Проза

«Многие читатели полагают — в чем я убедился на собственном опыте,—
что “я” — это всегда автор. Так, в свое время меня считали
убийцей друга, ревнивым любовником жены одного
государственного служащего и игроком, которого затянула рулетка. Мне бы не
хотелось добавлять к своей натуре черты, присущие человеку,
который наставил рога южноамериканскому дипломату, был, по
всей видимости, незаконнорожденным и воспитывался в
иезуитском коллеже».
Грэм Грин.

Смена закончилась. Я вышел из ворот завода, предъявив вахтеру
пропуск. Было не холодно. С неба, как из прохудившегося мешка,
сыпалась редкая снежная крупка. Она все густела, становилась
уже хлопьями, а те пытались залепить мне лицо. Зачем-то
поднялся ветер.

Идти мне было мимо складов, мимо свалок и штабелей чего-то
железного, тяжелого — не угадать под снежным покровом. Наверняка
чугунные болванки, но может быть, и не болванки — не угадать.

Я искал дорогу покороче. Всегда мне казалось. что она есть, должна
быть. Нужно лишь пробраться между штабелями, одолеть пару
бетонных заборов, и ты на остановке. Иначе обходить два
километра. Все троллейбусы уедут.

Нырнул между заснеженных гор, богатых выступающими ребристыми
краями. Смотрел внимательно под ноги — не дай бог. Убиться можно.
Измазал перчатку, неловко ухватившись за торчащий ржавый
прут.

За штабелями проходила железнодорожная ветка, полностью забитая
брошенными и забытыми старыми вагонами. От вагонов были отодраны
доски, их двери были распахнуты настежь, всем ветрам. От
этого зрелища в душе поднималась смутная тревога — запер ли
утром квартиру.

Шел вдоль ветки, заглядывая по очереди в каждый вагон. Ничего
особенного там не обнаружил. Пара стреляных гильз да лежанка из
пришедших в негодность армейских бушлатов. Наверное, здесь
когда-то размещался караул. Или, скорее, пост. Часовой на нем
спал, закрыв двери и насторожив уши. Нарушал устав по всем
пунктам. Если не поймали его за этим занятием, то он дома уже,
спит уже сколько хочет, безнаказанно.

Дальше ветка круто забирала влево, и путь мне был перекрыт первым
забором из двух. Над ним мрачно вздымалась вышка, окутанная
ржавой паутиной колючей проволоки. Вышка была уже много лет
необитаема, а возле нее располагался пропускной пункт.
Измельчали времена, измельчали... Никто не появился в окошке, чтобы
потребовать у меня пропуск. Никто не засвистел и не схватил
телефонную трубку, вызывая подкрепление. Я свободно прошел,
толкнув турникет, и он сипло свистнул. Последний из
могикан.

А вот раньше — да кто б мне это все позволил?! Я бы и сам себе
никогда не разрешил...

После забора начиналась свалка. Она тянулась на сколько доставал
взгляд. Это меня озадачило. Я-то думал, что уже почти добрался
до места. Так, пожалуй, я выйду к дороге нескоро. Пришлось
подняться на ближайший холм.

Оказалось, я недалеко ушел от торных троп. Они были метрах в ста,
параллельно моему курсу. Значит, следует брать больше влево,
туда, куда загнулась недавно железная дорога. Я вспомнил, она
же выныривает из-под забора и пересекает путь троллейбуса
совсем рядом с остановкой! Мне в ту сторону.

И я пошел в ту сторону, переваливая с одного холма на другой, как
смелый полярник, чей самолет упал в тундре. Жаль, что все было
занесено снегом. Как много, должно быть, я пропустил, не
увидел и потерял навсегда. Любой индустриальный пейзаж для
меня исполнен высокой романтики.

Второй забор был ниже первого, без проволоки и вышек. Непонятно
тогда, зачем он был здесь нужен — перелезть его мог и ребенок.
На той стороне оказался глубокий котлован, до половины
заполненный водою. Вчера был сильный ветер, он очистил лед от
снега, и лед неожиданно оказался гладким и скользким, как слюда.
Можно даже было рассмотреть на дне всякие мелкие
подробности. Пересекая котлован, я увидел в одном месте какой-то
круглый предмет с (как мне показалось) лениво шевелившимися
вокруг него волосами. Голова? Я встал на четвереньки и приблизил
лицо ко льду, закрывшись ладонями, чтобы не отсвечивало.

Нет, это была не голова. Я даже испытал легкое разочарование. Ну а
если бы и голова — что тогда? Да ничего. Совсем.

Лед кончился, я едва вылез на берег — круто. Теперь идти мне
оставалось недолго, уже можно было различить на грани снегопадной
видимости проносящиеся серые тени машин. Дорога. Мне туда.

Воздух медленно приобретал легкий сиреневый оттенок. Повеяло
выхлопными газами. Я брезгливо задержал дыхание, пропуская эту
воздушную волну.

Ну вот и все. Вышел. Теперь на другую сторону дороги — остановка там.

Поток машин был бесконечен. Я рискнул было перебежать между двумя
грузовиками, но откуда-то из-за их горбатых спин вывернулась
легковушка и чуть не сбила меня. Водитель успел только
обернуться и метнуть бешеный взгляд, больше ничего, но и тем убил.

Пока я трусливо бегал взад-вперед, ушел мой троллейбус. А они ходят
редко. Или мне так кажется, потому что надо ждать.
Водителям, наверное, так не кажется. В обе стороны на дороге я не
увидел ни одного троллейбуса.

Долго ли, коротко ли — перешел я дорогу.

А за дорогой начиналась Волга. Там, далеко внизу. Я посмотрел туда
без всякого интереса, через плечо. И словно с небес оркестр
грянул.

Над великой белой рекой шел чистый снег. Он падал на неровный,
изъеденный ветрами речной лед и скрывал его шрамы.
Противоположного берега не существовало в природе. Потому что шел снег.
Это было настоящее белое безмолвие. Оно было бесконечным.
Ветер гнал по льду струи поземки. Они уходили в белую мглу,
туда, где уже ничего не было видно, и не возвращались.

Воздух стал ощутимо сиренев. Я все хотел разглядеть тот берег, но не
мог. Иногда казалось — вижу что-то, огни или заводские
трубы, но это только казалось.

Если бы еще на несколько мгновений появилось низкое багровое солнце!
Будь я художником — написал бы тогда последний день мира.
Закат и снегопад.

В этот момент ко мне пришло спокойное, обреченное сознание
собственной незначительности. Я чувствовал себя маленьким и слабым
перед этим величием простых, давно известных вещей — снег,
река, ветер, невидимое заходящее солнце — и мне хотелось
сделать что-то, что могло бы так же остаться в мире навсегда.

От всего этого стало немного грустно. Лучшее из состояний души. Оно
означает, что ты еще не умер...

Сзади вдруг что-то знакомо лязгнуло металлом, я обернулся и еле
успел вскочить в закрывающиеся двери троллейбуса.

В подъезде было темно, почему-то жильцы не очень любят включать
свет, пока окончательно не установится тьма. А может, просто не
умеют. Тут теперь много новых, я их даже не знаю в лицо...
Открыл щит, включил свет.

На втором этаже кто-то шевельнулся и тяжко вздохнул.

Это оказался отец — сидел там вдоску пьяный, уронив шапку на
ступени. Согнулся чуть не вдвое, на плече висит сумка, в которой он
носит обед. Он сидел и то бессмысленно кивал, то, наоборот,
механически мотал головой из стороны в сторону. Видимо,
общался с каким-то невидимым собеседником.

Увидев меня, он сардонически улыбнулся и сказал:

— Еще один.

Я поднялся на одну ступеньку выше его и подхватил его под мышки. Он
не желал вставать, упирался. Исходившая от него перегарная
вонь была невыносима.

— Пойдем домой,— сказал я.— Вверх, вверх. Держись, не падай. Ну,
держись, кому говорю!

Подниматься нам было до четвертого этажа. Я уже слышал, как дома
надрывается пес. Но отец совершенно ничего не соображал. Он уже
не помнил, что это я. Наверное, думал — кто-то напал на
него сзади, и начал размахивать руками, мешая мне. Я разжал
руки и врезал отцу по уху.

— Ах, вот как!— воскликнул он, изумленный.— Ну подожди, я тебе сделаю сейчас.

Цепляясь из последних сил за перила, он двинулся за мной вверх по
лестнице. Я подождал его на площадке. Тут силы и память его
вновь оставили.

Я хотел опять тащить отца, но он просто повис у меня в руках,
расслабился, и ничего не получилось.

Левой ногой я уперся в ступеньку, на которой он сидел, и облокотился
на колено, так что лица наши оказались совсем близко...
Впрочем, я тут же отпрянул — его дыханием можно было убить
лошадь.

— Ну, тебе человеческим языком говорят! Нам надо идти домой,
понимаешь? Наверх. Туда, туда. Вставай, пойдем, я тебе помогу.

Он усмехался мне в лицо. Даже не представляю, кого он видел во мне в тот момент.

Я вскочил и с размаху опустил ладонь ему на спину. Эхо удара гулко
прокатилось по лестнице.

— А ну вставай! Ну!! Вставай!!

Он едва не повалился вниз, я поймал.

— Ах вот ты как, да?— спросил он с тем же выражением искреннего
изумления.— На отца?

Все-таки он знал, что это я. Знал и специально выводил меня из
терпения. Ну что ж... так мы постепенно и поднялись до четвертого
этажа.

Я открыл квартиру. Пес бросился обниматься. Я выпустил его, и он
понесся вниз, от нетерпения оглашая подъезд звонким лаем.

Отец вошел в прихожую и тяжело осел на подставку для обуви.

— Не сиди здесь,— сказал я.— Раздевайся и ложись, сейчас мать
придет, а ты тут, чучело, сидишь.

Он вряд ли слышал, а тем более не собирался раздеваться.

Я снял ботинки, куртку и начал раздевать отца. Он был в новом
пуховике. Уже успел где-то изваляться. Отец не давал расстегивать
пуговицы, отбивался от моих попыток снять пуховик ему через
голову, и молнию заклинило.

— Что ты за сволочь!— заорал я.— Я ж тебя щас изувечу! Раздевайся!

— А кровь из ушей не пойдет?— спросил он и тут же повалился от моего
удара. Я пнул его, лежащего, под зад.

— Вставай, раздевайся. Я не шучу. Пять минут тебе даю, потом просто
буду бить. Раздевайся и ложись спать. Я уже ничего от тебя
не хочу, только ложись, чтобы тебя не было слышно. Ну! Время
пошло.

Я сел рядом на подставку для обуви и стал ждать, глядя, как он
ползает по полу. Время шло. Терпения у меня больше не было. Он
исчерпал все мои запасы.

— Два года — это очень много. Хватит любому. Я терпел, но мне это
надоело. Я тебе говорю серьезно, я буду тебя сейчас бить.
Пусть я буду Хам, но ты не Ной. Лучше делай, что тебе говорят.

Конечно, он и пальцем не шевельнул.

Но в глубине души мне этого даже хотелось.

— Ты не понимаешь, когда с тобой говорят по-человечески. Ты любишь,
когда на тебя орут. Любишь мучить мать. Тебе это очень
нравится, я знаю. Ты думаешь, что ты тут хозяин и можешь делать
что угодно и вести себя как угодно? Ошибаешься. Осталась одна
минута.

Ноль внимания.

Очень хорошо.

Я дождался времени. Поднял его, посадил на полу лицом к себе.

— Последний раз говорю: раздевайся и иди спать.

Он ткнул мне в лицо кукиш и мерзко ухмыльнулся.

Я примерился и изо всей силы ударил его в глаз. Отца отбросило на
подставку, ботинки повалились лавиной. Он согнулся и закрыл
лицо руками, как боксер, ушедший в глухую защиту. Я отодрал от
лица его руки и дал ему во второй глаз.

— Будешь ходить с фонарями. Пусть над тобой люди смеются.

Сбросил его на пол. Отбил ему ногами всю задницу. Несколько раз пнул
по ребрам. Нахлопал по щекам, по лысине. Для меня всегда
было невозможно бить человека в лицо. Теперь я нарушил табу.
Смущало только, что объектом приложения оказался родной отец.
Это уже какое-то двойное табу. Тем лучше, давно пора снять
все запреты, я и так слишком многого себе не позволял.

В этом был какой-то дикий азарт.

Отец давно уже пытался найти угол, где я не мог бы его достать, он
кричал мне: «Садист!» и глухо кашлял.

— Садист?— переспросил я.— А ты не садист? Ты нас мучил два года.
Сам виноват. Теперь получай. Я из-за тебя становлюсь зверем. А
зверь кусается, когда его загоняют в ловушку. Ты меня
загнал. Ну и не обессудь.

И продолжал бить его.

Я даже не слышал звонка. Мать открыла дверь своим ключом и бросилась
отрывать меня от отца.

— Что ты делаешь?— кричала она.— Он ведь отец тебе!

— Уйди. Он должен получить свое.

— Я тебя убью,— прохрипел отец с пола.

— Отойди от него!— плакала мать.— Дайте ж вы мне отдохнуть, дайте
пожить спокойно! Мало мне родителей, беспомощных стариков, так
еще и вы туда же!.. Ненавижу! Ненавижу всех!

Лицо ее в эту минуту стало почти отвратительным. А ведь когда-то она
была настоящей красавицей. Она стояла, крепко сжав кулаки и
потрясая ими, и действительно ненавидела нас обоих — меня
не меньше, чем отца. Маленькая несчастная женщина.

— Я-то чем виноват?!— взбеленился я.— Он лопает, а ненавидишь ты,
значит, и меня тоже?! Ты же сама себя убиваешь, терпя его!

Я кричал. Мутное безумие подступало все ближе. Я чувствовал, что
надо остановиться, иначе будет плохо всем.

Я пнул отца напоследок, что было сил. Не знаю, куда попал. Ушел и
заперся в своей комнате. Слышал, как мать долго плакала, а
отец тяжело ворочался на полу и что-то хрипло обещал, грозил
пойти в прокуратуру, засадить меня, а не то зарезать ночью...

Долго не мог уснуть.

Постепенно в доме установилась странная, непривычная тишина. Стоял
сумрак. Не включали телевизор, не зажигали свет. Мать с
компрессом на голове лежала на своем диване и стонала. Отец лежал
на другом диване и тоже стонал. Я у себя в комнате мучился
совестью и одновременно злился на себя по этому поводу.
Прошло не более часа, и вот я уже его жалею, уже говорю себе,
что не надо было так, что можно было помягче... А если он
умрет? Я представил себе, как он лежит в гробу... Нет, не мог
представить. Воображение словно заклинивало. Опять табу. Зато
представил, как экспертиза находит синяки и ушибы,
констатирует причину — удар по голове тупым тяжелым предметом... Я
надолго покидаю родные места. У нас климат холодный, там еще
холоднее. Бррр... И самое главное, что я в этом вовсе не
виноват. Меня вынудили нарушить этот запрет, вынудили долгой
изнурительной пыткой. Мне обоих жалко, и мать, и отца. Так
самому, что ли, повеситься? Для них это еще хуже.

Я смотрел в потолок и страстно размышлял, как бы это мне сделать
всех людей счастливыми. Много ли надо для счастья? Кому как.
Мне хватило бы и того, чтобы отец не пил. У него три года
назад был инфаркт, как раз когда я был в армии, он еле ходил
тогда, но как только оправился, началось... Бросил курить, зато
пить начал, как сумасшедший. И я даже, кажется, понимаю,
почему. Вроде бы перестал он быть главой семьи, ослабел,
разжирел, сидя на пенсии... Потом вернулся на завод, стал
зарабатывать, но от водки это не спасло. Как только я ни пытался
его переубедить, я же себя считал большим интеллектуалом...
Пробовал говорить с ним, когда он бывал трезв. Но трезвый-то
он вполне нормальный, веселый и добрый, мой отец, который
раньше был самым большим и сильным человеком на свете. Он не
верил, когда я рассказывал ему про его пьяные выходки, да и
кто же, в самом деле, мог поверить такому? Что он, алкоголик?

Тогда я принялся стыдить его каждый раз, как он тянулся к бутылке.
Он не мог выпить ни глотка без моей проповеди. Но, кажется,
эти проповеди были ему вместо закуски, потому что он слушал и
пил с еще большим удовольствием, чем всегда.

Тогда я стал отнимать и прятать водку. Тащил его деньги из карманов,
понимая, что проигрываю по всем статьям. Обидно было знать
такое, а еще то, что мы могли бы заново обставить квартиру
на деньги, которые он пропил.

Но поскольку ничего не помогло, я потерял сегодня всякое терпение.
Мать с каждым днем выглядела хуже и хуже. Я сходил с ума от
жалости и ненависти.

Утром была суббота. Я еще в полусне услышал, как мать плачет на
кухне. Пошел туда посмотреть.

Он сидел на табуретке возле плиты, в одних трусах, но зато весь в
синяках и ссадинах. Дрожал коленями, мокро кашлял и сплевывал
в газетный кулек. Оба глаза его заплыли огромными черными
фонарями. Точно как я и рассчитывал. Посмотрим теперь, что ты
скажешь на заводе своим друзьям. Сын избил! Это же смешно.
Небось, придумает выгодную для себя историю, как возвращался
домой с бутылкой, и подошли трое — закурить. А он ведь не
курит теперь. Ну и вот результат. Правда, он одному тоже
врезал, да ведь против троих не попрешь...

А я потом пущу слух, как было дело. Шепну уборщице, тете Гале — и
завтра весь завод будет над ним потешаться. Проходу не дадут.
Может, хоть это проймет его... Да вряд ли.

Он поднял на меня взгляд. Я думал, испепелит.

— Ну что, изуродовал отца? Доволен?

Фигу.

Мне показалось даже, что он именно этого и хотел.

Ему нравилась роль страдальца. Всегда нравилась. Он обожал делать
все наперекор, чтобы в воздухе висела ругань. Казалось, он ею
питается. Питается чужим раздражением.
Невосстанавливающимися нервными клетками.

Я подошел, взял его за подбородок, повернул влево-вправо.

— Чистая работа.

— А ты еще вот тут посмотри,— глумливо протянул он, поворачиваясь
боком. Весь бок его был синий. Я внутренне содрогнулся.
Переборщил. Но он сам виноват, оправдываться не собираюсь.

— Мать, ну налей,— канючил он прерванную моим появлением арию.— Ведь помру.

— Помирай,— устало сказала мать.— Нам лучше.

— А на что жить-то будешь, дура? Сдохнете ведь без меня с голоду.

Это, я знал, он опять пытается вывести меня из равновесия. Как будто
вчерашнего ему показалось мало. К счастью, я уже эту
тактику изучил. Если начну объяснять, что я зарабатываю не меньше,
он будет только смеяться и говорить «Нет!» со своей
излюбленной мерзкой усмешкой. И доказать ему ничего нельзя, потому
что он и так все знает, но не это ему нужно.

А нужен ему мой скальп.

Я попил воды из кувшина и пошел досыпать. Наверное, теперь он забуянит нескоро.

Встал я уже где-то около одиннадцати. Мать уехала к бабушке. Отец
лежал на диване, стараясь как можно меньше шевелиться, и не
разговаривал. Ребра — это не шутка. Уж не сломал ли?

Я позвонил по телефону. Долго не отвечали, потом трубку кто-то снял,
и хриплый, неузнаваемый со сна голос сказал:

— Да?

— Все спишь?— спросил я в ответ.— Ну здравствуй.

— Привет,— откашлявшись, сказала мне моя девушка. Вот теперь голос
ее стал нежен и приобрел глубокие грудные интонации.— Все
сплю. Суббота ведь.

— Я знаю, потому и звоню. Какие у нас планы на сегодня?

— Можно пойти погулять,— задумчиво сказала она.

— Снова шататься по улицам? Холодно же.

— А что ты предлагаешь?

— Предаться страсти у кого-нибудь из нас дома. Сразу говорю — у меня
все занято. А у тебя как?

— Сейчас узнаю... Нету никого. Записка вот только и осталась. Читать?

— Читай.

— «Мы уехали в деревню. Вернемся в воскресенье вечером. Суп в
холодильнике. Деньги в серванте. Не скучай. Мама, папа». Брошенная
я осталась, одинокая... И уже скучаю.

— До чего ж заботливые у тебя родители. Денег оставили, суп
сварили... Гуляй — не хочу.

— Ну а у тебя как?

— Мать уехала, отец лежит болеет. Так что я иду к тебе.

— Ладно, только я еще сплю...

— Ну, поспим вместе.

— У тебя все мысли только об одном...

На мой звонок долго никто не отвечал, потом в глубине квартиры
послышалось смутное шевеление, какое-то движение, протопали босые
пятки, и вот ее голос с любопытством:

— Кто?

— Я.

Коротко звякнула цепочка, щелкнула пружина замка. Ручка опускается,
и вот дверь наконец открыта. Я вытягиваю жадные руки,
готовясь облапить, заключить, поглотить собой эту кажущуюся такой
эфемерной женщину в прозрачной белой ночной рубашке. Мою
длинноволосую бабочку. Радость мою несказанную... Она
ускользает из рук — я с холода, я весь пропитан морозным воздухом, в
моих глазах — снежный блеск, и так же ярко блестят зубы в
почти уже хищной улыбке. Я срываю куртку, шапку, ботинки. Я
бегу в ванную и отогреваю руки под горячей водой, плещу ее в
лицо, пусть и лицо будет теплым... затем осторожно, неслышно
прохожу к дверям ее спальни... она лежит под одеялом на
правом боку, поджав ноги, озябшие на голом полу. Мгновение
помедлив на пороге, я переступаю черту. Сажусь на край кровати,
подтыкаю одеяло, чтобы ей было теплее. Один ее глаз тонет в
подушке, другой странно и таинственно светится. Я снимаю
свитер. Потом рубашку... Она затаилась. Я снимаю носки, и она
шумно вздыхает под одеялом, как будто именно от носков все и
зависело. Медленно расстегиваю ремень брюк. А дальше терять
мне почти нечего, и я иду ва-банк: резко поднимаю одеяло и
закатываюсь туда, в уютное, родное тепло любимой... Визг,
гогот и борьба, в которой оба мы окажемся победителями, но это
чуть позже, а пока я ее еще не нацеловал, не надышался ею, не
огладил каждый миллиметр тела губами... совлекая с нее
рубашку, мимолетно думаю, что надо подарить ей такую же
комбинацию, только чуть посмелее, я от красивого белого белья
просто...

— Ты сегодня какой-то взвинченный,— говорила она мне потом.—
Успокойся. Я здесь. Вот, дотронься. Здесь. А теперь вот здесь. А
теперь тут...

И еще потом, через какое-то время, она всерьез спрашивала, уж не
случилось ли у меня чего дома. А что я ей мог сказать? В общем,
ничего не случилось, все по-прежнему... По-прежнему хоть в
петлю лезь. И вместо ответа я изощрялся в таких нежностях,
каких сам от себя не ожидал. Хотелось навсегда присвоить ее,
украсть, похитить у всех возможных конкурентов, хотелось
сделать ее маленькой, такой, чтобы можно было носить в кармане,
и всегда брать с собой... Я знал: она — мое спасение.
Предложил с тайным страхом:

— Выходи за меня.

Почувствовал вдруг некоторую ее отчужденность, словно бы занял в
этой постели место другого человека. Ну конечно, разве это так
делается... Ни тебе цветов, ни на колено встать. Она
раздумывала, отвернувшись к стене. Или не раздумывала, а просто
заснула, пока я собирался с духом сделать предложение. Молчала
долго. Спросила наконец:

— А где мы будем жить?

Я этого еще не знал, это был вопрос для меня третьестепенный, ну
какая разница где — лишь бы вместе... Однако она была права. И
теперь настала моя очередь подумать, помолчать.

К себе домой звать я ее не хотел, там отец, и едва лишь я
представил, как масляно и плотоядно зажгутся его глазки, мне вновь
захотелось его уничтожить. Нет, пока он там, нам там делать
нечего.

Еще можно снять квартиру. Вернее, комнату, квартиру я не потяну, а
она студентка, откуда деньги...

— Снимем комнату,— сказал я решительно.— Все снимают, и ничего, живут...

— Не хочу,— сказала она.— Соседи, грязь, пьянь... Не хочу. И это же
во сколько обойдется. Ты мне потом и шоколадку купить не
сможешь. Давай что-нибудь другое.

Другое... Есть еще вариант. Я прописан в квартире моего деда и
бабки. Хорошая однокомнатная квартира. Идеальное гнездышко для
молодой пары. К сожалению, занято стариками, в которых едва
теплится жизнь. Вариант простой — переселить их к нам домой, к
отцу и матери. Маме не нужно будет далеко ездить, чтобы
стирать дедовы пеленки. Она согласится. Зато отец, который
ненавидит бабку... да и нет ему резона помогать мне после
вчерашней истории. Впрочем, с бабкой он бы еще как-то примирился,
но дед...

Господи, я всегда был равнодушен к шахматам, почему же теперь мне
приходится решать эти головоломные этюды? Я не гроссмейстер,
вести тонкую игру не умею. Ох, чует мое сердце — не обойдется
тут без жертв.

— Есть кое-какие мысли,— сказал я небрежно, и легко поцеловал ее.—
Но ты согласна?

— Да.

Я сразу же решил проехать к бабке, посмотреть, как они там. Да и
матери нужно было помочь вымыть деда. Ехал в трамвае, трясясь,
и вспоминал, подробно восстанавливал в памяти события
последних двух часов. Наверное, я улыбался, наверное, в лице моем
было что-то такое откровенно-счастливое, что даже хмурый
мужик, всю дорогу бормотавший в пространство неразборчивые
бессмысленные слова, увидел мое счастье и завистливо умолк.

Кто-то уселся рядом, просто тяжко плюхнулся. Сиденье дрогнуло и
прогнулось. Я скосил глаза и увидел, что это Тряпкин. Он меня
пока не узнал, не удосужился посмотреть в мою сторону. Однако
это должно было вот-вот произойти. Жаль. Лучше бы я пешком
пошел...

— О, старик!

Ну все. Заметил.

— Ты чего такой небритый?— строго спросил я, пытаясь сразу перейти в
наступление.

— Я свободен, словно птица. Так что можно и не бриться!— сказал он,
потом понял, что именно сказал, и рассмеялся. Я не
удержался, улыбка выползла на мои губы (а где она пряталась до этого,
интересно? сидела во рту?)

— Понял, стихами говорю!— веселился он.— Ай да Тряпкин, леший сын!..

— Сукин сын,— поправил я.

— Чего?— удивился он. Оскорблений явно не ждал.

— Это Пушкин так говорил. Пушкин, знаешь? Тоже был поэт.

Тряпкин погрозил мне коротким указательным пальцем. Ноготь его был
заключен в толстую траурную рамку. Я никогда не подаю
Тряпкину руки при встрече — он мне кажется грязноватым.

— Все шутки шутишь, а я вчера бабу твою кое с кем видал.

Ох, лучше бы я пошел пешком. Это хуже, чем без билета попасться контролеру.

— Так ты когда побреешься?— упорно спрашивал я. Игнорировал, как мог.

Не получалось.

— Да-да,— лукаво усмехаясь, говорил Тряпкин.— Видел кое с кем. Не
будем говорить, с кем, хотя это был... Борька Лазарев. Ты
знаешь, мне плевать, кто с кем трахается, но это же твоя баба, и
я должен был тебе рассказать. Как друг. Ты на нее дохнуть
боишься, а она за твоей спиной...

Он что-то продолжал в том же духе. Я старался не слушать, но как
можно было не слушать. Его голос пробивался в мою голову
настырно и бесцеремонно. Как взломщик, уверенный в своей
безопасности.

Люди в трамвае начали уже с любопытством оглядываться — где это там
сидит настоящий живой рогоносец? Не обращая на них внимания,
Тряпкин длил свой бесконечный монолог.

— Старик, все они такие, и твоя тоже. Лицом — ангелы, а внутри,
блин!.. И сами не знают, чего хотят. Ты к ней, допустим, со всей
душой, подарки, то-се, кино, блин, театр... а она строит из
себя не пойми что! Целку какую-то! Хотя ты точно знаешь,
что она...

— Ну ладно, хватит. Замолкни.

— А чего? Я ж тебе правду говорю! Кто тебе еще правду скажет?

— Нахуй мне твоя правда?

— Как нахуй?— удивился он.— Ты к ней... а она там...

— Я знаю.

— Знаешь?

Это короткое заявление буквально поразило Тряпкина.

— Знаешь — и ничего не делаешь?!

— А что тут делать. Я ее люблю.

Сам не знаю, зачем я ему сказал об этом. Мне, наверное, казалось,
что это будет круто — рассказать хаму о своей любви. Я никогда
не сказал бы этого лучшему другу. Я даже ей еще, кажется,
не говорил. А вот хаму сказал. Хотел проверить, как сработает
это оружие. К тому же я точно знал, что он специально
брешет, сволочь, не терпит он, когда кто-то рядом счастлив. Да и
кто это — Борька Лазарев? Впервые слышу. Брешет, сволочь,
лепит первое, что в голову пришло.

Он задумался на минуту, а потом скорбно сообщил:

— Ну тогда просто не знаю, что и делать.

«Куда катится этот мир?» — прочитал я в его глазах. А может, мне
просто показалось, что там была надпись.

Впервые с тех пор, как я имел несчастье с ним познакомиться, я сумел
поставить его в тупик. Пусть даже таким странным способом.
Бить его мне не хотелось. Я уже вчера досыта этим
нахлебался. Ну, не битьем, так катаньем.

— Пока,— сказал я ему. Была моя остановка.

— Пока,— вздохнул он.— Рассказать кому — не поверят...

— А ты не рассказывай.

Окончание следует.