Проза

 

Это была ее вторая весна. Наступил апрель, снежный и холодный.  В глубокой, узкой норе жались друг к другу шестеро новорожденных щенят – ее первый помет.

Всю ночь согревала она своих детей, подгребая лапой теплые комочки себе под живот и чувствуя острую боль. Маленькие глупые лисята терзали ее соски, но молока в них не было. Пока она с ними, она может их согреть, но накормить их было нечем.

 

Она все еще ждала, когда придет их отец, большой сильный лис, и принесет добычу. И тогда у нее будет молоко, и их дети будут сыты.

Скоро потеплеет, оттает, станет пряной и покроется молодой травкой все еще стынущая под снегом земля.  И вот тогда ее маленькие дети выйдут из норы, и будут они, вытянув лапы и прогнув спинки, греться на солнце, будут играть друг с другом и гоняться за разной мелкой живностью, очнувшейся после зимней спячки.

А она, их молодая красивая мать, научит детей главному: как выслеживать добычу, как быть смелым, быстрым и наблюдательным зверем.  Как выживать, когда холодно и часто голодно. И как быть, когда ты остаешься без своей пары.

Он пропал не так давно. Она ждала его, оставаясь вместе с детенышами, до последнего. Он не мог погибнуть – такой сильный, быстрый, красивый лис.

Он был еще крупнее ее самой, и хвост у него был такой же пушистый, но с белой меткой на кончике.

 

Когда голод окончательно опустошил ее соски и щенки начали их грызть в надежде вытянуть из них хоть что-то, лиса поняла, что придется оставить детей одних и самой выйти на охоту. 

 

…Шла она медленно, то и дело останавливаясь и вдыхая носом морозный воздух. Ветром намело высоченные сугробы, в которые проваливались ее лапы, и колючая ледяная корка обжигала ее горячий, окровавленный живот.

Сначала ушла из-под ее узкого и влажного носа большая белка. Полевка, которую она поймала и тут же съела, не решала вопроса. Лиса была молодая, крупная и очень голодная. И потому ей не хватало терпения, не хватало скорости в глубоком снегу, и очень болели в кровь изгрызенные соски.

Она должна была найти настоящую добычу. У нее сейчас трудное время, может быть, самое трудное. В норе ее ждут голодные, коченеющие дети   со смешными короткими хвостиками, которые однажды станут большими и пышными. 

 

Лиса била лапами по снегу, пытаясь выгнать наверх встревоженных шумом мышей. Но то ли мыши уже ушли, то ли била она по жесткому снежному насту над высокими сугробами слишком слабо.

Вдруг ее тонкие ноздри вздрогнули, и она замерла, поставив уши торчком и вращая ими, как маленькими локаторами.

Услышала? Нет. Увидела? Нет.

Она почувствовала нутром, своим пустым, подтянутым под ребра животом, как, ломая ледяную корку и проваливаясь по уши в снег, убегал от своей погибели большой, тяжелый заяц. Нужно было собраться с силами. Все ее внимание было сосредоточено на серо-белом пятне. Она должна это сделать. Она должна все сделать быстро и точно, чтобы успеть. Успеть вернуться, пока нора не остыла окончательно. Она знала, что сейчас ее голодные дети замерзают, что сейчас они лежат, тесно прижавшись друг к другу, напрасно стараясь согреться.

 

Лапы ее подламывались, дыхания не хватало. Природу обмануть сложно.  В это время кормящая лиса должна быть в норе вместе со своими детьми. А корм ей должен приносить отец семейства.

Он был хорошим, очень хорошим отцом. И хотя она еще не знала других, все равно он был лучшим.  

Она всегда чувствовала, когда он подбегал к норе. Она знала, что никогда он не стал бы сразу входить в их дом: сначала внимательно осмотреть все кругом, принюхаться, понять, что рядом нет опасности. А потом одним гибким движением забросить свое тело в теплое гнездо, где ждали его она и дети – его семья.

 

Заяц убегал все дальше. Лиса остановилась. Сейчас, сейчас нужно только отдышаться, и она побежит дальше. Она все сделает, она сможет. Потому что в норе ждут ее шесть маленьких голодных комочков, потому что теперь надеяться можно только на себя.  Он не придет. Что-то случилось. Он не придет… 

 

Вот тогда-то и подстрелил ее охотник-промысловик Ойка.   Он сразу заметил, что зверь этот молодой, мех его густой и блестящий, а это значит, что получит  охотник Ойка за  его шкурку хорошие деньги. На эти деньги он купит себе новую винтовку-«фроловку»[1], а жене – отрез красивой байки. А умелица Айкига  сошьет себе и ребенку ладные обновки. 

 

Убедившись, что лиса уже не встанет,  стряхнул он с ее тушки снег, упавший от звука выстрела с веток большого кедра, и заметил на ее окровавленном животе разбухшие багровые  соски. Что-то кольнуло под сердцем. Он знал, что ее щенята, которые ждут сейчас свою мать, умрут. А вот его самого сейчас  ждет  молодая жена, и соски у нее тоже яркие, разбухшие от молока.

 

Лиса лежала на снегу целая и неправдоподобно красивая. Огромный хвост пушистым облаком накрывал блестящую корку снежного наста. Казалось, что вот сейчас она встрепенется, встанет и умчится как можно дальше от этого человека туда, где ждут ее дети.

 

Лиса и вправду была совсем целая. Охотник Ойка был метким стрелком и обычно бил в глаз. Был он сильным, удачливым и любил свое ремесло. И совсем недавно вот так же подстрелил он другого похожего зверя – мощного молодого черно-бурого лиса. С белой меткой на огромном пушистом хвосте.

 

 

 

Снега по-прежнему было много, но Ойка знал, что скоро он потемнеет. Пока не поздно, нужно было возвращаться в домой, где его ждет молодая жена Айкига. Зимой ему удалось хорошо поработать, два раза перепоясывал он поклажу на нартах крепкими ремнями, и теперь его трофеи плотными рядами лежали под большим самодельным чехлом.

А в отдельном мешке лежала его главная ценность – две шкуры больших черно-бурых лисиц с огромными пушистыми хвостами. Их животы были давно распороты, внутренности вынуты и отданы вечно голодным собакам.

 

Это было удивительное везение. Никогда прежде не встречал он таких красивых зверей. И, конечно, ему дорого заплатят за их шкуры.

Но вспоминать багровые соски и кровавые потеки на нежной коже между задних лап лисицы охотнику Ойке было больно. А почему – этого сказать не может никто. Даже автор.

 

Это была его первая зима в разлуке с женой.

Пока муж был на промысле, Айкига вела хозяйство, смотрела за скотом, ходила в тайгу за хворостом, не забывая заглядывать в расставленные мужем силки. Знала Айкига много секретов тайги, и  еще до морозов и первого снега траву и ягоду собирала она, как учила ее мать, чтобы было чем и кашель из груди гнать, и рану чистить, и мошку из юрты выкуривать.  

А еще она  ждала Ойку: к встрече с ним  готовилась заранее, мыла свое тело тщательно, не жалея мыльного корня. Берегла от воды только одно, самое заветное место, как любил это муж. А свои длинные, тяжелые косы смазывала жиром и тщательно вычесывала.

 

Юрта у них была старая, деревянная, досталась им по наследству. Самой крайней – на отшибе, далеко от соседей – стоял  их тадар-иб[2], так еще отец Ойки решил. А то, что зверь может внутрь забраться, так не боялся старый охотник Сагай зверей. Он боялся не зверей, а людей.

 

 Видно, прав был Сагай. Это Ойка потом уже понял, когда отец пропал. Долго тогда искал он хотя бы его след. Нашел через три года далеко, в глухих таежных зарослях, там, где когда-то ходили они вместе, кое-что из сгнившей одежды, ну и косточки разные. И неподалеку – видно, зверь какой утащил, – валялся разрубленный надвое череп.  А винтовка отцовская пропала.

Сложил тогда Ойка, все, что было, в мешок, привез домой. И похоронил он косточки охотника Сагая на кладбище недалеко от своего тадар-иб .

И стало там одной могилкой больше.

 

…Но вот на четвертый день добрался он до дома, отвязал лыжи-подволоки[3], успел удивиться нехорошей тишине и вошел, наконец, в свою юрту. Там на кошме сидела Айкига и сцеживала молоко в широкую миску.  Не суждено было охотнику Ойке увидеть своего первенца. Ребенок умер, а молоко в груди молодой женщины осталось. 

 

Молока было много. Чтобы «доброе» не пропадало, скармливала она его, правда, не очень удачно, ягнятам. Котята, которые горохом катались по полу и лезли под ноги, тоже пытались его пить. Загадили они своим поносом все

вокруг, но все равно лезли в миску и макали в густое молоко свои усатые мордочки.

 

Айкига смотрела на них и каждый раз плакала. Это молоко могло бы вскормить их сына, который когда-нибудь стал бы таким же удачливым охотником, как ее муж. Но сын лежит в земле рядом со старым Сагаем, а ее молоко пьют котята.

Хотела она сразу же их утопить, но все откладывала и завидовала кормящей кошке. А теперь рука не поднимается. Потому что знает Айкига, что это за боль, когда прибывает молоко, каменеет грудь, из которой начинает бить в никуда тонкая белая струя. Больно ей, больно будет и кошке. Потому что очень больно терять свое дитя. Будь оно человеческое или кошачье, или чье-то еще. 

 

На лавках были разложены чистые тряпочки, пеленки и одежда для ребенка, которому так и не довелось надеть ее. Все детское приданое Айкига сшила своим руками, все украсила бисером и кусочками меха, которые достались ей от матери.

На морозы сделала она из беличьих шкурок теплое одеяло, подбитое кусочками старой ткани, которая так ценилась среди ее соплеменников. А еще сшила Айкига пимы – и совсем крохотные, и побольше – несколько пар.  Дитя будет быстро расти, пусть его ножкам всегда будет тепло и удобно. А еще она сделала красивый нагрудник хэлми из меха – он должен будет давать дополнительно тепло и украшать маленькую парку их сына.

 

И теперь все это оказалось ненужным. Смотреть на это было невыносимо, но и убрать эти так и не надетые вещи, она была не в силах. 

 

Красные, разбухшие соски с темными ареолами вокруг, звук тугих молочных струй, что глухо отдавался в стенках деревянной миски, слезы, что текли по круглой, битой оспой щеке Айкиги…

И опять у охотника Ойки что-то кольнуло под сердцем.

 

Больше всего удивляло его, как при холоде, что почти всегда стоял в их тадар-иб, там, внутри Айкиги, было так жарко и влажно. Вот за этот жар и за эту влагу  Ойка готов был отдать все. Ребеночка жалко, но у него осталась Айкига.

А за шкуру той красавицы-лисы и лиса с белой меткой на хвосте ему заплатят большие  деньги.  Обязательно. 

 

И были еще в жизни охотника Ойки и его жены Айкиги зимы и лета, встречи и разлуки. И годы делали Ойку сильнее и крепче, а круглолицая Айкига прибавляла в своей красоте и манкости.

И часто, когда сезон охоты заканчивался, под высокий, острый потолок юрты вместе с дымом очага поднимались  громкие стоны Ойки и его красавицы жены.

У них обязательно появятся дети. И все, что сшила Айкига для их первенца, обязательно пригодится. У них еще есть время, оба они молоды.

Нужно верить и молиться духам предков и не жалеть для них подарков: еды, табака и красивых лоскутков, чтобы развешивать и раскладывать их на священных деревьях и пнях.

 

И когда подрастет их старший сын, будет Ойка вместе с ним ходить в тайгу учить его ставить силки на птицу и капканы на мелочь разную. А пушного зверя он научит бить так, как учил когда-то его отец, – только в глаз.

 

---