Проза

Трамвайная линия пересекает долину поперек. Она начинается где-то очень далеко, среди шума больших городов, у океана. И убегает в дикие степи, к запаху трав, к восточным базарам, коврам и тюбетейкам, к высокоприбыльным нефтяным месторождениям. Все трамваи новые, блестящие, прошедшие техосмотр.

Надо вам доложить, многотрудное это и совсем непростое дело - в одиночку-то, в большом городе промышлять. Стал Кавильский, как человек проницательный и честный, понимать механизм схождения с ума, съезда, так сказать, крыши. Всё просто - просто когда человек долго время только самому себе предоставлен, то постепенно, очень незаметно утрачиваются критерии общежития. Допустим, если один, то можно и кровать не заправлять, и постельное бельё не менять, и есть одни только полуфабрикаты, до ума их не доводя как следует. Можно хоть во сколько уходить, хоть во сколько приходить, никто тебя не ждёт, никуда ты не торопишься, не спешишь. Он один раз пьяный пришёл самым утром, и ничего, лёг, проспался, встал, снова куда-то попёрся.

-Значит так, какой мы будем борщ варить: мясной или вегетарианский?
-Постный, - отвечает он и голос его кажется ему чужим. Он смотрит на жену и не может насмотреться. Всё в ней мило. - Наш, кубанский борщ, - уточняет он.

Два краснолицых мужика тащат через площадь гигантскую двадцатиметровую сосну, с кряхтением, сопением и матерными облачками пара около открывающихся и закрывающихся ртов. Сосну предполагается использовать в качестве новогодней елки дома у одного из этих мужиков, обвешивать ее игрушками и "дождиком", водить пьяные хороводы.
Пытаются втиснуть сосну в кстати подошедший трамвай. Орут, ругаются, вышвыривают из вагона визжащих пассажиров. Сосна не проходит, упирается в стены, крушит стекла. Умаялись, бросили. Трамвай дальше не пойдет, просьба освободить. Сосна валяется у остановки огромной рухнувшей колонной. Мужики, свирепо-растерянные, курят, плюются, не знают, что делать и как дальше жить.

Так и текла: из болота на месте озера, мимо складов, под деревянным мостом, под железным мостом, после которого вода делалась мутная, по лугу, где фабричный, гуляя летней ночью с дояркой, сажал ее на вершину холма, вежливо подпихивал пиджак, и, неопределенно указывая в речной туман, рассказывал про сома страшенного.

Дело в том, что на морском побережье одежда сохнет очень долго, несколько дней, два, а то и три. Завильский этого по рассеянности, конечно же, не учёл, а тут смена подошла к концу, нужно вещи собирать и сматываться. Завильский начал вещи на балконе снимать, а они ещё совсем влажные. Получается, что ли, у него ни одних свежих трусов не осталось ?

В Ригу мы приехали ранним утром, часов в пять, холодно и пусто. В чужие города, особенно в первый раз, и нужно, как раз приезжать засветло. Когда улицы независимы и спокойны, когда город полностью принадлежит тебе, выдан на откуп. Ходишь-смотришь, нюхаешь новый воздух, привыкаешь-обживаешься и никто тебе в этом интимном процессе не мешает. После недавних событий остались баррикады и надписи: Горбачёв - кровавый царь.

Если по порядку, то, конечно же, сначала Евильский уехал один. То есть, сначала устроился в Москве в некую экономическую по содержанию газету, в отдел самой недвижимой недвижимости, купил себе там небольшую комнатку рядом с метро "Сухаревская" и примерно полгода честно работал над составлением наиболее адекватного применения своим деньгам, сопоставлял, сравнивал, наводил справки. Потом, вот купил себе квартиру в Париже, этот вот дом и парк в Сан-Поль-де-Вансе, хорошенечко оборудовал его, а уже потом вызвал сюда, тех, кто мил, любим и всегда желанен.

Он представлял этих хмурых и усталых женщин в вязаных шапках с полными кошёлками мёртвой еды распластанными по подушке, с рассыпанными от постоянного мотания головой волосами, зубами и глазами, носами, ушами в серёжках и прочими деталями фасада. Но всегда - только лица, только верхняя часть лица, которую одну, честно говоря, в момент исполнения интернационального мужского долга-то и видно. Хотя никаких эротических ощущений при этом Давильский не испытывал, да и не хотел испытывать: шла обыденная работа по освоению и присвоению мира.

Но в любом случае, он привык так, Ленка была всегда дома и хлопотала по хозяйству или сидела за конспектами, или, там, по телефону трепалась - он слышал её голос, ощущал её присутствие, а это уже самое важное, самое-самое. Потому как нельзя человеку одному оставаться, ну никак нельзя - надо чтобы всё время кто-то рядом толокся, мешал, отвлекал и всё такое, третье-десятое. Когда-то, очень давно, всё в его жизни было не так, но постепенно установилось, вошло в однажды заведённый ритм, который не давал сбоев.

Вот, значит, так оно и случилось - покатила масть, и дольше века длился день. Только время - к поезду, на вокзал ехать. Ну, и не в силах расстаться, всё сразу порвать, разрешил Вавильский себя до вагона проводить, хоть и не любил этого странно. По дороге они щебетали как два щегла, много смеялись и махали руками.

Мизантропия - это когда ты себя уже никому не объясняешь, не пытаешься быть понятным. Мизантропия - когда всему неприятному говорится о целесообразности самоуничтожения и одновременного исчезновения, можно сказать, стирания из памяти сознания. Но мизантропия, она опасна, своей практически неизлечимостью, и всё стремится углубиться, понимаешь, и в ширь, и вглубь, захватить как можно больше места.