чем у нынешнего поколения. То были государственные люди! В сексуальном
отношении, нет спора, современные юнцы берутся за дело довольно
самонадеянно, оставаясь в то же время социально инфантильными
на более отдалённый срок. Хрестоматийная пара, Ромео и Джульетта,
в сравнении с акселератами тоже ничуть не опоздала с этим делом
по возрасту, но выглядит в своих чувствах более зрелой.

И вот Савельев... Вроде бы и не юноша, а сформировавшийся, сознательно
шедший к супружеству человек и теперь так мучительно переживающий
семейные нелады и неожиданно поднявшуюся непонятную ненависть
к жене. К беременной жене! А может именно беременность тому причиной,
ведь она лишает его манёвра и кое-каких преимуществ. Или что другое?
Тоже - корой не вышел?

А может недужная судьба - это и есть результат социальной несостоятельности?
Может быть, может. Ах, если бы он был единственным в определении
своей судьбы, но ведь семья - это, как минимум, двое и один уже
не волен что-либо изменить или предпринять, не учитывая интересов
другого. Семья - это не только совокупление и не только совокупность
«брачующихся на предмет любви», но прежде всего единомыслие, общность
духа и ритма душ. Как всё ясно и открыто в родительской семье!
И как тяжело и непонятно организовалась своя, которой он смысла
не даст, да уже и не хочет давать. Не лежит у него сердце к семье.
Оказывается, не лежит. И в этом приходится убеждаться, по сути,
сломав и чью-то жизнь, и свою. Это вина ума, который явился на
пепелище, когда пожар эмоций отбушевал, а сердце делает вид, что
не оно было поджигателем.

От жены Виктор вышел в сумерках. Решил зайти в магазин и купить
чего-нибудь «на зуб». Хлоп-хлоп по карманам, а денег-то - всего
рупь и мелочь на обратный автобус. Фу, будь ты неладен! Покупая
относительно дорогую «Историю Египта», он совсем забыл, что брал
червонец и только на продукты. Ладно, восемьдесят пять копеек
десяток яиц, тринадцать копеек батон - рубля хватит.

Отоварившись, ещё с приступок продмага заметил на развороте больничный
«Москвич» и за рулём Рассохина. Понёсся обрадованно к нему - только
бы не газанул!... Ура!

– Костя, привет, сосед! Ты - домой? Вот это везуха! И как я тебя
в темноте узрел?!

– А-а, теперь и сам – «сосед». А когда я сказал, так «почему «сосед?»

Вот и потому! Убедился? В больнице сначала происходит разговор,
а потом согласно этому разговору совершаются события. Будто наворожили.
Понял?

Дорогой совсем стемнело, а за городом и вовсе навалился мрак.
На экране ветрового стекла – ночная высь, краплёная огнями звёзд
и ночная даль в звёздах огней. Бежит дорога полем. Болтают мужики.
Ведут неспешный разговор о доме, о детях, о хлебе летошнего года,
о том, как хорошо, что снежку мать-Природа отсыпала людишкам нынешней
зимой – вон сколько его! – и решёток снегозадержания ставить не
надо. О врачах, работавших в больнице, тоже ведётся речь. Вспомнил
Костя Гарипова, который свой рабочий день начинал с торопливого
визирования бумаг, затем брал водку и шёл в «красный уголок» играть
весь день на бильярде. И так бывало он за ним насаживался, что
домой являлся висящим на плечах санитаров. Больными, практически,
не занимался.

Теоретически тоже. В больнице понятия не имели ни о конференциях,
ни о собраниях, ни о беседах главврача. Зато он занимался пьянками,
гульками, интригами. Потому широко отмечались дни рождения, проводы
на пенсию, международные и отечественные праздники. Укоренилось
это настолько основательно, что во многих отделениях люди и представить
себе не могут иную форму взаимоотношений до сих пор.

– Вот эта, что на кухне работает, повариха Вера Акимовна – это
ж его любовница. Вот пожила баба, вот побоговала! Об их связи,
естественно, все знали, – повествовал Рассохин, – да они особо
и не скрывались, ни в прямом, ни в переносном смысле. Закроются
у него в кабинете, надерутся креплёного зелья и забудут занавески
на окнах зашторить – вся ночная смена бегает на них любоваться,
как они там изголяются. Потом он съякшался с одной медсестрой,она
уже уволилась, с первого отделения. Первый раз он её на зелёном
сукне в «красном уголке» разложил. А ей, вишь, это не понравилось:
не в удобстве. По-казённому! Пришла после этого моей Нюрке жалиться:
«Нюра, он меня на бильярде отделал!». А я-то сижу в другой комнате
и всё слышу, и говорю ей:»Тебе ещё для этого дела постель на работе
подавай! Чего ревёшь? Небось, не шестнадцать лет - ничего не потеряла
и слёзы, стал быть, лить не по чем.

Сама должна знать где, чего, с кем и зачем. Не реви! Тем более
и кий, и луза никуда не делись. Вся при всём!» Успокоилась. Так
нет же, застукала их Верка и таких обоим буздьев половником понавешивала,
что Ильяс две недели с ярким ф о н д ы р ё м ходил. Он каждый
день цвет менял. Я ему всё шпильки совал:«Что, Азатович, видать,
хорошая мысль в голову пришла. Снаружи».

Тут он беспощадно матюкаться начинал. Смех!

– Да, живёт-волтузится публика, ищет себе места интереса, утешения
и забвения в этой жизни. А толкает на это – с к у к а с е м е
й н о й ж и з н и,- проговорил задумчиво Виктор, вспомнив удививший
его почему-то заголовок в больничной стенгазете, выпущенной одной
алкоголичкой, подумал о событиях в своей семье и с огорчением
повторил, – скука семейной жизни! Да и всей вообще. Риторики много,
а радостей – ни на ломанный грош. Хоть и нашу жизнь, к примеру,
возьми.

– Какая там «семейная скука»? Ильяс в это время ещё без жены здесь
жил, а Веркин мужик где-то по экспедициям мотался, он у неё буровик,
– возразил «всё понявший» Рассохин, – так что они оба-два холостяковали
в ту пору.

– И всё-таки – «скука семейной жизни!». Ну-ну, дальше...

– ... А то ещё случай был. Ох и случай! Неприятный. Медсестру
знаешь

– Муранову Софку, которая сейчас во втором отделении работает.
Да вот – она, уже видно, вторым беременная ходит, а первого ребёнка
- мёртвого родила. Каким образом? Уже на седьмом месяце Софка
дежурила в ночь. Среди врачей тогда было такое принято: подойдут
потихоньку к отделению и подсматривают через окно - кто спит из
персонала, кто там чем занимается. Ильяси Степан Никанорович,
они крепко корешевали,любили делать злостные ночные обходы. И
в ту ночь они на проверку напару пошли. Подошли под окна первого
отделения, полуспокойного корпуса. Гарипов подставил спину, а
Никанорович взобрался на него и в окно глянул. Софья сидела за
столом перед окном.

Ночь. Тишина. И вдруг шорох и – в окне появляется покойницки белая
рожа...

А Степан – дядька толстый, дородный был, физиономия одутловатая
и глаза от света настольной лампы через стекло аж красным горели.
Софка глянула – на неё в упор этакое смотрит! А она в полной уверенности,
что там в этот час никого, и дико закричала не своим голосом и
повалилась без чувств. Не приходя полностью в себя, через полчаса
мёртвого ребёнка родила. Долго после очувствывовалась, лечилась,
но с тех пор стала немного странноватая и не очень разговорчивая.
Замкнулась. Во какие чудеса здесь бывали, да и то – не самые,
чтобы уж очень.

Право слово: бумага без души, что хочешь – то и пиши.

4

У себя в комнатушке Савельев застал ожидавших его больных, Дюжикову
с ними и Полину Ступак. Виктор сделал всё так, как посоветовал
Щёголев, и все были рады и конфетам, и галетам, и особенно сигаретам.
Танечке Дюжиковой он с благодарностью преподнёс любимые мамины
духи. Алевтина Юрьевна отзывалась о них так:

– Женщину, от которой пахнет «Красной Москвой» я, и не зная, уже
уважаю. Заранее. За один запах!

Уходя, Татьяна пожелала:

– Ну вот, что могли сделали, не обижайтесь. Переходите, живите
и жизни радуйтесь. Хорошо, хоть сами здесь будете. Пошли, девки!

Полина потрогала печку ещё раз сверху донизу руками и, разогнувшись,
резюмировала:

– А бэлыть будэмо, як затужавиэ та й прокалыцця.

Потом, в свойственной ей манере, молча и надолго уставилась на
Савельева своими тихими, задумчивыми глазами. Он, с трудом выдерживая
этот неотрывный и небезразличный взгляд, решился наконец узнать
причину тому: влюбилась? Ненавидит? Уродлив или похож на кого?

– Поля, ты всегда на меня так загадочно смотришь, даже неловко.
Почему так?

– Дывлюся я на вас, Виктор Николаевич, тай надывуватыся не можу:
як ви на Пушкина схожи! Дуже схожи!

– Я-а?! На Пушкина!... Господи, да чем же я похож на Пушкина?
– чуть не рухнув от неожиданности и еле удержавшись от смеха,
проговорил обомлевший Савельев.

– Таки ще, як вин, кучеряви, красиви ще й разумни!

Да уж... Виктор не мог наудивляться причудам человеческого мышления.

Немудрено, что она спалила тот чёртов стог сена. Тогда тоже, поди,
какие-то фантазии были. Причём, небезусловные.

Он, работая с больными, уже успел убедиться, что у них, как и
вообще у всех людей, поступки мотивированы. Логика кривая, болезненная,
но действия ею мотивированы. В каждом сумасшествии (незыблемый
психиатрический постулат) – своя система. А в отношении огня и
поджогов, то есть, пиромании, не всё так просто и понятно, как
некоторые пытаются представить. Хотя и импульсивности, конечно,
никто отрицать не будет. Взять того же Герострата.

Получается, если судить с расхожей точки зрения здравомыслящих,
храм Артемиды в Эфесе был спалён из тщеславия. А если повнимательней,
помилосердней и посовременней подойти к этой проблеме, может и
Герострат – несчастный больной человек. Разве Ефрем Донсков из
первого отделения сжёг три гектара колхозной пшеницы из тщеславия?
А во втором отделении Шурка Позднякова – сначала вынесла во двор
и сожгла свои вещи,а потом хату испепелила. Что, и она из тщеславия
сотворила такое? Нет! Разумеется, нет. Поэтому и с Геростратом
– не так резво! Ни о каком тщеславии не может быть и речи – это
устаревшие понятия. Для Савельева – он был явно болен. И вероятней
всего там была бредовая демонстрация. И всё же, какой пламень
бушует в недрах душ безумцев? Какие пожары, невидимые всем, горят
в их распалённых рассудках и воспалённых очах? Почему душевнобольные
так часто прибегают к факелу и вообще неравнодушны к огню? Сидящая
в нас с прапитекских времён первобытная вера во всемогущество
костра и его всеочищающую силу? Истинность, искренность и горячее
добро его света среди лжи и ненависти окружающего? Месть всем?

Самовыражение? Самоутверждение?...

Да, видимо, вот это всё при ощущении своей очевидной несостоятельности,
беспомощности перед лицом ставшего для них чужим и непонятным
мира нормальных людей, который безумнее десятикратно, чем все
безумства мира. Вот они и жгут, и предают палу всё, что по их
мнению им и всем мешает жить, а потом под наплывом бредовых и
галлюцинаторных переживаний, бродят озарённые и одновременно потерянные
и неприкаянные, шепча, как огнепоклонники, запёкшимися губами,
шепча отчуждённо и страшно что-то понятное лишь им самим.

Ах, люди, люди! Подумайте теперь сами: только ли чувство самолюбивой
гордыни и непомерная жажда славы любой ценой заставили Герострата
высечь искру? Нет. Скорей всего, он был болен. И у него был психоз.

Полина обернулась, ласково жмурясь, и ещё раз глянув на Савельева,
как на «солнце русской поэзии», обула чоботы и вышла.

Виктор, впервые оставшись в комнатушке один, осмотрелся. Пол,
стены, потолок и все углы были на месте. Всё было на месте – и
окно, и стрелявшая в чугунную плиту раскалёнными угольками печка,
и даже пресловутая дверь в сторону Рассохиных, не было в ней только
самого необходимого – жизненного пространства!

Чуть более семи квадратных метров отведено для отправления всех
жизненных радостей. Чуть более семи метров для жизни вдвоём. Квадратура
тесного семейного круга. Прав был Щёголев,заявлявший: если сумеешь
влезть в эту конуру, будешь иметь чудовищные удобства. Циник прав:
удобства – чудовищные! Воистину, циник всегда прав, ибо он видит
мир, в отличие от остальных людей, таким, каков он есть на самом
деле: без мерехлюндий и трахомундрий.

Одежды его не убеждают. Он видит факт. А факт для циника в любых
одеждах гол.

Финский домик, в котором у Савельевых теперь свой угол, был о
четырёх крыльцах и восьми комнатах. С одной стороны, как уже известно,
Савельевы, и в трёхкомнатной – многочисленное семейство Рассохиных,
а с другой – Титков и баба Тося, в двухкомнатных квартирах.

Слева от этого карточного, по продуваемости, домика, через клумбу,
в каменном строении, одиноко живёт неунывающе деловитый Хасьев,
а справа, метрах в сорока, мимо колодца и параллельно ему, чуть
в отдалении, но близ уличного туалета, в одном на две семьи коттедже,
соседствуя с Гайнулиным, живут теперь более просторно Ноздрины.

Почему необходимо так подробно останавливаться на этих, казалось
бы, несущественных для повествования моментах? Причин несколько.
Во-первых, несущественные для повествования эти моменты очень
существенны для жизни. Во-вторых, для Ольховки передвижения врачей
и обмен квартир – целая революция, событие далеко неординарное.
И в-третьих, по ходу развития сюжета с планом как-то яснее что,
куда и чего. И наконец, очень прав был Сунь Ят-Сен, которого цитировал
Амман, говоря, что «людей губят не болезни, а условия жизни!».
И для Савельева этот вопрос тоже не праздный. Одни живут в своём
доме, чтобы жить, а он вынужден не жить, а выживать. Выживать,
не выживая из ума, а изощряя его и сопротивляясь гадостям жизни.

В этом смысле кое-что представляется устроенным довольно странно,
а именно: корове, чтобы она давала не просто доброкачественное,
но и вкусное молоко, требуются определённый режим кормления и
содержания, светлое помещение и тёплая подстилка, и много разного
другого. Доброго коня, неостывшего после бега, нельзя поить холодной
водой – копыта отбросит, из-под свиньи и то навоз выгребать следует,
и кормить не рыбой, а чем положено, чтобы мясо не пахло пингвинами.
Это всё понятно! Но вот почему с людьми можно обходиться как заблагорассудится
– это непонятно. Почему начальники, пренебрегая положением conditio,
sine qua non... (непременное условие), понуждают принимать за
добродетель чёрт знает что и ещё умудряются отчитать нас за неблагодарность?
«Надо же, ты ему доброе дело делаешь, а он нос воротит!».

Верно-верно, человек – не скотина, стерпит всё. Люди могут и жить
как угодно, и есть, что придётся, и спать, как попало, а с них
потом будут требовать и добросовестной работы, и выполнения соцобязательств,
и много разного другого, упрекая при этом в отсутствии творческой
инициативы и удивляясь почему имярек запил, «когда наши отцы жили
несравнимо хуже. Ведь представить страшно как жили в войну. День
прожили и рады до смерти, что живы. И ведь жили! И планы на оборонных
предприятиях,голодные и холодные, перевыполняли.

А деды наши тоже жили не лучше. Вспомните начало романа Горького
«Мать».

Вспомнили? Оторопь берёт – во как жили! А сейчас? Зажрались, голубчики,
с жиру беситесь!».

При этом, приводящие примеры и увещевающие нас, живут почему-то
не так, как они призывают жить прочих. Они – люди, а мы – люд.
В этом – суть!

Ладно, с них будет, а нас не убудет. Делать нечего, иди, мой дорогой
Савельев, иди и живи, наберясь терпения и выдержки. И дай Бог
тебе уверенности, что жизнь таровата не на одни гадости! Никогда
судьба не бросит в нас камнем, чтобы при этом не зажмуриться.
И бывает промахивается. Верь и терпи!

Постучав, в комнату, высоко ступив через порог, вошла Рассохина.
Сверкнув белозубой улыбкой, она покрутила головой по сторонам
и заверила:

– Ничего, жить можно. Где наша не пропадала! Как настроение, сосед?

– Часом с квасом...

– Ничего, ничего. Для начала очень даже ничего. Только мы вот
– соседи шумные, бывает и за полночь колготимся.

– Если без воплей, то это не страшно – шум жизни! И потом, с учётом
тесноты, уши у нас будут вплотную стенами прижаты.

– А как печка, топится хорошо? Тоже ничего,- она потрогала пальчиком
дверцу духовки,- тёпленькая! Ты только, Виктор Николаевич, не
торопись уголёк засыпать. Огонь опадёт жаром – тогда. У всех печек
– один секрет.

– Мне уже Полина объяснила.

– Ну то Полина. А если я ещё скажу – хуже не будет. Согласен,
чтобы и я ещё сказала? – и она,проведя ладонью по плечу Савельева,
посмотрела на него как-то... так ...

Он переступил с ноги на ногу и,почувствовав,что не может выдавить
из себя ни слова, не знал куда деть глаза. А она заглядывала в
них и шаловливо требовала:

– Ну скажи, скажи «Да!», Виктор Николаевич. Сделай мне, женщине,
приятное. И так мало радости в жизни при муже-пьянице.

– Кто это пьяница, а? – неожиданно для Савельева громко спросил
из-за двери Костя,– ты, Нюрк, думай, что кажешь-то. Или б не жила
со мной, нашла б себе генерала какого.

– Все вы – черти, что ты, что твой генерал! – подосадовала она,
отстраняясь от Савельева, точно их видели.

Слышно было, как за стенкой раскашлялся её отец, немощный и чудной,
как и его отчество, старик Северьяныч, у которого Аннушка была
младшенькой из пяти дочерей. Жил он у неё давно, потому что старшие
сестрицы счастливо сбагрили его ей, утверждая, что ему у медработника,
будет и лучше, и вернее обеспечен уход.

– Папа, вы бы микстуру выпили, – предложил Костя.

Дед, не удостаивая его по тугоухости ответом, начал опять пёрхать
и по звуку, кажется, даже не удержал греха.

Рассохина засмущалась.

– Это уже не страшно, – успокоил её Савельев, – что поделать?
Старый человек – уторы не держат. А слышимость, действительно,
отменная.

– Папа! – крикнул Рассохин.

– Га? – будто словив пулю, почти безнадёжно выдохнул тесть.

– Да вы бы микстуры выпили, говорю.

– А-а...

– Вот те и «а-а»... Глухой, как бубен! Выпейте микстуры, говорю,
и перемените положение. Сядьте повыше, папа, и не будете кашлять!

Дед заворочался, застучал валенками и заскрипел любимым венским
стулом, на котором сутками сидел перед окном.

Всё происходило, точно в одной комнате.

Под стать деду и дом был старым. При движении по нему живущих,
стены ходили ходуном, потолок скрипел, а полы визжали, моля пощадить
и не наступать на них без необходимости.

– Будете ходить только на цыпочках! – нарочито поучительно предупредила
Анна Михайловна и снова, со смехом, коснулась Савельева.

– Как львы на заморских гербах? – лукаво спросил он.

– Ага! – рассмеялась она шутке.

Дверь отворилась, впустив холод и утиравшую рукавом нос бабу Тосю.

– У-у, как устроились вы тута тёпло! А ты, Нюся, чего? Смотришь
как твой сотрудник обживается? Не бойсь, обживётся. Тольки б войны
не было. А то вона – радива говорит: китайцы опять через границу
до нас лезли, бандитство делали. Не дай Бог война! Худо-бедно,
но лишь бы мирно жили. Конечно, мы ещё не во всём богаты, многого
у нас недостаёт, многого почти что не в избытке, но мы знаем,
что такое война! Да вона, было-то: наши бойцы райцентр брали и
тама, у балочке, раненые лежали, а фашицкие пушки с-под Коротеевки
как засмальцуют по нас – а мы были посланы на поле под огонь их
собирать – так уся тела на мне трусилася со страху, как они надо
мной гугухали. Вспомню!... Тогда ж у мене и контузия случилася.
Сначала снаряд накрыл, а потом и припадок. Не-е, не хлебом-солью
нам надоть от войны откупаться – рубаху с себя снять последнюю,
а от войны отговориться. Хай вона проклятая сгинет наусегда с
памяти людей!

– Ну, а ты чего, с агитацией пришла? – спросила её Рассохина.

– Не-а, со знаком!

– С каким знаком? – заинтересовался Виктор Николаевич.

– С добрым! Мне приснилось, что у вас, Виктор Николаевич, дитё
с Тоней родится, мальчиком. Я сон такой видела: сижу вроде б на
крылечке, тут и Дружок наш крутится, а у меня вдруг на руках ребятёнок
пляшет. Ножки такие махонькие, а сам он прыг-прыг и на вас с женой
ручкой тянется и так ясно говорит: «А вот и мои мама с батянькой!».
Хорошенький такой мальчишечка, налитой – весь в вас. И глазки
большие и щёчки румяные – хучь вырежь. Я чего во сне вижу, так
и будет!

Виктора от этих слов ударила в сердце тёплая волна и пошла разливаться
стремительно от груди к макушке и пяткам, разнося во все уголки
тела приятные и досель неведомые ощущения. Ему сделалось аж жарко.

– Так уж и мальчишечка?

– А то кто ж? От того и жене вашей с самого начала не по себе.
Только вот сейчас, говорят, у детей рахит бывает. Беречь его придётся!
Такой мальчишечка хороший и вдруг – рахит, так низя! Это, говорят,
от неправильного обмена веществ. А как же раньше люди жили? И
жизня была правильной и никакого обмена веществ не было. Всё вы,
доктора, понавыдумывали!

И так далее.

(Продолжение следует)