Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

9

По дороге на работу, у колодца, что между домами Ноздрина и Гайнулина,
Савельев увидел набиравшего воду и улыбающегося при этом широчайшей
улыбкой, симпатягу Назаренко. Николай Иванович, некрасивый, но
такой приятный дядька, содержался в беспокойном корпусе не потому,
что был опасен (его бы тогда не выпускали за дверь), а потому,
что этот совершенно безобидный человек выполнял безропотно в отделении
всю самую трудную и грязную работу, которую гадились делать санитары.
На эту занюханную должность, по мере выписки предшественников,
из числа лечащихся определялся новый «козёл отпущения».

Савельев уже почувствовал, что Назаренко к нему неравнодушен и
выделяет из всех. Тот, вращая ручку ворота, ритмично наклонялся,
изгибаясь нелепым образом и держа голову боком.

– О-о, Виктор Николаевич, дорогой, здравствуйте!

– Здравствуйте, Николай Иванович. Что это вы так неудобно наклоняетесь?
Руку вывихнете!

– Так ведь так же легче доставать ведро и вас разглядывать. Кажется,
что вы не идёте, а лежите. Лицо же у лежащего всегда спокойное.

– Получается, вы сами себя обманываете?

– Нет, не обманываю, а облегчаю осмотр.

– Ну, а как ваши дела с зубами?

Ноздрин доказывал всем, что Николай Иванович убеждает отвезти
его к стоматологу по бредовым мотивам. Зубы у него, якобы не болят.
Виктор после того, как «обжёгся» с Дольмасом, стал более сдержан
в суждениях.

– Да вы же знаете, я уже вторую неделю прошу показать меня зубнику,
да так никто и не подвинулся, чтобы помочь человеку. Мне, то есть,
– он распахнул рот и полез туда пальцем,показывая какой именно
зуб его мучает. Щербатый рот был в запущенном состоянии. Цветущий
парадонтоз и кариес на обеих челюстях.

– А начальник что?

– Начальник... этот? – и Назаренко употребил жест, которым он
символически обозначал личность Владимира Алексеевича: соединив
большой и указательный пальцы кольцом, он попеременно поднес их
к своим глазам, а потом указательный – сунул в ноздрю. Движение
вполне понятное любому, кто знает Ноздрина, носящего очки.

– Да что начальник? Сказал, что это – не смертельно. Говорит,
что это у меня по общему заболеванию. А мне кажется, что оно само
по себе.

За их спинами послышался хруст тырсы. Это вышел из дома и ступил
на дорожку, ведущую в уборную, Карим Хайретдинович. Николай Иванович
обернулся и опять просиял:

– О-о, а вон и п а п а Г а й н у л и н в галифе побрёл.«На рысях,
на большие дела», наверное. ВЦСПС, Карим Хайретдинович!

Старик каким-то приблизительным взглядом посмотрел в их сторону
и еле внятно прошамкал «доброе утро». По всему было видно, что
Назаренко готов иронически прокомментировать физиологический поход
старика Гайнулина, но проговорив, «он совсем плохой стал!», отвлёкся
и, вспомнив о другом, достал открытку из кармана и стал рассказывать.

Ему, то есть, Назаренко, после ноябрьских торжеств пришло поздравление
от друга-шизофреника, выписанного три недели назад, следующего
содержания:

            «25 минут одиннадцатого          9.XI.1970 года.

                         Здравствуй, Коля!
           Спешу сообщить, что я из-за коликов в животе, после
         употребления кислого молока, не видел,  как проводили
         праздник хуторяне. Спал. Проснулся до вечера. Вечером,
         за бритьём, колики прошли.    Надеюсь, ты меня понял?
                                                       Привет!»

– Так вы его поняли, Николай Иванович?

– Конечно понял,– с неподдельной грустью тихо сказал Назаренко
и вздохнул, – теперь у него живот не болит.

Сам Николай Иванович свои письма обычно заканчивал так:

«Жму вам всем правую руку и цЫлую с приветом. Ваш – Коля Н.».

Сегодня в 10 часов конференция. Для представления врачам Савельев
решил сделать разбор больного Винникова Григория Михайловича,
дефектного шизофреника, который личностно заинтересовал его. Он
был известен всей больнице, как А н а р х и с т. Спроси Винникова
– никто не скажет, назови Анархиста – все: «А-а, дядя Гриша!».

Познакомился с ним Савельев оригинально. Проходя однажды по двору,
он услышал над собой, в ветвях дерева, движение и поднял голову.
В густой листве, на толстом суку, в длиннополом халате, сидел
больной и смотрел на Виктора в кулак, приставленный к глазу на
манер подзорной трубы. Не ожидая увидеть у себя над головой человека,
Савельев громко поздоровался. Тот, молча, продолжал разглядывать
его и наконец раздумчиво произнес:

– Здрасьте, доктор! В жизни всякие встречи бывают. Я вот однажды
иду, а навстречу мне из беспокойного корпуса идёт мой знакомый.
Приветствую его: «Цоб-цобэ, Пётр Васильевич!». А он мне: «Здрасьте,
здрасьте!» – а г у х а...

– А что такое а г у х а? То есть, отвечает, агукает?

– Нет, а г у х а – это как «господин» или по-нашему «сударь».

– А то есть рыбка а г у х а. Большая! Голубой марлин, называется.

– Нет, а г у х а – это, как обухом, а ваших слов я не знаю так.

Путаясь в полах халата, он слез с дерева. И оказался высок ростом,
почти с Савельева, в летах, сухопар и острижен наголо. Разглядывая,
голубоглазо уставился на Виктора.

– А что вы делали на дереве?

– Любопытствовал. Груша, вишня, яблоко – это всё персик. И родина
ему – Персия. Всякий, опять же, должен знать, что всякий персик
равен Мичурину, который сосну прививал на березу, а ель на дуб
и получал ясень.

Виктор никогда раньше не слышал,чтобы так разговаривали люди.
Это привлекало. И вот теперь представлялся случай познакомиться
с этим человеком поближе. Уединившись в ординаторской полуспокойного
корпуса, Савельев начал разговор с Анархистом:

– Григорий Михайлович, я бы хотел побеседовать с вами?

– Разрешаю. Только я не Григорий Михайлович, я – А н а р х и с
т.

– Что это у вас за прозвище странное? Почему не по имени-отчеству?
Или вы себя не признаете за Винникова?

– Вообще-то, я – Винников. Но народы имеют пять составов – это
к о м м у н и с т ы, ф а ш и с т ы, а н т и х р и с т ы, о к а
я н н ы е и а н а р х и с т ы. Вот я и вхожу в одну из этих групп
для того, чтобы не отрываться от земли. Анархист – это проказа,а
проказа, как любая зараза входит в дом без имени-отчества и от
неё становится морда красная. Как аист: живёт царём, на одной
ноге, не имея права на курение и питьё. Но, как всякая дыхания,
требует пихания. Вон – червяк землю точит, считай тоже хлопочет.

Речь Анархиста периодически становилась совершенно непонятной
и вместе с тем по отдельным словам смысл сказанного был ясен.
Ну уж, во всяком случае, можно было догадаться о чём он хочет
рассказать.

– Как я родился? Бог из цветов связал венок и бросил в воду. Он
плыл, плыл и на полую воду вышел, корни пустил – вот тебе и я.
А вообще-то человек от Евы произошёл. Ранние царства умерли. Считай,
заснули. И вот в одном сонном царстве одна дурочка, Вера Семёновна,
ходила по садам – сады цвели – баловалась до петухов, потом съела
яблоко и забеременела. Это давно было, только и всего, твою мать.
Был тут один Илья Муромец. Как не бывать? Бывает! По святцам даже
сорок сороков бывает, а это сто шестьдесят человек, но все разные:
тот худой, этот толстый, тот высокий, а этот – низкий, но все
– Ильи Муромцы.

В Бога? Конечно, верую. Но о нём не рассуждаю. Бог – это тот,
кто не оправляется и у кого нет мочевого пола. Это точно, только
и всего – у меня глаза, как светлый день, всё видят. А вот Сатана
– е х и х а при е х у л е.

Среднее между чёртом и овцой. Свинье дали воду, а Петру – волю,
только и всего-то, а у д ы.

– Что это ещё за а у д ы?

– А у д ы?... Иуда, а д ы, у а д у – это двенадцать пар перемешанных
слов. Я собираю мятые слова и отсчитываю, например: Устинья –
усатых – оса – сама... садик я садила, сама в садик выходила.
Вот так слова нечистые и отбираю.

Савельев уже приметил, что Анархист многие слова, а точнее, речевую
продукцию, дробит и затем нанизывает по созвучию. О б р а у ш
к а, я с е х а, б у к у х а, х а л е у л е, п л а ц о й, п е г
л е г а х, п а х и л ь я, р е х а х а, о х л е у х а – неологизмы,
которые он проговаривал одним махом минут за пять непрерывного
говорения. Шла кругом голова от этой тарабарщины! Но, надо было
задавать вопросы и слушать дальше.

– Как я рос и развивался? Ничего. Развивался тоже неплохо, по
фотографиям даже хорошенький был. Потом, как водится, воровство
и тюрьма. Я ведь у мамы один остался и вот – твою мать! – десять
лет собаке под хвост,только и всего.

– Десять лет! Не сожалеете, что из-за воровства столько лет потеряли
бесследно?

– Нет. Потому что,иначе нельзя. Ведь не одна земля воровские пятки
носит. Без воровства ни один общественный строй не держится,поскольку
блатная система в основе любой государственной системы. Это поддержка!

Виктор немало поудивлялся своеобразной манере мыслить. Совершенно
не от мира сего, но по размышлении – в ней своя логика, хотя и
кривая.

– Жаль всё-таки. Семьи нет. Вы – в психбольнице.

– Ну и что! У меня по планете ещё пятеро детей, которых мне родить
надо. Без меня дело не освятится.

– Что ж, а теперь давайте ваше мышление проверим?

– О-о, доктор, твою мать... Не возражаю!

– Вот сейчас я буду называть отдельные слова, а вы будете объединять
их в понятия по однородному признаку. Прошу внимания! Вальс, мазурка,
полька – это...

– Это музыка стран Европы или отбой. В армии, когда отбой, сапоги
стучат, портянки пахнут – это мазурка.

– Синий, красный, зелёный -...

– Это цвета радуги или собачья о т п и с ь по осени.

– А теперь немного изменим. Машина – экскаватор, а пароход -...

– А пароход – это пан, пах, порох и пантера. Только крестить её
надо не водой, а палкой.

– Та-ак, а вот ещё: корова – телёнок, овца – ягнёнок, а медведь
-...

– Это росомаха. Или Раиса Михайловна Медведева, или по мужу, по-турецки,
Ерлина. Она дома у себя держала портного. Фуражка – шляпа, дом
– шалаш, а врач – шабаш. В доме том была лестница, по которой
трезвому легче подниматься, чем пьяному спускаться. А овца – стадо!

– А какая разница между паром и парой?

– Муж и жена – одна сапога, а два сапога – пара. В одной сапоге
на паром не пустят – вот и вся разница.

При исследовании ассоциативного мышления Анархист на вопрос –
«как он понимает выражение «волчий аппетит»? – ответил:

– Это капитализм!

– А «железная воля»?

– Это Советская власть.

Долго рассматривал на картинке изображение паучка в янтаре.

– Похоже на насекомое, ибо оно не преобладает свойств мухи или
комара. Гнус гундел в нос и в пал в липовую смолу влип.

– А книги вы любите читать?

– Люблю. Толстой хорошо пишет. Я в детстве читал его «Три медведя».
И многих других. А вот в истории тоже, древний Египет возьми –
там если кто знаменитый умирал, его клали в кипарисовый гроб,
а сверху обкладывали камнями. Потом заходили туда и обкуривали
три дня, коптили. Копчёное больше ценится. Купин тоже, Филимон
(как выяснилось, подразумевался Фенимор Купер), он же Морфей под
Фимиамом, также и Македонский, то есть, мак, рыба и Дон. Или поэт
Лукрецкий – «О вещей природе». Или возьми охотника Чингачгука
– это ж папа Чука и Гека! А был также «Последний из могикан» из
«Семьи Рубанюк». Но сейчас не читаю: голова болит от этого.

– Скажите, пожалуйста, вы сами могли бы составить рассказ со словами,
которые я вам дам? Да! Ну и славно. Вот вам слова: сон, ночь,
поле, луна, трава, настроение, рассвет. Прошу!

Минут десять посопев, Анархист пододвинул к Савельеву листок.

         «Ночи подвижных рек,  шелест листьев произвольных дивизий,
        отстранённых от дубовых ветеранов.  Ночь равна тьме, как и
        рассудок равен известию.  И сон, присущий неволе, также ра-
        вен согласию. Вот в церкви – течёт река по полу, а бабы из
        неё выходят и лен треплют. Тут же молятся, потом перечиты-
        вают – внушаются и уже ничем их не свернуть, твою мать. А
        в лесу виднелись сонные медведи».

Глядя на кусающего от усердия губы Анархиста, Савельев чувствовал
себя оторопело стоящим перед распахнувшимся океаном – миром психиатрии.
Океаном вечным и мощным. И он готов был открыть Америку. Но для
этого мало чувствовать себя Колумбом, надо ещё и знать куда плыть.
В редкие и не свойственные его натуре минуты тщеславия, он прокладывал
в голове невероятные маршруты. Однако жизнь, не давая заноситься,
легко и быстро отрезвляла. Бушующая же стихия влекла дальше. «А
вдруг и мне, а не только корифеям, может быть удасться подметить
или открыть что-то новое, ещё неизвестное в этой области знаний.
Не страшно, что я дилетант, зато у меня взгляд свежий!».

А на свежий взгляд, кроме убогой действительности да монотонной
провинциальности бытия не лезло ничего. Тем не менее, упорный
Савельев проводил с больными по возможности больше времени, отрывая
его от многих других важных дел. Интересы профессии требовали
этого немилосердно. Он работал нередко допоздна и тогда после
работы не ноги его домой приносили, а он их приволакивал. И при
этом Виктор настолько уставал и тупел,что впору его было по квартире
водить и говорить что за чем следует делать. Ему самому казалось,
что он мог бы однажды придти в дом и, остолбенев, замереть посреди
комнаты курганной бабой, окаменело устремив взор в тысячелетия...

Ах, молодость, в твои ли годы говорить об усталости! Она в эту
пору, как летние ночи: только сомкнул глаза – и уже рассвет, и
опять в теле играют силы, кипит энергия, бурлят и пенятся мысли
и желания, а горизонт манит перспективой! МНОГАЯ ЛЕТА ТЕБЕ, НАША
МОЛОДОСТЬ!

10

Антонина вернулась со специализации под конец ноября и вышла на
работу в новом качестве в беспокойный мужской корпус.

Её возврашение было не в радость. Виктор почувствовал по приезде
в их отношениях, если и не надлом, то совершенно отчётливую деформацию.
Скручивание по оси. Идти домой – из всех мыслей в голове ясно
выштамповывалась одна: до чего ж неохота идти домой! А надо. Присутствие
жены в доме тяготило инородным телом. Чувствовала ли она это тоже,
он не знал. Скорей всего, нет. Потому что, приходя домой, Виктор
заставал её безмятежно спящей.

Она заявляла, что работа её выматывает, хотя работала она с семи
утра до часу дня, и у неё больше ни на что не хватает сил. Подтверждением
тому стала каждодневная гора грязной посуды на столе.

Слов нет, без горячей воды – неудобство. Но что же делать, если
деревня – не город? Здесь все так живут. Иного не дано, кроме
как идти к колодцу, набирать воду, греть её на керогазе или кипятильником,
что не быстрее, и потом мыть в тазу, в сменных водах.

Виктору так хотелось после трудового дня и бесконечных, в тёмно-зелёных
панелях, стен, видеть домашний уют, чистоту и порядок, встречать
ласковую и внимательную к его заботам жену, что когда он заставал
одну и ту же картину, а именно: постоянно мёрзнущую и от того,
свернувшись калачиком,

спящую одетой под двумя одеялами жену, ему делалось нехорошо.

Внутренне ропща, какое-то время он мыл посуду сам и, наконец не
сдержавшись, изложил все «думы народа» любимой Тоне в таком тоне,
что та в слёзы:

– У меня от твоих слов вообще пропадает желание что-либо делать.
Нападает полная апатия и ещё больше спать охота.

И, что ни день, муж с работы в дом – она плакать. Пуще и безутешней.
Плакала-плакала, потом успокоилась и принялась за дом, за дела
и за себя.

Баба Тося подвела черту под этим периодом семейных отношений Савельевых
недвусмысленной фразой:

– Вы, Тоня, сделались беременная!

Антонина засомневалась: да у неё же вот, только полторы недели
назад, прошла менструация... А Виктор, когда узнал об этом разговоре,
затравленно подумал – «эх, надо было бы развестись, пока без ребёнка!
А что теперь? Неужели будет? – и додумал так, как хотелось, –
не бывать по-твоему, глупая вещунья! Своей жизни я сам хозяин».

О, самоуверенность сильных, тебе ли тягаться с таинственными предчувствиями
слабого пола!

22 декабря – не запомнить этот день невозможно! – в воскресенье,
Савельев дежурил. И дежурство было на редкость спокойным. Однако
запомнилось другим.

Возвращаясь после ужина с пищеблока, они с Тоней увидели Щёголева,
выходящим от Ноздрина. Вадим ездил с семьей на выходные домой
к родителям и, видимо, прибыл с новостями. Виктор хотел окликнуть
его, но потом раздумал, тем более, что тот прошёл за домами и
не видел их.

Зайдя в дом, Савельевы застали Хасьева, сидящим за столом и готовящим
годовой отчёт для райздрава и облпсихдиспансера. Не успели они
пройти к себе и раздеться, как в дверь подчёркнуто вежливо постучали
и церемонно произнеся «па-азвольте?», вошёл Вадим и с порога начал
рассказывать Марку, как он провёл время в городе.

По доносившимся фразам и оживлению, Щёголев был – «десять против
одного», по выражению западных романистов – несомненно под шафе.

– У нас в квартире собрались тузы, Марк Григорьевич, собрались
тузы-воротилы. И во главе стола мой папа – старый бубновый король.»Алаверды»
и тост переходит к завгорздравотделом, ещё раз «алаверды» и тост
подхватывает завоблздравотделом, а во главе стола к о р о л ю
е т мой папа. Пропустив по рюмочке и закусив её холодной осетринкой
(здесь Вадик хохотнул), «пора Вадьке ехать на специализацию по
психиатрии, – говорит он им, – раз уж мы собрались за столом в
таком составе». Отправив в рот по бутерброду с красной икоркой,
«езжай сразу в Москву или в Ленинград, – говорят они мне, – на
черта тебе и наша область,и наша кафедра психиатрии? Брать – так
уж столицы за горло!». А вы, Григорьевич, как думаете?

Слышно было, Хасьев усмехнулся и, наверное, неопределённо пожал
плечами.

Вадик захохотал и воодушевлённо потер руки:

– И, впрямь – поеду-ка я в Москву! А что? Столичного пивка попью,
а?

Чтобы специализация лучше помнилась.

И опять похохотав, Щёголев произнёс:

– Ну, ладно, пишите, не смею мешать. Пойду проведаю ваших соседей
– как они живут в своём каземате?

Послышались игриво-вкрадчивые шаги и он приблизился к савельевским
дверям, которых не было и, глядя круглыми, как у н е в а л я ш
к и, глазами попеременно в глаза Антонине и Виктору, вновь церемонно
постучал косточкой пальца о дверной косяк:

– Зрасьце, драгоценная Антонина Феофановна! Зрасьце, милейший
Виктор Хрисанфович! Разрешице ввалицца?

– Здравствуйте. Входите, пожалуйста.

– Входи, гостям рады!

– У вас тут (бросок головой вбок), по-соседству, живёт один знакомый
и не только мне...– и он, весело блестя глазами, перешёл на шёпот,
– г л а в н ю к. Так я к нему заходил насчёт специализации. Хватит
здесь киснуть, пора кости поразмять в столицах да на асфальте.

Его немного диспластичное лицо с щитовидными глазами, ушами, стоящими
перпендикулярно к голове и носом, мощным, как форштевень древнеримской

боевой триеры,горело вдохновением. При этом он настойчиво взял
Виктора под локоть и, отведя его несколько в сторону, тихо спросил:

– По этому случаю выпить у тебя что-нибудь найдётся?

Не обнаруживая в вопросе никакого криминала, Виктор ответил, что
с праздников стоит непочатая бутылка водки.

– Ну, так давай по граммуле, для поддержания гомеостаза.

После молочного ужина Виктору ну никак,вот так с бухты-барахты,
пить не хотелось, но...

С этого и началась вся эта грязная история, которая закончилась
скандалом с Хасьевым со всеми вытекающими, как зловонная навозная
жижа из свинарника, последствиями.

Вадик пил запойно целую неделю. Об этом его пороке Савельев, естественно,
ничего не знал. Не знал он ничего и обо всех нюансах отношений
между Хасьевым и Щёголевым, однако показалось странным, что Марк
как бы опекает попавшего в алкогольный клинч Вадима. Эх-ма, да
кабы знать!

... Тоня поставила на стол два гранёных стакана и немудрёную закуску.

Виктор налил по четвертушке. Щёголев со словами «с вашего позволения!»
долил свой стакан до краёв. Покалякав немного, он допил бутылку
один и, беспрестанно извиняясь и благодаря, удалился.

Утром Савельева вызвал к себе в кабинет Хасьев и отрубил:

– Идите в третье отделение и работайте. Там сегодня врач не вышел
на работу. Почему? – не знаю, потом разберёмся!

Почувствовав недоброе,Виктор Николаевич заспешил в отделение.
Девять – десятый час, а Щёголева на месте не было. Дежурная Шакмарова,
интригующе глядя на Савельева своими глубоководными глазами сообщила,
что пятиминутку проводил Хасьев, а Вадим Александрович «по-видимому
заболел «периодической болезнью». Виктор заспешил домой к Вадиму,
наивно вспоминая истинные симптомы этого малоизвестного заболевания.

– А я вчера вечером уже хотела идти тебя звать, – сразу обращаясь
к нему на «т ы», выговорила ему Вероника, открывая дверь, – вон
он, и по сейчас пьяным лежит, твой четвероногий друг. А что он
вчера выделывал, когда от вас пришёл – это одному Богу и мне известно!
Залезал под стол и переворачивал его, бодал головой холодильник,
падал на меня и на ребёнка, потом стал избивать её и меня, матюкался
на чём свет стоит...

Перегургузив всю постель, Вадим лежал поперёк кровати и вяло слюнявил:

– Кто вы такие, а? А ну... быстро пшли вон! Я – князь, а вы –
мразь!

– Зачем ты ему наливал, Виктор? Ты видишь теперь, что получилось.

– Да кто ж мог предположить такое. Вставайте, юноша! – Савельев
тронул Вадима за плечо, – отечество зовёт!

– Оно зовёт нас. А оно нальёт? Нальёт ведь?

– Как «кто мог предположить»! Разве ты не видел, что он к вам
пришёл уже под градусом? Ты что – не знал, что ему спиртное нельзя
показывать?

– Не знал.

– Ты ж его друг. Он же делается ненормальным после выпитого и
чёрт-те что творит, скотина этакая! А ну, ляг по-человечески,
уродина! – завизжала, негодуя, Вероника и треснула Вадима мокрой
тряпкой, – мучитель жизни моей!

– Цыть ты... Вереника... Венерика. Цыть! – Вадик сделал безуспешную
попытку встать и с грохотом опрокинулся на пол. Из разбитого носа
потекла кровь. Он заплакал. Заплакала и запричитала Вероника.
Из-за шторы вышла Светка и, увидев плачущую мать, заплакала отчаянней
всех.

Виктору сделалось удушающе стыдно и он, как мог, утешая плачущих,поправил
постель, вытер и высморкал Вадима, поднял и положил его, аккуратно
поправив подушку, и собрался уходить, ещё и ещё раз извиняясь
перед Вероникой за то, что всё так нехорошо получилось.

– Ладно, чего уж там, – она вытерла глаза, – знакомо! Не первый
раз. Только больше не пои его ни под каким предлогом. Не ломай
мне жизнь!

Савельев толкнул дверь на выход и чуть не упал, споткнувшись о
Хасьева, рванувшего её на себя. Тот смерял его свирепым взглядом
и, не говоря ни слова, вошёл в дом. Виктор постоял секунду в раздумьи
– «Марк Григорьевич... Твен, «Пьянки при дворе короля Артура»
– больничный вариант известной повести».

Неожиданно Виктору стала понятной та суетная непоседливость и
даже вздёрнутость, которые он наблюдал у Вадима при первом своём
визите к Щёголевым: тому хотелось выпить, но он боялся жены и
не хотел скандала, по-видимому после недавнего эпизода. Стало
быть, Вадик – запойный пьяница, дипсоман.

До чего мерзко всё вышло! «Сам, дурак, наливал ему», – ругал себя
ругательски Савельев.

Да-а, себя блюсти – не лапти плести!

11

С настроением этих злополучных событий подъехали и к Новому году.

Чтобы выгадать себе дни, Савельевы работали сверхурочно и в выходные,
но зато 28 декабря, в понедельник, сев днём в райцентре на проходящий
поезд, они уже в полдевятого вечера приехали к своим.

Родители и Федул сидели перед телевизором в ожидании информационной
программы.

Ура-а! Вот уж сюрприз! Ждали, конечно, ждали, но чтобы так рано
– и не мечталось!

Радостные возгласы, объятия, поцелуи.

– Ай да молодцы, целую неделю каникул устроили! А мы только собрались
«Эстафету новостей» смотреть, а тут вы.

Программу «Время» Алевтина Юрьевна по старой привычке называла
«Эстафетой новостей» и очень сожалела, что журналиста Юрия Фокина
не стало видно на экране. Она вообще свои привычки меняла очень
неохотно. По натуре преданная, мама относилась к числу тех довоенных
женщин, которые были однозначными не по воспитанию, а по самой
своей сути. В основе таких характеров – верность! Они любили одного
мужа, а если – не приведи, Господь! – лишались его, то оставались
вдовами до конца дней своих, жили всю жизнь на одну зарплату,
в одном доме, имели одно пальто, один свет для них были и есть
их семья и дети.

– Дети мои, – расчувствовавшись, нередко восклицала мама, обращаясь
к сыновьям в те редкие часы, когда все вместе собирались в доме,
– и зачем вы только выросли? Ну и были бы всегда маленькими и
при мне. Как я тревожусь за вас, когда вы не дома, а где-то. И
дождь ли там, снег или лихие люди рядом с вами? И как же мне сладко
и тепло, когда вы здесь, у меня под крылышками... Какие вы стали
большие и взрослые!

– Ах ты, наша наседка любимая! – кричали в таких случаях мужчины
и бросались обнимать взволнованно растроганную маму.

Сколько сразу в квартире народу, разговоров, сколько новостей!
Какой телевизионной «Эстафете» угнаться за ними?

– К вашему приезду и морозы стихли. Как вы доехали?

– Ничего, хотя поездом нудновато. Автобусом повеселей. А по дороге
такой дождь лил – ужас! Как летом. Весь снег смыло.

– А Павлик не приехал?

– Пока нет, но будет. Олю с работы не отпускают.

– Как вам работается в больнице?

– Масса впечатлений. Всё необычно.

– Вить, а Вить, а правда, что ты теперь и гипнозом, и голоданием
можешь лечить? – Федюшка, соскучившись, жался к брату.

– И тебе уже гипноз покоя не даёт? Пока нет, но поусердствую и
буду.

А лечебный голод действительно интересная штука.

– Вить, а я уже могу в «шпагат» садиться и дольше всех стою вниз
головой.

– Ор-рёл! Ты у нас будешь г и м н а с т ё р о м не хуже Бориса
Шахлина или Казаряна. «Крест» делаешь?

Пока стоял общий шум, Тоня пошла переодеваться, а Виктор стал
распаковывать гостинцы. Обряд одаривания шёл под непрерывный шутливый
комментарий то одного, то другого и сопровождался всевозможными
восторженными восклицаниями. Виктор очень любил такое бурное изьявление
чувств!

Ему необычайно интересно было наблюдать людей. Излюбленное и увлекательнейшее
занятие! Их движения и мимику, эмоции и страсти, речь и привычки.
Ведь мы – едины в беспредельной множественности и разнообразии.
Но только после того, что мы похожи, мы – индивидуальны. В людей
всматриваемся,как в зеркало, соотнося себя со всеми – «я, как
все». То есть,похож на других: не глупее и не уродливее. В этом
есть доля самообмана,точно такого же, какой наблюдается у толстых,
когда они смотрят на худых и при этом сами себе не кажутся такими
уж толстыми.

А как раскрывается человек в родственниках, в близких ему людях!
Стоит один раз увидеть мать, отца, братьев и прочих свояков и
своячениц, чтоб поразиться тому, как все между собой похожи и
как некие единые свойства запечатлены в лицах, стати, интонациях
единокровных людей. Как они все отразились в том, кто, казалось
бы, хорошо был тебе знаком до этого. О-о, до чего ж глубоко проникли
в нас незримые, неуловимые и прочие, но легко узнаваемые корпускулы
самой дальней родственной общности! Развивая эту мысль, можно
утверждать, что однофамильцев нет. По сути, все однофамильцы –
побеги, не ветви, а давние побеги, в прямом и в переносном смысле,
от корней того или иного генеалогического древа и слово следует
понимать буквально: однофамилец – принадлежащий к одной семье.

Глядя на домашних, Виктор и сам заряжался их восторгом!

Тоня смотрела на Савельевых с грустной завистью. «Какие они все...
– досадуя и чувствуя свою ущербность, думала она, – такие грамотные,
заядлые и бойкие на язык. Всем взяли! А я? Дура, набитая дура
среди них, речистых и умелых. И здоровых. Одно слово – Золушка.
А всё-таки их Витя – мой принц. Мой Витюша, мой! Нет, сейчас он
не мой, он – часть целого. Пока он – плоть от плоти этой семьи.
К ним стремился. К ним спешил. По ним тосковал. А я им кто?...»

– Тонечка, какой вы мне с Витей красивый платок подарили,– подошла
к ней с благодарным поцелуем Алевтина Юрьевна,– угодили по всем
статьям, мои родные. Надо же,трах-бах – и старая мать от вас,
фокусников, снова молодая и обворожительная! Небось, потратились?

После всего, мама захлопала в ладоши и провозгласила:

– Праздничный ужин по случаю приезда моих дорогих детей объявляю
открытым. Все за стол!

Федя уже давным-давно крепко спал и «курей бачил», по-образному
выражению бабушки Оли (у него, юного спортсмена, режим), когда
все, наконец устав сидеть, но так и не наговорившись, а лишь немного
утолив голод на общение, поднялись, чтобы идти спать.

Второй час ночи. Виктору некоторое время не спалось и он лежал,
размышляя, вспоминая и прислушиваясь к ночным звукам. На руке
у него, как ему нравилось, спала Тоня.

Нет ничего приятней, чем с дороги и после разлуки, вновь очутиться
под родительской крышей, где знакомы, с закрытыми глазами, каждый
угол, каждая чашка в буфете и каждая вещь в шкафу! «А шкаф у нас,
– с приятностью подумал Виктор, – грандиозный! Величественный
и благородных пород дерева.

Он у нас – фон Шкап».

Часы в гостиной, знакомые с детства каждой чёрточкой циферблата,
прозвонили без четверти три и, словно радуясь наступившей тишине,
заторопились рассказывать Виктору, как они рады его возвращению
и потом долго жаловались на то, что им без него плохо, одиноко
и пыльно, и что однажды их даже забыли завести и они проспали
– не по своей вине! – сутки.

На другой день и во все последующие дни Виктор, когда с Тоней,
когда сам, делая покупки, ходил, нет – носился по городу, наслаждаясь
после деревенской тишины городской сутолокой, давкой в трамваях
и троллейбусах и толчеёй у прилавков.

На улицах – многолюдье. Почти каждый с покупкой. Мелькают авоськи
со снедью, красиво упакованные коробки и свёртки. Несут ёлки.
Поднять голову – ёлки едва ли не на каждом балконе. В витринах
сверкают разноцветные огоньки и растиражированные, в красных шубах,
ещё очень молодцеватые, деды-Морозы пестуют, одетыми в белоснежные
варежки руками, розовощёкого ребятёнка, на груди которого красуется
– 1 9 7 1 ГОД. Сияет, отражаясь в слякоти на тротуарах, радуга
иллюминаций...

Людской поток нескончаем! Неужели сейчас кто-то работает? Представить
невозможно! Любого спроси, любой ответит: пришёл наиболее любимый
всеми праздник. Романтический, домашний и очень личный.

Народ – толпой! Неожиданные и деловые встречи.

– А вы у кого? Дома? Так приходите к нам. И детям место найдём.
С ними веселей и больше шума!

– Нет, нет, не обижайтесь, мы уже приглашены. А хотите идёмте
с нами, там вся компания незнакомая. Кто вы такие, никто и не
спросит.

– В такую ночь мы по гостям не ходим. Мы – дома, среди своих.
У нас многолетняя традиция. Мы – домоседы!

– Витька! Вот это здорово, ты где сейчас, старик, обитаешь?

Волнующие встречи с соучениками по школе, по институту старыми
друзьями и приятелями. В душе у каждого – трепетный настрой. В
душе у каждого – радость ожидания и вера в лучшее будущее. Самый
любимый праздник! А любят его потому, что в отличие от других
праздников и даже дня рождения, в нём есть для каждого глубоко
психологический момент, более интимный и более деликатный. Это
праздник, который итожит год. И не просто год,а год нашей жизни.
Это психологический момент, когда мы перестаем всматриваться в
людей, как в зеркало, и обращаем взоры в себя и, насмотревшись
на себя в последний раз, прощаемся сами с собой – с теми, кто
прожил неповторимое и удивительное время.

Можно хоть каждый день ложиться в двенадцать часов ночи,можно
каждое тридцать первое число пытаться представить не только последним
днём года, но и Помпеи (как говорится, СПАСИ И СОХРАНИ!), можно
наряжать ёлку в июле, как это делают перевыполнившие план шахтеры,
но это всё не будет Новым годом. Нет того особого настроя, который,
дыша запахом хвои, приходит в наши квартиры в своё время, минута
в минуту.

А какое наслаждение бродить по родному городу! Как ликуем мы и
не только в праздники, когда видим его и приникаем к его широкой
и доброй груди, в которой бьётся неизменно любящее нас сердце!
Наши шаги звенели по асфальту самых дальних его улочек и самых
глухих переулков, наши голоса резонировали под сводами его галерей
и вокзалов, по его просторным проспектам мы шли после выпускного
бала встречать рассвет, он – порог Отечества, с которого мы все
шагнули в зрелость!

И жители моего родного города – дорогие моему светлому чувству
люди!

Какие Вы ни есть, я верю: Вы все – прекрасные люди, да-да, Вы
все – прекрасные люди! Мужчины и женщины, младенцы и старики,
безупречно честные и аферисты, военные и сидевшие в тюрьмах, инвалиды
и учёные, простые работяги и спортсмены – все Вы даже не подозреваете
какие Вы прекрасные и счастливые люди! Если же Вы по какой-либо
причине так не считаете, то всё равно это так, ибо в той стороне,
где Вы живёте – а живёте Вы все в левой половине моей грудной
«лестничной» клетки – там для Вас нет горя и злобы. Там всегда
светит солнце! Горячее солнце моей сердечной любви ко всем Вам,
рядом с которыми я рос и набирался понимания жизни и умения жить.
Умения жить среди людей и быть человеком. СЧАСТЬЯ ВАМ, ЗДОРОВЬЯ
и ДОЛГИХ ЛЕТ ЖИЗНИ! Спасибо, что слушали, не перебивая.

Алевтина Юрьевна, встречая нагулявшегося сына, смеясь, говорила:

– Ходи, Витенька, ходи, а меня уже избавь от этого, ради всех
святых!

Я стала уставать от людской суматохи. Да и потом, раньше, например,
пройтись по городу, особенно по центру – одно удовольствие. И
домой придёшь – не устанешь и, проветрившись, вспоминая прогулку,
перебираешь в голове всех встретившихся, и знакомых, и незнакомых,
и можешь припомнить и лицо каждого, и кто как был одет. А нынче
что? Домой возвращаешься, как после столпотворения оглашенных.
На тебя всё время идёт толпа, ни одного отдельного лица. К тому
же молодые девушки так красятся отчаянно... После получаса такого,
с позволения сказать, гуляния – мозги становятся набекрень, и
в голове возникает ощущение, что все физиономии у тебя в сознании
перекосились и ты попал в тот – страшный сон Татьяны. Помнишь
у Пушкина:

 –  «...      чудовища кругом.
              Один в рогах, с собачьей мордой,
              Другой с петушьей головой,
              Здесь ведьма с козьей бородой,
              Тут остов чопорный и гордый,
              Там Карла с хвостиком, а вот
              Полужуравль и полукот».

И Виктор, и все хохотали, поражаясь точности маминого определения
действительности, совпадающего с живописанием поэта.

– Моя самая желанная мечта, – заключала Алевтина Юрьевна,– жить
в тихом городе, в котором бы на улице один человек от другого
находился на расстоянии ста метров. Не ближе! Уважительное отношение
к человеку предполагает дистанцию.

А Виктору вспомнилась сцена, которую он наблюдал на базаре. В
павильоне «Фрукты» грузин у грузина покупал мандарины.

– Сколько?

– Пять.

– Что «пять»?

– Мандарины.

– Какие?

– Эти...

– Пять?!

– Да, пять. Да, мандарины. Эти – пять!

– Ты с ума сошёл!

– Кто сошёл?

– Ты!

– Слушай, зачем ты так говоришь? А ещё грузин.

– Кто грузин?

– Ты.

– Я?! Да, я – грузин! А ты кто?

– И я – грузин.

– Э-э, разве такие грузины бывают?...

– А кто ж я по твоему?

– Ты – не грузин.

– Кто не грузин, кацо? Я из Кутаиси.

– Это я из Кутаиси. А таких в Кутаиси нет.

– Как нет?

– Так и нет. И нет, и быть не может. Ты – не грузин, ты – спекулятор.
Грузин – это немножко другое.

– Зачем ты ругаешься, генацвале? Я ж тебе ничего плохого не сказал,
чтобы ты мог сказать так.

– А «пять»? Разве это я сказал «пять»?

– Что «пять»?

– Пять рублей мандарины.

– Это я пошутил, батоно. Ты – мой земляк. Я тебе так даю, на!
Бери – ешь, друг. Ешь на здоровье так, не обижай. Бери!

– Бери? Вах!... А у самого руки дрожат.

– Это от холода!

– Сейчас тепло. Просто тебе жалко мандарины – вот и дрожат руки.

– Ты что меня оскорбляешь? Я тебе так даю, а ты спасибо не говоришь,
только злишься.

– А зачем у тебя руки дрожат? Разве это хорошо? Я ещё не беру
у тебя мандарины – руки дрожат, а когда возьму, ты в обморок упадёшь?

– Э-э... Тогда иди своей дорогой. Ничего не дам! Шкорок не дам.
За пять рублей посмотреть не дам. Иди, я уже поговорил с тобой!

Дольше всех смеялась Тоня. Причина её пролонгированного веселья
удивила всех.

– Ой, не представляю – «грузин покупает у грузина». Грузин покупает!...

Да у грузин есть всё и ещё такое, чего нет у русских. Если бы
у них было то, что имеем мы, они не были б грузинами. Они были
бы те же русские. Грузины только торговать могут. Они знают куда
крутить колесо жизни!

Савельевы с иронией, не замеченной Антониной, переглянулись, а
Виктор, пожав плечами, проговорил:

– Сногсшибательная логика. Как сказала бы наша бабушка Оля: «Вы
думаете также, как и я. Но я думаю иначе».

(Продолжение следует)