Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

5

– Я тебя понял – за совет спасибо! – я врач и только врач, я –
вне политики, – огорчённо проговорил Савельев.

– Это не так уж мало, особенно в тех случаях, когда твои действия
сочтут превышающими должностные полномочия. Такие, как Хасьев.

Отношение больного Аммана к властям были понятны Савельеву: человек
защищал себя. А вот отношение власть предержащих, даже не удосужившихся
разобраться в чём дело, не говоря уже о том, чтобы как-то помочь
и поспешивших затолкать мешавшего и неудобного в психбольницу
– такой оборот дела был непонятен и раздражал Виктора. Неужели
так уж необходимо всех тянуть в стационар? Разве нельзя было в
амбулаторных условиях чем-то помочь, купировать состояние, просто
выслушать и успокоить его?

– Идеалист! Вы, сударь, идеалист и такой, что можно подумать вас
мама до вчерашнего дня в себе носила.

– О такой жизни я не имел представления... – голос Виктора упал.

– Тыщу лет и не иметь бы его! Но приличная зарплата заставляет
заниматься этим. Невзирая на...

– А как он живёт? На что и зачем? Ведь он же – интеллигентный
человек. Как можно так жить! Не представляю, представляя себя
на его месте.

– Ну, что ты, прикажешь утопиться? Он – больной. Прежде всего,
он - психбольной, а не интеллигентный человек. И у него такая
жизнь. На что? У государства таких миллионы, а заниматься благотворительностью
оно предпочитает под девизом – «кто не работает, тот не ест».
Зачем он после этого живёт? – это уже другой вопрос.

Интересную мысль высказала одна больная Савельева на тему – «что
заставляет людей жить?».

Результат жизни предопределён. Не секрет, какие бы высокие слова
мы ни говорили, конец один – того, кто распорядился остальным
долго жить, закапывают. Почему же люди живут?

Во-первых: из страха умереть. Пугает могила.

Во-вторых: из любопытства – «а что будет завтра?».

В-третьих: жизнь процесс необратимый, поступательный. Без обратных
рейсов. Даже для лентяев. Недаром в древности у стоиков считалось
– «Volenten ducunt fata, nolenten trahunt» – «желающего судьба
ведёт, нежелающего - тащит».

Можно было не соглашаться и спорить о частностях, принимать или
не принимать эту теорию, но в целом она представлялась Виктору
оригинальной и он, примеряя её к себе и так, и сяк, решил, по
перевешивающим соображениям, что живёт из любопытства. «Что день
грядущий мне готовит?» – так сказать. И вот он пережит. А много
ль нажито? Неприятностей много. А ума? – Нет! Да и наживается
ли он? Каждый день множит опыт, но не ум. Мы не становимся умней
день ото дня, мы становимся опытней, только опытней. А ум – это
природное свойство, врождённое качество, развивающееся вполне
к пяти годам внеутробной жизни. Это способность распорядиться
всем богатством опыта. В связи с этим ясно, что много знать –
не значит правильно мыслить.

Рассказывают, однажды у Айвазовского спросили: читал ли он Пушкина?

«Нет, не читал», – ответил художник. «Ну, как же так, ведь он
– гений!», - попеняли ему.»Зачем мне Пушкин? Я – сам гений!» –
скромно заметил Иван Константинович.

В этой «побрехушке» – определённый смысл: ум гения, да и ум вообще
- бриллиант, всё остальное – оправа, прилагательное. В этом отношении
примечательна и судьба самого Пушкина. Он погиб в 37 лет, прожив
половину жизни, но зная о жизни решительно всё! А Лермонтов прожил
27 лет... О каком знании жизни можно говорить в этом возрасте
с точки зрения зрелого возраста?

Недаром Ираклию Андроникову тархановским сторожем было сказано:
«Проживи Лермонтов столько, сколько Пушкин, ещё неизвестно, кто
был бы Пушкиным!».

Из этого следует: правильно мыслить – не обязательно много знать.
В этом смысле (в смысле мысли) опыт простых людей – пища для разговоров,
опыт гениев – пища богов! Но, Богу – богово, а чёрт за своё! Каждый
свою копну молотит.

Придя на перерыв домой, Виктор заметил на своей кровати перемену:
то лежала в головах подушка казённая, а теперь – пуховая лежит.
Откуда? Тоня принесла её от бабы Тоси. Подношение было сделано
под тем предлогом,что бабе приснился сон, в котором к ней явился
её незабвенный Степан Никанорович и сказал: «Хочешь, чтоб моей
голове спокойно в земле лежалось, сделай подушку и отдай её хорошим
людям. Бог тебе судья!». Вот Анастасия Прокопьевна и расстаралась,
и сделала, как ей было, якобы, велено и отдала подушку Савельевым.

Виктора это страшно возмутило – «я не люблю подачек вообще,тем
более в основе своей оккультного содержания!» – и попросил Тоню
подушку вернуть.

И впредь таким делам не потакать.

– Какого ещё оккультного? Обыкновенная подушка. Ну, не спи на
ней! Я буду, если тебе неприятно.

– Да, мне неприятно, но и ты спать на ней тоже не будешь.

– Почему?!

– Я сказал.

– Что за тон? Объясни хотя бы.

– Хотя бы потому, что эта подушка от бабы Тоси.

С неудовольствием подушка была возвращена. На самом деле баба
Тося, видя, что Савельевы спят на тощих больничных подушках, решила
сделать доктору приятное и придумала немудрёную версию. Виктору
же более всего не хотелось быть ей обязанным, поскольку он опасался,
что Анастасия Прокопьевна «заткнув» ему рот злополучной подушкой,
пусть даже пуховой, приобретёт себе право на неограниченную возможность
не вылезать из их дома.

А навещать она стала Савельевых частенько. День через день. То
коржик под салфеточкой несёт, то компот в баночке тянет, то –
сметанки крестьянской. Причём, чувствуя негласное согласие Антонины,
носить стала мимо Виктора всё молча. И не спрашивая разрешения
войти. Входя, прямо так и заявляла:

– А то я и не вам несу.

Её назойливость и бесцеремонность его бесили и он, как-то не сдержавшись,
выговорил ей. Но, видать, пролетело мимо ушей. Значит предстояло
повторное объяснение. И с бабой Тосей, и с «бабой Тоней», как
про жену не без обиды подумал Виктор. Он был убеждён: дом, семья
– понятие закрытое.

Чтобы выйти из осады досады, он решил написать письмо домой и
лучшему институтскому другу Сашке Одгасу, служившему на Севере
полковым врачом в доблестной морской авиации. Но прежде всего
– своим.

Вот оно – первое письмецо с нового места. Живём уже хорошо. Квартиру
нам пока не дали, но комнату, которую я обживал вначале один,
кое-чем обставили. Спешить некуда, мы на месте, да и денег пока
не получал. Аванс через три дня. Говорят выписали 100 рублей (сто)
– это ж на пять рублей больше, чем вся моя прежняя месячная получка!
Началась зажиточная жизнь.

Позавчера Тонина мама прислала багаж. В ураганный ветер поехали
за ним на вокзал. Коробка из-под чая была неподъёмной. Не представляю,как
она там его отправляла! Я – здоровый мужик и то еле-еле ворочал
упакованное. Чего в нём только не было! И тазики, и кастрюли,
и вилки-ложки,и ковровая дорожка, и гамаши моей возлюбленной супруги,
и прищепки, и даже трёхлитровый баллон с великолепно посоленными
груздями, м-м!...

Тёща оказалась предусмотрительной женщиной: необходимое в начале
семейных начал у нас теперь есть. В дополнение к багажу мы кое-что
из необходимейшего сами приобрели: электрокамин, керогаз, керосин.
Делаем заготовку разных круп, макарон и вермишели. За продуктами
надо будет ездить в райцентр, а пока питаемся от кухни, но скоро
перейдём на домашнее.

Один раз стирали. Стирала, разумеется, Тоня, я же выкручивал бельё
и воду таскал. Приятно пахнет стиранное да глаженное! Больница
дала нам шкаф, стулья, стол, тумбочки и кровати. В низ шкафа мы
сложили нательное и постельное, расставили стулья по углам и теперь
радуемся тому, как мы уютно устроились. Ничего – жить можно.

О работе и говорить нечего, поскольку она так интересна и захватывающа,
что я не перестаю благословлять тот день,когда мне в голову запала
счастливая мысль податься в психиатрию.

И как мы вовремя успели разобраться с багажом в тот день! Только
разобрались, осмотрелись и помылись,как погас свет. Восемь часов
вечера – хочешь, не хочешь,а делам – тормоз. Легли спать. Долго
лежали, разговаривали и строили планы. За окном с нарастающей
силой пошёл дождь, и ветер, угомонившись, перестал грохотать и
перетряхивать стёкла в рамах. Дожди тут почему-то по ночам, а
значит наутро опять грязь и неудобство. Но вот сегодня у нас солнечно.

Сегодня же первый раз дежурю. Дежурство домашнее и только ближе
к ночи надо будет сделать обход и запись в «Журнале деж. врача».

Маманя, о нас не беспокойтесь – на борту порядок. На тот случай,если
Вы захотите к нам позвонить, телефон в моём отделении – 93-46.
Просить врача Савельева Виктора Николаевича, то есть меня – Вашего
сына. Привет братанам! Целуем крепко, оставайтесь в благополучии!».

Описывая и багаж, и вояж, Виктор вспомнил тот вечер без света
и под настроение накатал такое письмо другу – лейтенанту, что
впору писать новое, да не стал, так как считал: письмо тем и ценно,
что схватывает и передаёт именно сиюминутность мыслей, дел и настроения.

Всю вторую половину дня Савельев был занят в отделении рутинной
работой, оформляя на нескольких больных посыльные листы во ВТЭК.
В шестом часу вечера он пошёл на кухню снимать пробу. Время ужина.
Не доходя, он услышал от пищеблока крики: «Эй, люди, кто-нибудь!...»
– и поспешил на зов. Из кухонного окна, высунувшись по пояс, висела
повариха и жалобно причитала.

– Что случилось, Вера Акимовна?

– Ох, доктор, дорогой, откройте нас! Уж и не чаяли дождаться кого-нибудь.
Больной, что у нас работает, приносил со склада молоко и, выходя,
запер нас снаружи на крючок. Машинально. Сначала возились по делу
и не знали, потом торкнулись – заперто, шуметь начали. Да вот
же бывает, как назло, никого! Никто ни мимо нас не идёт, ни к
нам. И сидим взаперти. Так мы по очереди, время от времени, высовываемся
и кричим. И смех, и грех!

– И давно вы в таком интересном положении?

– Да с обеда. Хоть час от часу кричали всё громче,– со смехом
добавила сменная напарница.

– Ого, это ж с двух часов! Бедняжки... – посочувствовал Савельев.

Распорядившись по ужину, он поторопился домой. Хотелось отдохнуть,поскольку
в полночь на обход. Он решил сделать его пораньше, чтобы не ломать
ночь и по-человечески выспаться. Ночные бдения Виктор – «жаворонок»
– переносил плохо и на следующий день чувствовал себя неважнецки.

В полдвенадцатого ночи дежурный врач вышел из дому и зашагал в
сторону отделений. Вся округа уже давно спала глубоким сном. Только
у Щёголевых пробивался сквозь шторы слабый свет ночника. Было
тихо и свежо. Начинали перекличку петухи. «Такие темень и тишина,
что можно подумать через сто метров – край света».

Обойдя по ходу движения третье, второе и рабочий корпус мужского
отделения, осмотрев и описав всех указанных Ноздриным больных,
Савельев постучал в двери беспокойного корпуса и назвался.

В лицо ему ударил яркий свет и, пройдя в тамбур, Виктор Николаевич
вступил в палату,где многие больные спали. Спёртый табачно-портяночный
дух влажно стоял над свежевымытыми полами. Со шваброй управлялся
Николай Иванович Назаренко, который увидев Савельева, поднял её,
как боевой штандарт, и откозырял вывернутой ладонью, гнилозубо
улыбаясь:

– ВЦСПС, Виктор Савельич! Ночной дозор?

– Виктор Николаевич, – поправил его Савельев,– добрый вечер! –
и подтвердил, – ночной дозор!

Поздоровавшись со всеми, доктор обошёл все кровати и на минуту
задержался у больного, которому не спалось и он, пристроившись
на подоконнике, ловко лавируя челноком, плёл авоську. Потом обратился
к дежурной медсестре:

– Сегодня был тяжёлый приступ у Ерохина, как он?

– Спит. Все назначения есть.

– Помощь никому не нужна? – спросил он у неё для порядка.

И не успела она ему ответить, как, услышав вопрос, со страдальческой
миной на лице и, поддерживая, жёлтые на мотне и чёрные на коленях
и заду, кальсоны, подошёл больной Дольмас.

– Доктор, помогите мне. Никак не могу сходить по-большому.

Дольмас выглядел плохо. Испитое, бледное лицо, мешки под глазами,впалые
щёки заросли трёхдневной щетиной. В глазах – мука.

– Что ж на нём такие грязнючие кальсоны? Надо следить, – Савельев
посмотрел на медсестру с укором и перевёл взгляд на больного.

– Когда у вас последний раз был стул?

– Пятнадцать дней назад.

– Что!!! А завотделением знает об этом?

– Знает. Докладывали.

– И только?!

Нет, это было выше понимания! Нет, точнее – это было ниже понимания
дежурного врача. До него не доходило, как можно так относиться
к человеку. Виктор Николаевич прошёл в дежурку и потребовал историю
болезни. Диагноз «Шизофрения. Параноидная форма. Ипохондрический
синдром (бред Котара)» ничего ему в этом смысле не объяснял.

При чтении дневников Савельев, которому с дня застил свет праведный
гнев относительно забытых больных, не обратил внимания на то,
что три дня назад Дольмасу делали сифонную клизму. А выслушивая
жалобы, пренебрёг пальпацией живота и удовлетворился вполне только
внешним осмотром. Для такого «опытного» (в кавычках) психиатра,
каким был в эти дни Савельев, одних стонов больного оказалось
достаточно, чтобы распорядиться начать клизмить его.

Пошли в туалет. Шуганули оттуда бессонных курильщиков, умудрявшихся,
в связи с лимитированием табашного зелья, докуривать чинарики
до немыслимости, до обугливания ногтей и кожи. Размахали дым рукавами,
от чего он выплыл в центральную палату и паутинно завис около
лампочки, засиженной мухами до матовости.

Начали мыть.

Каждую поднятую над ним кружку Эсмарха, Дольмас сопровождал взглядом,
который с полным основанием можно было принять за последний. Мыли
добросовестно. Всякий раз, терпеливо ожидая, пока мученик отсидит
на ведре необходимое. Провозились до трёх часов ночи. Сами выделались.
Дольмас, хлюпнув финальной струей, в миг заснул и чуть не упал
с ведром вместе. Бдительно подхватили из страха,что придётся обмываться
«с головы до конечностей ног», как сказал санитар. Общий объём
намытого «золота» был обратно пропорционален затраченным усилиям.

– Зато нас никто не упрекнёт в отсутствии чуткости,– сказал Савельев,
махнув рукой на прощанье и выходя на свежий воздух, дурманивший
голову добродетельными мыслями о честно отданном людям.»Персонал
толковый. Сработали безропотно и душевно».

Когда он, устало придя домой, улёгся в постель, заворочавшаяся
Антонина, брезгливо поддёрнув носом, спросонок спросила:

– От тебя навозом несёт, задохнуться можно! Дежурные врачи что
– по ночам туалеты чистят?

– Нет, авгиевы конюшни... г о в н ю ш н и. Ты отвернись. Спи!

6

На другой день утром Савельев, выйдя после «пятиминутки» из процедурной,
стал подниматься на второй этаж, в ординаторскую.

– Виктор Николаевич! – закричали ему вслед несколько голосов,
– вас к телефону... Главный!

Звонки начальства вызывали у Виктора приблизительно то же чувство,
которое он испытывал в школе при вызове к доске на нелюбимом предмете
при невыученном уроке. И даже гаже. Наверное потому, что в жизни
по-прежнему везло на менторов. А они только взыскивают да выговаривают,без
инсинуаций и проникновенности. В основном, жёсткая линия, прессинг.

Виктор взял трубку.

– Добрый день, Марк Григорьевич! Савельев слушает.

Хасьев был кроток и краток:

– Отдежурили? Зайдите ко мне.

– Добрый день! – с нажимом поздоровался Савельев, входя в кабинет
главного врача. Но в ответ, как всегда, ни привета, ни ответа.
Хасьев вообще со всеми здоровался по настроению и чаще невнятно,
не разжимая губ, выдувая приветствие носом.

– Садитесь. Расскажите, как вы ночью, на обходе, до клизмы додумались.

– А-а, вон в чём дело... Да, клизмили. Больного Дольмаса. Из беспокойного
отделения.

– А зачем?

– У него нелады с кишечником.

– Да ведь это ж бред! Вы это понимаете? Бред! У него нелады с
головой. Читать литературу надо! Ведь это бредовые высказывания,
а вы его моете.

При этом Марк Григорьевич начал как бы смеяться, издавая клекочущие
звуки, похожие на тувинское горловое пение. Потом, посерьёзнев,
он подвигал предметы у себя на столе и сказал:

– Уж раз вы выбрали себе такую профессию, извольте внедряться
и вырабатывать у себя психиатрическое мышление.

Виктору сделалось не по себе. Вот это опростоволосился!... Всю
ночь проработать и зря. Загнал и людей, и больного, и себя тоже,
спать вот охота, и всё впустую. Тьфу, досада!

– Внедряюсь и вникаю, но не так скоро, как самому хотелось бы.
Москва не сразу строилась. Нужно время, чтобы всё осмыслить. Для
меня практически всё – новое.

– Ну так вот, чтобы облегчить вам процесс усвоения материала,
предлагаю подготовить одного из больных, по желанию, к врачебной
конференции. О сроках – подготовитесь, определимся. Если что будет
непонятно, Вадим Александрович на правах друга детства сделает
вам необходимые разьяснения. Полагаю, в совете не откажет.

Когда Савельев вернулся в отделение, Щёголев был, как на иголках.

– Ну, что? Чего он тебя вызывал? Дрючил?

– Да, так... – уклончиво ответил Виктор, – не надо было больному
клизму делать. В первом отделении.

– Дольмасу?

– И ты тоже его знаешь!

– По моему только ты и персонал, который тебе помогал промывать
ему внутренности, этого не знаете. Ему мозги промывать надо. Ну,
а Марк что?

Ах, п с и х и а т р и ч е с к о е м ы ш л е н и е вырабатывать
надо! Скажите, пожалуйста, какой умный! Сам-то окончил сан-гиг,
без году неделя как психиатр и туда же. Скотина!

– Да, Бог с ним! Кто ж знал... Теперь вот конференцию готовить
надо.

– Нет ничего легче. Что за тема?

– Разбор больного.

Щёголев словоохотливо начал обьяснять как это делается и напоследок,
хихикая, добавил:

– Сын мой в о з л у п л е н н ы й, терпи! Здесь, конечно, в работе
много противоестественного и противоречивого, но зато дешевле,
чем в городе, молоко и яйца.

Дурная практика бесцеремонного руководства довольно широко распространена
среди начальства. Обьясняют – «ради дела». На самом же деле утверждают
себя в сознаниии людей, как нечто значимое. Нечто – значимое больше,
чем просто человек. И имеющее право изрекать и повелевать.

На эти должности, даже если они от земли ввысь на щиколотку, взлезает
определённая категория типов, заряженных властолюбием по ноздри
и, присущие их характерам деспотические черты, реализуются прежде
всего в пренебрежении интересами нижестоящих. Они никогда не первые
среди равных, они никогда – упаси Бог! – вам не товарищи, хотя
очень любят, когда к ним обращаются именно так – т о в а р и щ
ч, они – только над и потому исключительно и безусловно правые
по своему главенствующему положению. Упивающиеся им и эгоистически
эксплуатирующие его. Точнее не изобразить,чем на древнеегипетских
фресках: фараон – великий, на большой колеснице, испепеляющий
своих врагов одним царственным взглядом. Он – ЖИЗНЬ, ЗДОРОВЬЕ,
СИЛА - всегда велик и потому один. А вся челядь муравьиномалая
– там, внизу, под ним, силится достичь победы безгласно, безымянно
и бесчисленно. Подчинённые, пища: «Рабы – не мы, мы – не рабы!»,
обязаны работать и почитать тех, которые...

Нынешний главный врач Ольховки, Марк Григорьевич Хасьев, не отличался,
снисходительно говоря, выдающимися антропометрическими данными,но
тем не менее был прямо-таки назойливо заметен отовсюду благодаря
гипертрофированному самомнению. Он очень высоко мнил о себе, безгрешном
и неподсудном. Его резкий голос в течение дня непрестанно раздавался
то там, то тут. Это был не голос, а прямо-таки звуковой инверсионный
след. Наблюдая за его передвижениями из конторы к отделениям и
между отделениями,персонал периодически бросался от окна к окну
и, когда он показывал спину, все облегченно вздыхали и весело
смотрели друг на друга: можно было расслабиться и какое-то время
жить спокойно. Потом в зловещей тишине опять начиналось – «ой,
идёт, идёт!» – возникали беготня, топот и наконец послеавральное
– «фу-ф, ушёл!».

Иногда звонили из отделения в отделение – «пошёл к вам!». Что
тогда начиналось – мама родная, папа дорогой!... И думается нет
нужды говорить, какой ажиотаж поднимался в больнице, когда доверенное
лицо в конторе открыто сообщало по отделениям: «Главного в больнице
нет!». Обычно Хасьев раньше, чем через три часа не обьявлялся.
Сотрудники распрямляли спины, светлели глазами и начинали, как
при открытых границах, свободное хождение и общение. Жизнь становилась
жизнью, а люди – людьми в отсутствие этого «фараона», без жандармского
окрика которого, так уж им было заведено, не делалось ни одно
дело. Шарль Луи Монтескьё о такой породе людей высказывался определённо
– «мелкий тиран со всеми пороками крупного». Внешне, происходившее
в больнице, напоминало игру. Но игры взрослых людей всегда убийственны.
Физически они изнуряют, морально – унижают. Здесь так и было.

Пребывание в одном доме с ним и, более того, жизнь под одной крышей,
давали Савельевым возможность узнать Марка Григорьевича ближе,
в быту, за рамками официальности и досужих разговоров.

В 4-х комнатной квартире он предоставил Савельевым самую дальнюю
комнату. Сам Хасьев жил в первых двух. Следующая комната была
пустой и проходной. Они ходили к себе через него. Марк Григорьевич
жил вот так, по-холостяцки непритязательно. Ровно столько, сколько
работал в этой больнице. Убирала в квартире, естественно только
в комнатах Хасьева, больная из второго отделения – Полина Ступак,
которую срочно госпитализировали после того, как она в психозе
сожгла стог колхозного сена, огромный и целиком.

Молчаливая женщина с крестьянским невыразительным лицом, иногда
смотревшая на Савельева как-то так... неотрывным, пристальным
взглядом; с Ан-ониной она принципиально не здоровалась и не видела
её, как говорится, даже в упор. Убирала Поля всегда в отсутствие
хозяина дома: колола дрова, топила печь, мыла полы и обувь у порога,
потом нанашивала воду из колодца впрок.

Питался Марк Григорьевич по разному: то ел дома всухомятку, то
на больничной кухне. В прихожей, на окне, по нескольку дней стояли
открытыми банки самых обычных рыбных консервов, которые постепенно
подчищались и исчезали. Савельевых пугало такое отношение к собственному
желудку и здоровью. Стоялые консервы, в банках, без холодильника
– отравиться ж можно!

Больничная кухня кормила Савельевых сытно, но иногда на Виктора
c Тоней нападало вполне понятное желание поесть чего-нибудь домашнего
и тогда молодая хозяйка,повозившись, а готовила она неплохо, ставила
на стол какую-либо кулинарную выдумку. В таких случаях доброжелательно
и по-соседски они шли и приглашали Хасьева к столу. Но тот так
ни разу и не угостился, в каждом случае отказываясь наотрез. Уходя
к себе, они молча пожимали плечами. Слышно было,как Марк Григорьевич
ходит по комнатам и хрустит сухарями. Так сказать, к о н с е р
в и с.

С приближением ночи – времени покоя и близости – супруги, чтобы
не привлекать внимания домовладельца и не беспокоить его нескромными
звуками, стаскивали матрас с гремучей кровати и устраивались на
полу. Пока было тепло. Но они не учитывали одного обстоятельства,
а именно: как глухой слышит не ухом, а костями черепа и всем телом,
так и Марку Григорьевичу через пол и стены передавались неясно-будоражащие,
определённого ритма и воздействия, волны, которые отнюдь не убаюкивали,а
напротив – заставляли его по полночи глядеть в потолок, вылупившись
в темноту сычом.

Жильё главного врача было обставлено им с хунвэйбиновской роскошью.

В первой комнате – печь, стол, при нём стул. На стене двое плечиков
с одеждой. Под ней газета, чтобы не пачкалось мелом. Над всем
этим богатством - стосвечовая лампочка без абажура. Во второй
комнате стояла больничная кровать по больничному заправленная.
Рядом стул. На нём телогрейка. Под потолком патрон без лампочки.

Каждое утро Хасьев чистил зубы, остервенело растирался полотенцем
и, что особенно удивляло Виктора, мыл ноги. Потом раздавалось
зуденье электробритвы и следом начинало пахнуть палёной слюной.
Главный врач раскладывал на полу газеты и гладил брюки,ползая
вокруг них на коленях и брызгая водой изо рта на манер пульверизатора.
Сколько Савельевы жили у Хасьева в приймаках, они ни разу не видели
его стирающим или купающимся. По-видимому, он проделывал это,
наезжая каждую пятницу домой.

– Не понимаю, как так можно жить, – говорила Тоня, сочувственно
вздыхая, – я бы так не смогла! Хотела бы я на его жену посмотреть.

– Наверное, у них в семье не всё ладно, – предполагал Виктор,
– раз они в таком длительном разбеге. Зато не заедают жизнь друг
другу.

– Да нет, люди говорят, что они с Броней живут неплохо. Видно,чем
дальней, тем родней.

– А я упрямо не верю в то, что разлука и расстояния сближают людей.

Нет и нет! Всё это лишь обостряет переживания и углубляет чувство
горечи.

Более того, по естественным свойствам человеческой памяти образ
близкого человека тускнеет,блёкнет. Стираются полутона, оставляя
в воспоминаниях портрет контрастный,как гравюра. Только чёрное
и белое. Без перехода. А ведь в совместной жизни важны не только
основные цвета взаимности. С годами все неурядицы быта скрашивают
именно полутона согласия и понимания друг друга с полуслова, с
полувзгляда, с полужеста. Тогда картина жизни будет колоритней.
А колорит создают именно полутона.

Эту тираду Виктор произнёс без всякой привязки к оценке жизни
главноного врача, но в расчёте на жену. Пусть ей будет известно
его мнение о семейных отношениях вообще.

– С годами? – неожиданно переспросила Тоня, – а откуда тебе известно
как бывает в семейной жизни с годами? Ты что, жил?

– Я живу среди людей и пример семейной жизни моих родителей у
меня перед глазами.

– Не все же так живут, как твои родители, так что твои заключения
не универсальны. Виктор, предпочитая не пикироваться, замолкал.

Утреннее время Хасьева было расписано по-министерски. После того,как
заканчивались обязательные гигиенические мероприятия, на его пороге
появлялся, нещадно дымивший сигаретой, Ноздрин. И они минут пятнадцать
о чём-то негромко разговаривали. Визитёр монотонно гундел. Главный
вставлял отдельные слова.

Впоследствие Виктор понял,что Владимир Алексеевич приносит свежий
доклад о происшедшем в больнице за ночь. Фигурально – устная газета
к утреннему чаю. Причём, в этих ранних опережающих визитах не
только и не столько оповестить, сколько, выслушав мнение начальника,
идти на работу с уже готовым решением и делать всё так,как считает
старший. Выступая единым фронтом. А старший, типа Марка Григорьевича,
считает всегда одинаково: один пишем, два – в уме. Такой счёт
дружбу, конечно, и не улучшает, но себе всегда выгодней.

Эх, Ноздрин, Ноздрин, и откуда в тебе эта прихибетность! Поиски
своего, зависимого, раболепного, благополучия? Слепец, ведомый
нечестивцем.

«Благосклонность к подлецам – это тяга к низости, а дружок подлецов
- это такой человек, который встречая на своём пути людей, лишённых
чести... думает, что общаясь с ними, он станет более опытным и
опасным. Когда заходит речь о гражданах порядочных, он говорит,
что никто порядочным быть не может: не такова, мол, природа человека
– все одинаковы». Вот на такие натуры есть и такая точка зрения.
И высказал её древнегреческий учёный ТЕОФРАСТ, ученик и друг АРИСТОТЕЛЯ,
живший в IV-III веке до нашей эры. Вон в какую доисторическую
глубину уходят корни характера Владимира Алексеевича. Немудрено
– мы все оттуда, со всеми своими пороками и достоинствами – из
тьмы веков!

А вот Уолт Уитмен говорил упруго и весело:

 – «Побольше противься – подчиняйся поменьше.
    Неразборчивое послушание – это полное рабство...»

Ноздрин, однако, не читал « Листья травы «, он вообще читает мало.

Зато курит много. Смалит одну за одной.

Наконец дымогарно («Як же ж г а р н о, колы воно погано!»– как
сказала бы молчаливая Полина) воняя, он уходит, клешеного загребая
и унося в смурой голове регламент сего дня. И его удаляющаяся
спина, сутулая, с покатыми плечами, делает чувство зависимости
от амбициозного настроения начальника зримым. Скажи ему самому
сейчас о нём таком и воспламенится мстительным гневом. Вова бывает
злобненьким!

Савельев вдруг представил вид мешковатой фигуры Ноздрина,когда
бы мировая мода безоговорочно приняла во внимание прогнозы французских
модельеров и склонилась бы к мысли начать мужчинам носить на шотландский
манер юбки. О-о, для Владимира Алексеевича это было бы стихийным
бедствием! Вообразить только: уныло колыхаемая бабьим задом юбка
и атрибутом – уродливо стоптанные туфли-подкривки.

«Вторым эшелоном» к Марку Григорьевичу прибывает больничный завхоз
- Сидор Тимофеевич Стец. Здоровенный пунцоволикий дядька, которому
Хасьев по грудь. Этот вообще никаких вопросов не решает. И вообще
ни к какому самостоятельному действию на работе неспособен. Безразличие
– вот его отличительная деловая черта. Он, как беспородная лошадь,
которой всё равно во что её запрягли, в телегу или в карету, одинаково
безучастно будет смотреть и на Исаакиевский собор, и на облупившуюся
штукатурку больничного пищеблока.

Каждое слово родного языка он неповторимо переделывает на свой
лад.

П у г и в к и, у г н е т а з, т е л о г р е л к а, о м е р з и
т е л ь вместо морозильника и тому подобное – вот малый хирургический
набор, которым резал слух этот Ухо-Горло-Нос главного врача, поскольку
в штате осведомителей он, после Ноздрина, был вторым лицом. А
точнее – мордой. Его любимым занятием было постоянное копание
в носу.

По больнице он за Хасьевым ходит хвостом. Сотрудники злословят:
«Сейчас Сидора на плечо и пойдут мешать людям работать». Стоит
Хасьеву куда-нибудь уехать, Пришей-Пристебай Тимофеевич начинает
ходить, будто потеряв голову и не зная к какому делу приткнуться.
То брался у бани измерять доски, прикладывая к ним палец, то подолгу
смотрел в пустую пожарную бочку, то ходил от кухни до продуктовых
складов раз десять, широко ставя ноги и что-то бормоча про себя.
А то просто забудет палец в носу и стоит, выворачивая руку, с
бессознательным взором, не видя ничего вокруг.

Хасьев никогда не стеснялся ругать его на людях. Снизу вверх он
тряс рукой и, горячась, громко отчитывал:

– Голову надо на плечах иметь. Голову надо иметь, Сидор Тимофеевич.
На плечах надо иметь голову... А не капусту выращивать!

Впрочем, Марк Григорьевич имел мерзкую манеру так разговаривать
со всеми. И вся больница отвечала ему тем же и может быть даже
с большим напором и резкостью. Только мысленно и за глаза.

Ой, что это! Кто это? Неужели! Вот уж совершенная неожиданность!

Да-да, видно в природе что-то перевернулось и не только погода:
в пятницу, днём, к Хасьеву приехала жена. Белокурая, с кукольным
личиком, полный антипод роковой физиономии Марка. Но в её облике,
при внешней несхожести, тоже было недоброе что-то. Что? Колючие,
как кнопки, глаза!

Через пять минут Анастасия Прокопьевна извлекла из своей памяти
и выложила пришедшей домой на обед Антонине полные биографические
данные Брониславы Давидовны. Мы знаем многое, но о нас знают больше.

7

Виктор просыпался обычно рано, но сегодня проснулся раньше обычного.

Разбудил арбуз, съеденный на ночь. Он оказался на удивление хорошо
сохранившимся и сочным. Прямо августовский. Не удержался перед
лишней скибкой. А теперь неохота вставать и идти в уборную. На
улицу. Но ничего не поделаешь, с натурой трудно спорить. Сельский
житель – привыкай ходить «до ветру».

За окном темень. В комнате красный полумрак от горящего всю ночь
рефлектора. Несмотря на это, воздух прогрелся слабо. Приятное
тепло ногам только от освещённого спиралью круга на полу. Нос
– холодный! Хорошо хоть пар изо рта в доме не идёт. Тоня спит,
закутавшись с головой в одеяло и привалившись к стене, которая
к печке. Летом в это время и светло, и тепло!

Стараясь не шуметь, Виктор поднялся с кровати и подошёл к вешалке.
Перебрав вещи, нашёл телогрейку и, просунув руки в рукава, накинул
её, знобящую, на голое тело. И вдруг ощутил подмышкой что-то...
Нет, кого-то! Живое! Барахтающееся и настойчиво старающееся выбраться
из зажатости наружу... Неужто, мышь?! От омерзения кожа моментально
сделалась гусиной и волосы встали дыбом. С трудом подавил в себе
импульсивный от неожиданности вскрик. В доли секунды – телогрейку
с себя и на пол. Из рукава выскочила обалдевшая от всех его действий
мышь и стремглав кинулась в щель между плинтусами. Тьфу, гадость!
Подняв с пола телогрейку, Виктор встряхнул её для верности и только
тогда снова надел. Переведя дух, уже с улыбкой подумал: вишь,
а скотинка тоже замерзла, пришла в ватничек погреться.

На улице слякотно. Ветер зябкий. Дерюжные облака ветхие, прорешливые.
Сечёт дождь в мелкую полоску. Бр-р! Погода – дубняк.

Высоко поднимая ноги в галошах, скорей в дом. Быстро разделся
и перед тем, как лечь, привычно глянул на календарь: двадцать
девятое октября тысяча девятьсот семидесятого года. Забившись
под одеяло, Виктор отдышался, отогрелся и стал размышлять. Двадцать
девятое октября. Кончается второй месяц его пребывания в Ольховке.
Ну вот, он уже заговорил, как Робинзон Крузо. Отсчитывая дни,
делает зарубки. Двадцать девятое октября... Уже! Чем собственно
привлёк именно этот день. Да ничем. Обычный,похожий на многие
другие дни жизни. А может время подводить итог? Тогда почему его
надо подводить не первого числа и не тридцатого, а двадцать девятого?
Так совпало. В голову лезло множество мыслей, но все они упирались
в одну непреложную истину: в ближайшее время ему отсюда нельзя
уезжать. Нельзя никуда! Не придётся. А следовательно ему тут быть.
Сколько? Это уже другой вопрос.

Так совпало... Нет бы и впрямь получше место найти, а вот же надо,случилось,
что он попал сюда. И так всегда: чем нелепее, чем трагичнее события,
тем назойливее вопрос – а почему только так, а не иначе? Почему
из всей команды, после шторма, спасся один и именно этот? Почему
в авиакатастрофе погибают молодые люди и одновременно гибнут на
шоссе их родители, ехавшие на машине их встречать? И исчезает
полностью семья. Только ли случайность? Почему рухнувшая крыша
дома погребает всех живущих в нём, и детей, и взрослых, а совсем
древняя бабушка остается жива да ещё и без единой царапины? Случаи
можно множить. И кто же ответит иначе? Это всё случайности! Цепь
жёстко связанных и неумолимо следующих друг за другом событий,
безусловно и неотвратимо приводящих к катастрофе.

А бывает и к счастью. Что реже и что в отдельных случаях, практически,
одно и тоже, ибо счастье опустошает и эквивалентно катастрофе.
Так что, истина не в счастье, а в поисках его. Вот тут-то, помогай
случай! И этому примеров достаточно. Скажем,»Карьера Никодима
Дызмы» Тадеуша Доленга-Мостовича или «Милый друг» Ги де Мопассана.
Кстати, где-то он вычитал любопытный эпиграф – «Нас в люди выводят
женщины». Виктор скосил глаза на Тоню,которая спала, не меняя
ни позы, ни дыхания. Вот и ещё одно совпадение – их семья. Счастье
или катастрофа? А почему «или»? А может быть одно беременно другим.

«Нас в люди выводят женщины»... Нет, это не эпиграф – вспомнил!
– это слова Шарля Форестье из «Милого друга»:»Женщины-то чаще
всего и выводят нас в люди». Как обойдётся с ним и куда выведет
его судьба? Не умея прозревать будущего, люди потому и придумали
слово ФАТУМ,чтобы свалить всё на козни нечистой силы. Или же,
если человек религиозен, представить всё, как промысел Господень.

О-о! Сегодня день рождения Комсомола. С праздником тебя, комсомолец!
- раз уж так пришлось представиться главному врачу. Времена меняются,
а трудностей хватает любому поколению молодых. Сталь закаляется!
Ну, нет. В таких условиях она ржавеет... Чёрта с-два, не поддамся!
Буду всячески сопротивляться всем видам растления. Противопоставлю
мораль и буду изощряться интеллектуально: читать книги, делать
выписки, смотреть всю культурную программу по телевизору. Буду,
наконец, решать кроссворды. Стану вести дневник,в коем возьмусь
повествовать о деяниях достославных, возвышающих человека над
людьми, и о низменных проступках, поганящих имя и облик человеческий,
и напоминающих о том, что человек из скотского стада вышедши.
Буду работать над собой, буду сопротивляться не на жизнь, а на
смерть... Нет,не так – наоборот: не на смерть, а на жизнь. На
жизнь, достойную человека! Как сказал бы летописец: «И бысть сеча
зла!». Против дури и всего одуряющего.

М-да,а днём к трём часам ещё и в военкомат надо. Становиться на
учёт. Погода – дрянь! Не вылезать бы весь день из постели да делать
нечего, сам обещал приехать. За язык никто не тянул. А пообещал,
считай, задолжал.

«Погода, як наша доля!» – вспомнил Виктор любимое выражение своей
бабушки Оли. А доля и у него сегодня психологически нелёгкая и
непривычная: в третьем отделении – пункция. Спинномозговая пункция.

Готовят больную Головину. Её ведёт Савельев. Решение принял Хасьев:

молодая женщина ушла в затяжной психоз.«Чего мы тянем? Надо же
как-то вытаскивать. Медикаменты не помогают – фармакорезистентна.
Будем пунктировать. В отдельных случаях после LP (люмбальная пункция)
состояние больных меняется к лучшему».

– Мыться вам, Виктор Николаевич.

– Мне?! – вскричал Савельев,– да я же никогда не делал! Только
видел. Да и то, вполглаза.

– Вот и хватит видеть. Пора уметь и делать.

Когда близится какое-либо решающее событие, точнее, неизбежная
необходимость, которой страшишься и знаешь, что это неотвратимо
произойдёт и нет при этом другого выхода, кроме преодоления, тогда
убоявшаяся душа выручает саму себя одной утешительной и обнадёживающей
мыслью: пройдёт и этот день. Пройдёт и будет вечер, и не будет
уже ничего такого, что сейчас отравляет существование и не даёт
жить.

Да, видеть – одно,а делать – совсем другое. Савельев помылся,
как на операцию – до скрипа и до локтей. Обработал руки спиртом,
ногтевые ложа - йодом. Он, робевший перед хирургией в любой её
форме, волновался и тягостно переживал момент, чувствуя как бы
вину перед больной, поскольку главный распорядился проводить процедуру
без предварительного обезболивания.

– А почему нельзя сделать анестезию и тем самым обеспечить спокойную
работу и больному, и себе.

– Потому, что это не больно. Совершенно.

– Как не больно! Вводить иглу в живое, чувствующее тело и производить
там необходимые манипуляции – это не больно?

– Абсолютно не больно! Неприятен только прокол кожи, а в проходимых
тканях – чувство тупого давления. И всё.

– Но это же негуманно. Академик Павлов даже собакам делал анестезию.

– То собаки, а мы имеем дело с людьми. Я же поясняю,что болезнен
исключительно прокол кожи, а дальше игла не ощущается. И без анестезии
у тебя в руке другое чувство. Ориентируешься на ощущения. При
обезболивании этого нет. Ясно?

Стул развёрнут сиденьем к Савельеву. На него накинута простыня.
Ассистирующая старшая сестра, держа руки перед собой, высовывает
голову в коридор:

– Анастасия Карповна, веди.

Головина, под нейролептиками, доза которых в предшествующие дни
была несколько уменьшена,с мутным и блуждающим взором вошла в
процедурную и тут же, почуяв неладное, начала вырываться. Делала
она всё молча и остервенело. С трудом стянули с неё рубашку. С
трудом усадили нагую на стул верхом, круто пригнув голову к спинке.
Она выла и выпиналась. Подобное видеть и слышать уже дело непростое,
а ведь предстояло ещё и действовать.

Анна Михайловна привычно ориентируясь на гребешки подвздошных
костей таза, провела йодом полосу на уровне III-IV поясничных
позвонков, где намечался прокол и приглашающе посмотрела на Виктора
Николаевича.

Не видя и не замечая ничего вокруг, полностью целеустремившись,
он приставил иглу к коже,задержал на секунду дыхание и, вколов
её, решительно пошёл с хрустом сквозь ткани. Больная стала подскакивать
вместе со стулом.

Её помогали удерживать. Игла, как назло, всё время упиралась в
тело позвонка и никакие движения ею свободного хода ей не давали.
Савельева прошиб пот,стало стыдно. Он несколько раз вытаскивал
мандрен, но ликвор, понятное дело, не шёл. Теоретически, рисуя
неоднократно ход иглы в структурах, он готов был сделать всё,
как положено. Но, как положено, не получалось. Получалось скверно.

Хасьев, стоявший рядом, начал мыться.

– Ну!?

– Да вот, делаю – не получается.

– Так, а ну-ка подвиньтесь.

Марк Григорьевич прежде всего стал кричать на Головину,что это
не больно, что надо успокоиться и посидеть тихо одну минуту –
больше не потребуется. Головина принялась орать благим матом.
Хасьев стал орать на неё, чтобы она не орала. В секунду отведя
иглу, он продвинул её заметно глубже вперёд, чем это сделал Савельев,
и ушёл концом иглы вниз. Вытащил мандрен. Из отверстия иглы ударил
струёй ликвор. Присутствующие облегчённо вздохнули.

Савельев следил за действиями Хасьева и за не знавшей ни минуты
покоя Головиной. Он представил как в таком же виде, с иглой в
пояснице, могли бы так же сидеть на стуле его мать или бабушка,
или он сам, и у него вдоль позвоночника зазмеился ужас. «Надо
будет научиться производить это виртуозно, чтобы пациент не успевал
ни понять, ни почувствовать в чём дело, – твёрдо решил Савельев,–
как Пирогов в своё время делал камнесечение мочевого пузыря за
три минуты, от первого разреза до последнего шва».

Марк Григорьевич собрал шприц и, подвигав поршнем, сказал:

– Гипертензия. Придётся делать инсуфляцию.

Он смочил ликвором марлевую салфетку, набрал через неё в шприц
обычный воздух и подсоединившись к игле, толчками ввёл его в спинно-мозговой
канал. Пульс больной участился, на лбу и плечах выступила холодная
роса, она обмякла. Все засуетились.

– Оботрите и нашатырь.

Он вставил мандрен в иглу и фехтующим движением отбросил руку
резко назад. В пальцах блестела игла – всё!

– Теперь в кровать, на живот, без подушки. Постельный режим на
трое суток. Ограничение питья. Дегидротация. Седатики по самочувствию.

Окружающие задвигались веселей. И думалось Савельеву уже легче,
без излишней сердобольности: больно-то больно, но ведь к пользе
вящей. Иначе нельзя – благо через боль. Великий принцип японцев
к а д з ё (не от него ли термин «ками-кадзэ»?): сделать хуже,
чтобы потом стало хорошо.

Через полчаса Виктор Николаевич подошёл к уложенной Головиной.
Около неё стояла Рассохина и пришёптывала на ухо:

– Тайк, а Тайк, ты уж, милая, полежи спокойненько. Вот поправишься,
мы ещё с тобой будем песни петь и парням глазки строить.

И так на душе у Виктора стало акварельно от этой незатейливой
ласковости – и не передать!

После работы он поехал оформляться в военкомат. По дороге опять
разгулялась непогодь. Но пуще! Дождь с ветром такие, каких в городе
и не увидишь – дикие, буйные. Весь вымок, пока дожидался автобуса.
Но так и не дождался, и уехал на случайно проходившей мимо больничной
машине.

Дела было на пять минут, но в связи с погодными обстоятельствами,
усилия – в труды. По возвращении, на территории больницы ветер
ревел ураганом и на высоте верхушек деревьев, отчаянно раскачивавшихся,
завывал со свистом. Хлопали листы железа. Струи дождя хлестали
по лицу, по глазам, по живому телу, словно лопнувшие струны. Порывы
стихии валили с ног.

... Головина спала. Температура 37,7. Была однократно рвота. Жалобы
на сильную головную боль. Назначения выполнены.

В доме тихо. В оконные щели сквозит. Холодно. Тепло только у освещённого
электрокамином круга на полу. Под одеялом – не согреться. Свет
уличного фонаря, то гаснущий, то неожиданно вспыхивающий, ударяет
в окна, как свет молнии. Тоня спит в свитре и гамашах,притулившись
спиной к стене, которая к печке. Ночь.

– Пусть будут светлыми и тёплыми ваши сны, дети! – мамин голос...

8

Подошли ноябрьские. По событиям коммунального масштаба уж никак
не скажешь «грянул праздник!».Да и настроение, начиная с 1-го
числа, было далеко не праздничным. В то воскресенье были заняты
с утра мелкой домашней работой, от которой больше устанешь, чем
сделаешь, потому что натопчешься. И устали-таки до злости. Возникла
тихая, сквозь зубы,ругань. Началось всё, как всегда, с пустяка.

– Нам обязательно надо иметь деньги про запас. На «черный день»,
- сказала Антонина.

– Да мы и не наработали ещё на запас. Нам жизнь надо обеспечить.
А будет достаточно средств – будем делать запас, – возразил Виктор.

– Когда средств достаточно,запас делать нечего. Разве что на смерть
собирать.

– На смерть, нет слов, деньги тоже нужны, но это не значит, что
их не должно быть на жизнь, – убеждённо проговорил Виктор.

Антонина замолчала.

– Ну, что ты молчишь, Тоня?

– А нам не о чем говорить. Между нами нет общего языка: я тебе
говорю по-человечески, а ты мне на каком-то своём и нелепом. Не
понимаю!

– Да ведь я тебя не дурному учу, а делу. Ты же сопротивляешься.
Вот и воюй с тенью.

– Связался чёрт с младенцем!

– Тонь, ну зачем грубость и резкости? Ты своими оговорками восстанавливаешь
меня против себя и нет просто желания лишний раз говорить с тобой.
А заниматься твоим воспитанием, то есть делом, которым должна
была заниматься твоя мама, я отказываюсь.

– Ах, так тебе и моя мама уже нехороша! А кто прислал нам багаж?
Не моя ли мама? А твои родители что дали нам?

– Они нам – тебе меня дали...

– Вот и целуйся сам с собой!

И замолчала на весь день.

В о б е д а х пришли с хутора за Виктором и позвали посмотреть
заболевшего ребёнка. По дороге туда он спросил у сопровождавшей
его матери больного – быстро ли его нашли?

– Без труда. Вы – человек недавний, весь на виду. Тут, в деревне,
свежих людей видать издалёка. Не то, что в городе: поховались
по квартирам в одинаковых домах и ищи – свищи.

– Это точно. А я пока мало кого знаю.

– Не беда! Так всегда, начинаешь работать в новом месте – и жильё
смотрит на тебя незнакомыми окнами. Но вот пригласили в один дом,
в другой

и, глядишь, через месяц-другой ты уже идёшь мимо домов Васильевых,
Козыренко, Агеевых, Мануйленко, Никишевых – вот все уже и знакомы.
Всегда так!

У бирюковатого мальчугана, лет десяти, был острый бронхит. С завязанным
горлом и в шерстяных носках он лежал под одеялом на широкой и
жаркой оттоманке, и весь пылал.

Виктор Николаевич выслушал его, назначил лечение и заверил, что
ничего страшного нет. Главное – разрешить кашель,»чтобы он себе
воспаление лёгких не настукал».

– Уж больно ты серьёзен, молодой человек, – констатировал Виктор,
закончив осмотр, во время которого пацан ни на один вопрос не
отвечал, – кем быть в таком случае собираешься?

– «Гагарином»! – был ответ развеселивший всех, стоявших рядом,
детской переделкой фамилии в профессию, на манер «гардемарином»
или «монтёром».

На обратном пути разговорились с женщиной о психиатрии. После
короткого рассказа о хуторской жизни, она спросила:

– Ещё не разочаровались, доктор, в своей профессии?

– Святое дело работать с такими людьми.

– Да. Тут до вас один врач работал, так он говорил мне: «Люба,
мы - грешные люди, но нам все грехи отпустятся только потому,
что мы работаем с такими больными людьми».

Подходя к больнице, Виктор ещё раз повторил матери последовательность
лечения мальчика и предупредил, чтобы насильно его не кормили.»В
питье – не ограничивать, поскольку я ему сульфаниламиды назначил!».

– Да уж он и так пьёт – отливать не успевает.

– Вот и славно!

– Спасибо вам, Виктор Николаевич, что вы не отказались и пришли,
а то мы не знали что делать и к кому бечь. Позвольте, я вам заплачу
за это, – и она торопливо полезла за пазуху.

– Ради Бога! Ради Бога! – категорически запротестовал Савельев,
– это

нехорошо будет. Я к вам шёл от чистого сердца. Да и как же иначе?
Не обижайтесь, я не возьму.

В доме, по возвращении, молчание Антонины.

Третьего ноября – запорхали первые снежинки. Температура: – 1.

Четвёртого ноября – зима на полный ход. Снег в лицо – глаз не
открыть. Мороз: – 15, с ветром. Щёки – аж режет! В кюветах нагромоздились
сугробы, на дорогах «задымили» перемёты.

Душа у Виктора болит: как в такую погоду поедет Тоня? Как доберётся
и как устроится?

Жена собиралась к отъезду молча. Вот и все праздники. В молчании
девятого и уехала. Он на вокзале было вознамерился её поцеловать
на прощанье,но она, отпрянув, заскакала по ступеням и, не оборачиваясь,
вошла в вагон.

Через неделю почта принесла три письма: от родителей,от Антонины
и от неунывающего лейтенанта Одгаса. От родителей письмо на десерт,
с женой поговорим позже, а сначала, конечно, письмо от друга.

«Север. Близок конец осени. Холодно, опустошённо. Природа, умирая,
отдаёт нашему суетному взору всю прелесть очарования. Даже здесь
бывает красиво. И на тебе! Ну удивил, ну раскис ты...

Что с тобой? Всё кончилось и Бобик сдох? Дорогой мой друг, дружище
ты мой ядрёный, Витюня, неужто женитьба затянула своими заботами
всегда проясняющиеся дали? Куда девалась оптимистичнейшая оптимистичность,которая
полгода назад на 70 широтах, в глухую полярную ночь, где свет
видишь только электрический, сияла тёплым смехом и радостью? Совсем
не пойму, что же с тобой происходит: противоречив, как философ!
Ты и ждёшь меня там,золотой мой товарищ, и одновременно намерен
уехать оттуда. Экой ты! И там, у тебя, юг,а что же петь мне по-твоему?

Как-то, в мае 1969 года мы с тобой пили пиво около ресторана «Центральный»,
и я поведал тебе о том, какую драму могла бы сделать с моей семьёй
армия в условиях севера, помнишь? Прихожу часов в 17 домой, а
жена сидит в темноте, не зажигая света. Я щёлкнул выключателем
и поразился её лицу – сколько гнева и безысходной ярости:»Зачем,
ну зачем ты меня сюда привёз! Нет сил моих всё это видеть и всё
это пережить. Мне плохо, я задыхаюсь в этой темноте, мне физически
не хватает воздуха!». И в таком духе в течение двух часов. Ошибочно
было бы во всём винить только Риту, так как действительно тяжело
для психики выдерживать полгода сплошной темноты полярной ночи.

И потом, климат здесь – не блеск, хотя не так уж и холодно, зато
очень сыро. Даже гранитные скалы покрыты с теневой стороны зелёной
плесенью, которая всегда мокрая. Часты ветры. Такая погода оказалась
неподходящей для нашей Ленки, она непрерывно болела и, что немаловажно,
я дочь не видел полтора года. А если оставаться здесь – к чему
это может привести?

Я был у начальника отдела кадров и просил его, чтобы с подачей
моего рапорта о зачислении меня в кадры, сразу же перевели служить
на юг, но он ничего не обещал. А на иное я не согласен.

Ну, бывай! Привет родичам! Не ной! Жму лапу.

Да, собственно, никто и не раскисал, так – немного только и то,
под настроение. А на Севере бедному Алексашке, и впрямь, не мёд.
К тому же, сам себе не хозяин. Приказали, откозырял и – хоть задавись!
– иди делай.

За письмо от жены не хотелось браться, но...

Сейчас приехала домой и хочу описать тебе часть того, что мне
довелось сегодня здесь увидеть.

Прежде всего, доехала я благополучно. Дома все живы-здоровы и
шлют тебе привет!

Утром ненадолго забежала к девочкам на функциональную диагностику.
Оказалось, у них большое горе: дочь Нины Макаровны скоропостижно
умерла...

Дома начался отит. Она её госпитализировала в ушное отделение
в субботу.

Он осложнился менингитом и уже в воскресенье девочки не стало.
Как она, бедная, это переживёт! А Ольга Викторовна пошла заказать
гроб и, увидев как его выносят, упала без чувств и стукнулась
головой об асфальт. Неделю пролежала в нервном отделении с сотрясением
мозга. Такие там дела. Работать некому, смеются – «может останешься?».

В 10.30 поехала оформляться. Отыскала и.о. главврача. Она меня
определила в распоряжение инсулиновой сестры мужского отделения,
Тамары Владимировны, которая рассказала мне обстоятельно об этом
методе лечения. И от того, что незнакомое и пугающее стало мне
понятным, я, чувствуя, что справлюсь с делом, воспрянула душой
и ушла довольная.

Витя, а какая огромная вся больница! 9 отделений на 800 коек.
Какие обследования сложные проводятся у них! И при всём, вокруг
чистота и очень свежий воздух в отделениях. Мне также понравилось
с какой серьёзностью и любовью относятся к больным сотрудники
и как продуманно ведётся лечение. Врачи вместе решают трудные
вопросы обследования и курации.

Библиотеки в больнице нет. Гостиница от больницы далековато и
поэтому я решила ездить сюда от наших. Инсулин вводится в 8.00,
я буду приезжать в 7.30. В 9.30 начинается его действие, к 12.00
развившееся состояние купируется глюкозой и в 13.45 – я буду уезжать.
Единственное неудобство - выезжать в 6.30 из дому – с днями наладится
и утомительным не будет.

Меня, конечно, тревожат воспоминания о последнем разговоре. Настаивать
и просить здесь нельзя. Свои ошибки я поняла и буду их исправлять,
а ты – умный парень – пойми, что у каждого свои недостатки. У
тебя тяжёлый характер. Кое в чём я вижу как обходить острые углы.
Притирка в том и заключается, что узнаются и вместе ликвидируются
плохие качества, точнее обоюдно. Нельзя прощать подлость, ложь,
а наученные жизнью люди дают молодым ещё и такой совет: «Прощайте
друг другу и уступайте – тогда будете хорошо жить!». Что в моих
силах я исправлю, остальное зависит и от тебя.

К тому же, я и устаю, и непонятно мне тобой любимое в профессии,
а я любимое оставила в функциональной диагностике. Из-за тебя.
Ведь то, что мне нравилось я изучила досконально и проводила все
обследования самостоятельно. Даже врачи, если обладают одним методом,то
не могут проводить другие обследования. Мне же всё интересно и
поэтому я изучала всё, что рядом. Наталья Мироновна не ради же
красного словца приглашала меня в будущем году на работу к себе.
А она не только хороших техников набирает, она ещё и смотрит что
это за человек.

Дитёнок! Спокойно всё обдумай и реши раз и навсегда: как будем
изживать свои горести? Мы оба – разумные люди и хорошо понимаем
о чём идет речь. Вот я тебя поняла, подумай – может и ты в чём-то
неправ? Опять же, повторяю, я это пишу в надежде на твоё благоразумие.
Хотя так не может быть, чтобы не было недовольства, но они должны
нами устраняться. Я сама многих трудностей не предвидела и всё
же не жалуюсь. Буду искать тогда,как лучше. К примеру, ты всегда
предупреждал о своём тяжёлом характере, а теперь я знаю, что неприемлемо
тобой и второй раз этого делать не буду.

Понимаешь, я люблю тебя не очарованной, а большой природной любовью.

Если сказать тебе по-честному, то у нас было всякое. Ты иногда
по своему легкомыслию, прежнему, делал вещи, которые унижали мою
любовь. Ты просто думал, что я не вижу. Ты жил обидной для меня
двойной жизнью. А какое-то шестое чувство подсказывало мне забыть
о своей обиде, а свою любовь держать чистой и не запачканной никакими
упрёками и разоблачениями. Так же и сейчас – во многом есть домысел
твоего плохого характера, а кое в чём ты, конечно, прав, но я
в любой момент защищу свою единственную любовь. Я её заберу и
сохраню для себя, не переживая, что обо мне скажут люди.

Крепко тебя целую, сильно люблю.

P.S. И ещё одно. Как бы я тебя хорошо ни знала, я всё равно не
буду знать твою душу и мысли настолько, чтобы не сделать ни одного
противоречивого тебе поступка, если...».

Дочитав, Виктор чертыхнулся. Письмо внесло ещё больше сумятицы
в его и без того непростые переживания. Особенно это, завершившее весь
сумбур письма, единственное «если»... Тьфу!

Виктор аккуратно поднял угол на мамином конверте. О-о! От мамы
и папы сразу – вот это подарок, скорей читать!

Ну, дай же я тебя хоть так поцелую! Никак не пишутся письма. Не
могу заставить себя сесть и написать тебе. Целыми днями думаю
о вас, а вот написать никак не соберусь. Хочется говорить с тобою,а
не писать. А тут всё надеюсь, что вот как неожиданно приедешь.
Я знаю, Тоня говорила, что ты 21-22 дежуришь и может после этого
отгулы или какая иная возможность будет?

Мы живём нормально. Здоровы. Тоня доехала хорошо. Приехала озябшая
вся. Холодно у вас дома? Ах, как это плохо! Включай камин и грейся.
Да ещё плохо, что у вас мышей много. А вы вызовите из санэпидстанции
дезинфектора, и пусть он отравы насыплет везде, где можно.

Тоня уже учится. Выезжает рано, в 6.30 и поэтому встает в 5.30.
Тихонько покушав, уезжает. В 15.30 уже дома. Как уходит, даже
и не слышим.

То, что она у нас, несомненно, лучше. Ну что ж ей там в одиночестве
быть день и ночь, когда можно дома в тепле и уюте, в своей привычной
обстановке.

Теперь – посудо-хозяйственное. Ботинки твои починили. Видели мы
с папой брюки на тебя – 54 размер, 5 рост – приличные,ценой 30
рублей. На глаз, вроде бы, впору, но надо мерять. За куру и утку
тебе спасибо. Кура оказалась петушком, молодым и очень вкусным.
Мы его ещё едим (в бульоне!). А как у тебя там с едой? Сыт ли?

Дорогой мой мальчик, пусть во всём и всегда тебе сопутствует удача!

Федя всякий раз передаёт тебе привет и просит, чтобы я, отправляя
письмецо, не забыла его вложить.

Целуем и обнимаем тебя всем семейством, и желаем здоровья!

Виктору стало немного грустно. Он развернул второй листок.

«12 ноября 1970 года. 20.00. (Знакомая папина точность!).

За окном – темень, ребячьи голоса. Федя ушёл (только что) на тренировку,а
Тоня с час-полтора у знакомых. Мы дома вдвоём с мамой. Разговариваем
о тебе, ну и думаем, как там у тебя с жильём: комната-то холодная.
Сам понимаешь, как и о чём мы можем говорить и думать,когда речь
о тебе или о Феде. Павлик уж совсем взрослый, да и Ольга – это
не Антонина. Так что, переживаем...

По доброй старой привычке, установившейся у нас, мы привыкли в
отъездах разговор вести с помощью писем, тем более,когда уже прошёл
достаточный срок, чтобы почувствовать желание видеть тебя дома.

Сегодня с мамой гуляли по городу, заглядывали в магазины. Ничего
подходящего. Купили, правда, шампанского, на Новый год (вы ж приедете?)
и на меня свитер, индийский, беж, 54 размера. Маме он очень нравится,
а мне нет – воротник «ошейником». Если тебе будет впору – носи.
Да, а ещё мы купили две деревянные кровати, установили их, а наша,
никелированная, стоит в ожидании: будешь ли брать её с собой?
Ну приедешь, тогда видно будет.

И в заключение сообщение о погоде: довольно тепло, пасмурно, но
без дождя. Дома уютно и хорошо. Жаль, что нет тебя.

В письме Антонины сплошная философия с психологией, а в родительских
письмах всё просто и ясно. Охо-хо... Не те ли это простота и ясность,
к которым идут всю жизнь?!

(Продолжение следует)