Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

Глава вторая

1

Потекли будни. Началась пропедевтика психиатрии. Вхождение в профессию.
Самые трудные первые шаги. Выражаясь армейским языком, Савельев
начал марш-бросок с полной боевой выкладкой. То есть, ему определили
жёсткий график дежурств, и Щёголев передал для курации сорок больных
– «на почин хватит!» – из которых более половины хроники.

Деньги, как известно, нигде даром не платят, поэтому эмоции в
сторону и – без всяких скидок на неофитство сходу в дело. ПОШЁЛ
ВО ВРАЧИ, ИДИ И ЛЕЧИ! Ему сразу же пришлось выслушивать совершенно
непонятные жалобы,самые невероятные истории, собирать самые нелепые
анамнестические сведения, в которые не верилось, но проверить
достоверность которых, подчас, не было никакой возможности.

Савельев не улавливал границы, где кончалась истина и начиналась
болезнь. Обязательно ли? С облегчением он узнавал, что подобное
было ведомо не только его непросвещённой голове. По мнению польского
профессора Тадеуша Келановски «при психических заболеваниях нельзя
провести границу между состоянием здоровья и болезни. Одну, не
вполне адекватную реакцию, можно рассматривать как странность,
но уже многие серьёзные странности говорят о болезни». Понятно,
что качественные изменения обусловлены количественным набором.
Понятно,что это не механическая суммация и всё-таки это нечто
эфемерное.

Помимо этого, необходимо было вести пространные дневниковые записи,
дававшиеся на первых порах с трудом, менять терапию в соответствии
с меняющимся самочувствием, писать письма родственникам, составлять
ответы в судебные инстанции, занимаясь решением социальных вопросов,
и вообще делать много такого, чем раньше никогда не занимался,
и попутно, как иностранный язык, учить новую терминологию и осмысливать
новые понятия, из которых складывается общепринятая в психиатрии
система синдромологической оценки наблюдаемой патологии. Нулевой
цикл работ. Голова шла кругом при нулевом удовлетворении от сделанного.

И Савельев залезал в учебники и монографии глубже. Он не ошибся
в главном: дело оказалось страшно интересным. Невероятно трудным,
но по душе. В свободные минуты он рассказывал жене о наиболее
привлекающем его внимание и, смеясь, говорил, что и в психиатрии
не обошлось без системы Станиславского. Театральный мэтр советовал
«трудное сделать привычным, привычное – лёгким, а уж лёгкое –
красивым». Так и у врачей должно быть, ведь медицина – искусство.

В тон ему Антонина смеялась и шутила:

– А я было подумала, что ты об известном – «театр с вешалки».
Ты же – врач у меня всё-таки, а не гардеробщик.

Работа всецело поглотила Виктора. Самым захватывающим и увлекательным
в ней действом были беседы с больными. Он не давал себе роздыху,
пока не завершал весь многочасовой прогон разговора. Приходилось
возвращаться к началу беседы и вновь проговаривать до конца неясные
моменты.И только лишь после того, как всё становилось на свои
места, и жизнь, и судьба человеческая делались более или менее
понятны, а поступки логически или болезненно мотивированными,
Виктор позволял себе расслабиться.

Без этого было невозможно. И тогда он явственно, буквально физически,
чувствовал, как в голове медленно, по мере воспоминаний, раскручивается
в обратном направлении туго навиваемая пружина беседы. Но беседы
не праздной, а с психически изломанной личностью. И сколько времени
въезжаешь в лабиринты психики больного, столько же времени, если
не больше, выбираешься оттуда, поскольку волей-неволей подпадаешь
под впечатление несуразных речей и действий. На выходе главное
– не насиловать свой мозг и давать ему возможность самому,без
подталкиваний,разобраться во всём. Активно впитывать, пассивно
перерабатывать. Иначе, словно перед огромностью звёздной ночной
бездны, можно содрогнуться душой от непознаваемости мира и ещё
чего-то, чему и названия нет, но только есть ощущения.

И не пытаться осмыслить познаваемое разом, в полной мере. Необходимо
следовать принципу фрагментарной последовательности. Вся картина
собирается по камешку, как мозаика. Привыкши в соматической медицине
воспринимать едино больной орган и его нарушенную функцию, Савельев
никак не мог понять, что болит в мозге, что он начинает вдруг
продуцировать такое... Ну, скажем, галлюцинации. Внешне: голова,
руки, ноги – всё на месте, жалоб никаких не предъявляется, самочувствие
хорошее, человек работает и, тем не менее, он – болен. Что происходит
в мозге?

– А почему, собственно, в мозге, а не в печени? – начинал риторически
подначивать Вадим, сидевший за столом напротив,– знаете ли, сударь,
что делирий, то есть, массовый интоксикационный наплыв галлюцинаций,
как раз провоцирует, несправляющаяся со своими обязанностями,
печень. Орган – королевский, поскольку в единственном числе, и
капризный поэтому. Но не только, и – многострадальный, сам знаешь
что такое «трест очистки». Психоз, батенька, далеко не болезнь
мозга, как вы изволили выразиться – это ответ всего организма.

И, запутывая дело дальше, продолжал насмешливо:

– Вот и у тебя сейчас голова, вроде, на месте,а если взять и ногу
по колено топором-то и оттяпать? Да что там ногу топором. Вот
хотя бы палец ты себе прибьёшь молотком, да так, что в глазах
темно, в штанах – полно! – и что же твоя психика? Так она и будет
работать без изменений? Сознание твоё разве не изменится? Душевное
равновесие разве не нарушится? А ведь и голова цела, никто тебя
по башке не бил, только по пальцу, и мозг при этом – здоров. Не,
брат, тут, как говорят северные народы, много курить, много думать
надо, однако. Вникай!

Все болезненные проявления психики, как бы множественны они ни
были, укладываются в определённые симптомы и синдромы, то есть,
сочетания симптомов.Тысячами болезней болеют люди (одних только
наследственных заболеваний около трёх тысяч!) и, если так вариабельна
патология, то насколько разнообразна норма! И эта норма в зависимости
от обстоятельств колеблется и видоизменяется. Если из семи нот
складывается всё музыкальное многообразие, то человеческих состояний
самих по себе столько да ещё полстолька, а сочетаний?... Каждый
человек – это уже малая психиатрия, потому что те или иные отклонения
присущи каждому, это уже коридор бесконечности в зеркалах. И есть
ли она, после этого, норма вообще, если каждый индивидуален, а
нас – миллиарды?

– Слушай, Вадим, а существует ли понятие психической нормы и можно
ли где-нибудь об этом прочитать?

– Какая ещё может быть норма, когда каждый из нас неподражаем
и представлен в истории однократно, в единственном числе?! У тебя
так, а у меня по-другому. У тебя вес сто килограммов,а у меня
– восемьдесят. Я уже забыл анекдот, а до тебя он ещё не дошёл.
О какой норме ты хочешь от меня услышать? Её нет. Есть варианты
нормы. Поэтому и прочитать о ней негде. Психология описательна
и нам, клиницистам, ровным счётом ничего не даёт, а книги о деятельности
здорового мозга, по сути, нет. В патологии много схожего и синдромологически
стабильного, потому и литературы много по психопатологии. Собственно,
вся психиатрия и есть психопатология.

– А что есть патопсихология? – не унимался Савельев.

– Это отклонение, девиация у нормальных.

«Господи! – подумалось Виктору,– выучу ли когда-нибудь это всё?
Буду ли знать, хотя бы столько, сколько он знает?».

Своей труднодоступностью психиатрия будоражила воображение Савельева.
Эту область он только начал открывать, но её ещё предстояло осваивать
и вкладывать в неё душу. Неизвестный край непочатой работы.

Виктор смотрел в окно и размышлял. Человек вышел из животного
стада и в немалой степени сохранил его привычки, его атавистическое
наследие и мера человечности, на его взгляд, не столько определялась
размерами зверя, который живёт в любой социализированной душе,
сколько большей или меньшей степенью психической свободы каждого.
В этом смысле, в определённой мере, чем выше интеллект, чем зрелей
он, тем меньше шансов заболеть психическими заболеваниями. Тёмный
мозг всегда тянулся к мистике, построению катакомб и бредообразованию.
А как же высококультурные люди, начитанные, образованные и при
этом верующие в Бога? Или одарённые творческие личности и вдруг
увлекаются всерьёз спиритизмом? Или ещё непонятней: гений, по-обывательски
склочный и неуживчивый, и тут же по-детски совершенно неприспособленный
в жизни? Как это? Отчего такое причудливое сочетание совершенно
разнородных качеств в человеке, в одном человеке?...

Наверное, для того, чтобы быть человеком, надо иметь желание быть
им. Нет, только этого мало! Недостаточно одного желания. Ведь
на пути к свободной, сознательной жизни ещё и наследственность.
Приходится перешагивать и через мамин диабетический «сахар», и
через папину подагрическую «соль», и через прочую «бакалею» родственных
дяди-тётиных причуд в третьем колене. В данном вопросе много неясного
и просто напутанного, но скорей всего дело в предрасположенности,
в предуготованности заболеть. В почве? Избитое – «на нервной почве...».
И что на ней только ни произрастает на этой, грешной во всех смыслах,
почве!

Или говорят: он заболел, потому что у него жизнь тяжёлая была.
Чушь! По этой теории – больше половины населения уже сегодня ненормальны.
Однако, бедствие случается не со всеми. Жизнь, как штанга, имеет
постоянный вес и одинаково тяжела для всех, но у каждого на неё
по-своему пуп завязан. У каждого – по-своему! Жить никому не легко:
ни тому, для кого она невыносима, ни тому кто живёт, так называемой,
«лёгкой» жизнью. И не только неудачи в жизни вызывают болезнь,
но и болезнь зачастую вызывает неудачи в жизни. В конечном счёте,
или, как сейчас стало бездумно принятым говорить, в «конечном
итоге» (словно бывает итог у чего-либо незавершённого. Значит
в противоположность есть и «начальный итог»? Но если всё сделано,
может грамотней просто сказать: «В итоге...»?) – всё дело действительно
в почве. И тогда становится понятной психическая незащищенность
любого из живущих, будь он хоть семи пядей во лбу. Хоть шести
пудов весу.

Савельев мысленно усмехнулся.

А все эти религии, телепатии и прочие парапсихологии не более
как попытка спрятаться и выжить, уйти от страха погибнуть. Увлечение
мистикой – это прятки в проходных дворах. Они увлекают и завораживают,
и дают возможность оторваться от преследователей, хотя бы на время.
Но это всё аспекты биологические,а человек с аристотелевых времён
– животное общественное. Ну и что? Тем не менее, и в этом многое
от биологии, от особенностей человеческой натуры и не только в
приложении к отдельному индивидууму, но и ко всему сообществу
в целом.

Иногда смотришь на происходящее в людях и кажется, что в какие
бы классы ни был социально организован человек, а кое-что внеклассовое,
нечто свойственное людской природе изначально, биологически первородное,
нечто всеобщее берёт верх и начинает владеть умами. И где бы человек
ни жил – в России ли, в Америке ли или на островах Туамоту, социализм-капитализм
тоже значения не имеет,на первый план выступают общечеловеческие
свойства и все начинают жить одним духом, одним порывом, одним
стремлением, при этом разны только названия стран и народов, а
процессы едины. Процессы едины в едином мире и не зависят от политических
ориентаций. Много причин воздействует на людей и управляет ими:
от климата и обычаев до партий и государств, но есть понятие –
дух народа. Подтверждением тому – эпидемиология психических заболеваний.
Да, и психические заболевания имеют свою распространяемость! Где-то
раньше, где-то позже, но непременно возникают те или другие единые
идеи, единые проблемы, которые приводят в движение материки.

А жизнь, собственно, обычная жизнь, она одинакова во все времена.
И при Рюрике, и при Петре Первом, и в наши дни народные толпы
страшны, тёмны, неуправляемы и живут по законам роения и стихии.
Те же половцы и гунны по сей день воюют друг с другом, задыхаясь
в слезах, соплях, крови и вони. Те же юродивые на базарах, тот
же раёк, та же бытовая жуть, что и триста, и пятьсот, и тысячу
лет назад. Только техническая подкладка иная.

«... Потом додумаю», – решил Савельев, неожиданно заинтересовавшись
происходившим во дворе. Был банный день. Больные гурьбой вывалили
из дверей беспокойного корпуса и, разномастно одетые, выстраивались
в нестройную, похожую на военнопленных, колонну, медленно двинувшуюся,
под присмотром санитаров по направлению к бане. Среди них Виктор
сразу выхватил глазом знакомую фигуру больного Назаренко, явно
симпатизировавшего ему и всегда молчаливо и с прижмуром улыбавшегося
при встрече. Он, не оборачиваясь, тащил на вытянутой руке идиота
Гену, облачённого в халат, закрывавший только спину. Перёд же
великомученически белел, кроме черноты лобка, из которой прикушенным
языком свешивалось мужское естество, бившееся при ходьбе по худосочным
прыщавым ляжкам.

Обут Гена был в два левых ботинка, от чего постоянно спотыкался
и дёргал руку впередсмотрящего Назаренко. При этом Гена вертел
во все стороны головой и не забывал прочищать свои носовые ходы.
Блуждая взорами по округе, Назаренко неожиданно увидел в окне
Савельева и просиял,и обернувшись к толпе, сделал такой знак,
каким обычно капельмейстеры предлагают оркестру приготовиться
к игре, а затем, озаряя окно ликующими улыбками и взорами, развернул
фуражку козырьком назад, приставил ко лбу вывернутую ладонь и,
отдавая честь, замаршировал мимо женского отделения, высоко поднимая
ноги и волоча за собой упирающегося и пускающего слюну Гену.

2

День прошёл и привёл другой. Этот постоял и,не сказав ни слова
в утешение, ушёл тоже. Ждать долго было нечего. Место – не Москва
и не Париж, смотреть особо не на что. Решили с делом не затягивать.
И не прошло недели после приезда, оформилась и вышла на работу
Тоня.

Начала она процедурной сестрой, на ставку, во втором беспокойном
женском отделении. Им заведовал Титков Пётр Леонидович.

От частых и неумеренных употреблений всех видов спиртсодержащих
растворов он был, при среднем росте – нездоровой, пастозной полноты.
Лицо имел широкое, простое. У него был хороший,слегка волнистый
волос. Тихая, спокойная манера говорить. Ходил он,загребая ногами
и поддёргивая плечом. Был нетороплив и немногословен. Не медлителен
и молчалив, а именно нетороплив и немногословен.

Петру Леонидовичу было под пятьдесят. С женой разведён. Бывшая
семья его проживала где-то в Сибири, но отношения с ней он поддерживал,
периодически наезжая к детям. Там у него были сын и дочь.

Здесь же,в больнице, он имел сожительницу – медсестру того отделения,
которым заведовал, Бочарову Варвару Герасимовну, женщину соответствующего
возраста, недалёкую и невидную, но содержавшую его в чистоте.
Общего хозяйства они не вели и их отношения определялись вполне
понятным «ходят друг к другу». Варя жила в райцентре. У Леонидовича
была двухкомнатная квартира в финском домике, на территории.

Таковы уж наши дотошные соотечественники,что должны о человеке
знать всё. Это о мёртвых – или хорошо,или ничего. А о живых только
всё! Пагубная привычка Петра Леонидовича была жалкой каплей в
море знаний о нём. Да и репутации ему она не портила. Несмотря
ни на что, он слыл человеком миролюбивым и мягкосердечным. И в
профессии ас!

А раз он попал и к нам на разбор, так не всё же о достоинствах,
надо по справедливости и о недостатках сказать. В профессии –
ас, а вот в жизни – не пришей рукав. Как гласит итальянская пословица:
«Tanto buon, che val niente!» – «настолько добр, что ни на что
не годен!». Петр Леонидович же считал как раз наоборот – «это
Варька у меня ни на что не годная. Была бы нормальная женщина,
давно бы на себе женила!».

Ну раз уж о недостатках, так до конца. Левый глаз у Титкова с
дефектом. С неполным бельмом. И чтобы видеть правильно, ему приходится
приспосабливать зрение,создавая для глаза определённый угол осмотра.
Отчего, когда он трезв, невозможно понять куда смотрит – на собеседника
или на его тень? Злоязыкие санитарки второго отделения, улыбаясь,
говорят про своего начальника: «У Петюни один глаз на баркас,
другой – на бабайки». Ему это, по-видимому, удобств не доставляет,
поскольку во время разговора приходится периодически наклонять
голову и смотреть на собеседника по-птичьи, боком.

Когда, в первый день провожая жену на работу, Савельев, постучав,
открыл дверь в ординаторскую второго отделения, то остолбенел:
Титков сидел под большим портретом Наполеона!

Твёрдый взгляд, крутая переносица, упрямо склонённая голова. На
ней – треугольная шляпа. На плечи наброшен серый сюртук. Характерно
скрещенные на груди руки. Никаких сомнений – Бонапарт! Не может
быть! Ну и чудеса... Хотя в таких учреждениях может быть, как
говорится, всякое, но такое... И кто это додумался его здесь повесить?
В обычной жизни, в быту, он, конечно, покровитель всех сумасшедших
и образное воплощение психоза с манией величия и, тем не менее,
это – не повод для подобных вернисажей, хоть бы он был самим ангелом-хранителем
и смотрителем всех психбольниц. И потом, позвольте, психиатрия
– наука, как-никак, и этакая фамильярность есть чья-то провинциальная
и неуместная, именно в связи с таким местом, шутка.

Виктору всерьёз стало обидно за психиатрию. Хотя портрет достоверен
и выполнен маслом и неплохо, но здесь его быть не должно!

– Чего ты застрял в дверях? Проходи.

Савельеву уже была известна манера Петра Леонидовича знакомиться
и начинать разговор с незнакомыми, не представляясь, безо всяких
приветственных ритуалов и даже без з д р а с ь т е. Он начинал
говорить так, словно продолжал незаконченную только что мысль.

– Твоей жене будет у нас не плохо. Я на персонал не ругаюсь.

Узнав, что Савельева после специализации будет работать в мужском
отделении инсулиновой сестрой, идею одобрил:

– Там старшая хорошая. А вот начальник паршивый. И всё за главным
ходит. Выслуживается, мошенник. Ты с ним разговаривал уже, нет?
Так, «кувшинное рыло». А чего ты приехал сюда? Нравится... Понятно.
А до этого, в других психбольницах работал? М-м, вообще впервые...
Трудно будет. Психиатрия – это специфика. Ничего, осилишь.

Совершенно естественно, без натяжек, Титков перешёл на разговор
с Антониной и стал вводить её в курс дела,оставляя подробности
инструктажу старшей сестры. Пока они беседовали, Виктор осмотрелся.

В кабинете было малоуютно. Рядом со столом заведующего стояли
столы для других врачей. Не других, а для других, поскольку самих
врачей не было. Петр Леонидович был и руководителем, и исполнителем
всех врачебных манипуляций в отделении на 100 (сто) коек. Как
говорится, сами пляшем, сами аплодируем. Один из углов ординаторской,
тот, по уличной стороне которого должна была бы быть водосточная
труба,отсырел и стал замшелым. Несколько стульев, выставленных
в ряд у стенки, были настолько стары,что их истёртые на

сгибах и заёрзанные сиденья, казалось, никогда не имели ни расцветки,
ни товарного вида, ни новизны. Наверное из уважения к их ветхости
над ними табличка – ПРОСЬБА СОБЛЮДАТЬ ТИШИНУ.

В проёме между окнами – стенд «1870 – В.И. Ленин – 1970» с подзаголовком
«Сто пламенных лет». Какой огонь бушевал в голове того, кто счислял
эти годы? Понятны причины, по которым запрещены портреты вождей
в этих стенах. Но в 1970 году, году столетнего юбилея со дня рождения
В.И.Ленина, запреты бесполезны. Большие и малые, аккуратные и
неряшливые, продуманные и совершенно безмозгло оформленные планшеты
и затянутые кумачом щиты с изображениями сцен из личной и общественной
жизни Владимира Ильича развешивались с чиновничьим рвением там
и сям. Подчас бездумно. Это потом притчей во языцех стал долго
висевший по различным общественным местам,в том числе по психбольницам
и тюрьмам, плакат – «ВЕРНОЙ ДОРОГОЙ ИДЁТЕ, ТОВАРИЩИ!», и на нём
Ильич в кепочке с приветливой ладошкой. И если в таких неподходящих
местах, как бани и базары, он смотрелся глупо, то по ш е р ш а
в к а м и по б е с т о л к о в к а м ещё и глумливее.

Вообще у нас в стране, говоря о Ленине, как о вожде и гении, поступают
с его именем совсем панибратски и, если будет позволительно так
сказать, даже амикошонски. Виктор своими глазами видел (нет, не
в этом году, немного раньше) выведенную через трафарет на табачном
киоске надпись – «ЛЕНИН – друг всего прогрессивного человечества!».Впереди
фразы – манюсенькое знамя нарисовано, а сзади – серпок с молотиком.
К чему это?

При чём тут табачный киоск?

Ведь Владимир Ильич, возможно будучи другом всего прогрессивного
человечества, не был (и это исторический факт!) ни заядлым курильщиком,
ни старшим мастером на, допустим, известной табачной фабрике Дурунча
в Кременчуге,ни неутомимым сторонником курения работниками Совнаркома
славных папиросок «ф р у – ф р у» во время заседаний.

Не стоило бы, думается, даже про Иосифа Виссарионовича писать
на стёклах Главтабака. Хотя он и крепко курил, дело связано с
политической бесцеремонностью. Нельзя же писать где попало – «Да
здравствует товарищ Сталин – наш дорогой друг, вождь и отец!»
– а ведь писали... Несмотря на то, что правота провозглашаемого
непреложна. Всё должно быть уместным! А так – будет отдавать затасканной
шелудивостью «собаки – друга человека».

Иные подумают: глумится пишущий. А тот, кто заставляет изобретать
и изображать подобное, он – в своём уме? Писать такое или писать
о таком – в чём больше глумления? Стыдно говорить об этом бесстыдстве,
но ведь это всё – глупость нашей жизни. И она, к сожалению, уже
мало кого удивляет, только разве что таких чудаков,как Савельев.
И почему не стыдно этакое вынести на улицу, а с улицы перенести
это на страницы книги для всеобщего осмеяния должно быть стыдно?!

При том, едва ли не все средства нашей массовой информации постоянно
кошпыряют Америку за то, что она-де не стесняется ни свой флаг,
ни известные и великие имена выносить на майки, трусы и на туалетное
мыло. Так не в этом ли «догнать и перегнать» её, вредную, мы решили?

В верноподданическом угаре бонзы от агитации и на табачный киоск
взваливают миссионерскую функцию (а точнее, функционерскую миссию)
быть проводником в народ пустопорожних истин. О глухоголовое невежество!
Вот уж точно: играй дудка, скачи дурак!

Впрочем, и соответствующие, вроде бы, делу надписи продумывать
тоже не мешает. В своё время, в начале пятидесятых годов, на табачных,
опять же, киосках красовалась такая надпись – НА ПАПИРОСЫ Я НЕ
СЕТУЮ, САМ КУРЮ И ВАМ СОВЕТУЮ! Да ведь это когда было, а то ведь
сейчас... Хоть сейчас, хоть тогда, хоть когда, известно давно:
чиновник без ума, но с пылом. Не глядя по сторонам, но только
вверх, будет, выслуживаясь, землю рыть с необычайным рвением,
опошляя любую благородную идею. Занехаивая любую идею!

– Ничего страшного, обкатаетесь,– вывел из задумчивости Савельева
негромкий голос Титкова. Он уже окончил свои обьяснения Антонине
и теперь вовлекал и Виктора в общий разговор.

– Но здесь плохо. Очень плохо. Народ в больнице такой: говоришь
спокойно – не понимают, а когда кричишь – обижаются. И главный
давит всех. Не будешь подлаживаться – сжуёт. Уезжать думаю. И
ты тоже уедешь отсюда. Ты – хороший человек. Не уживёшься с ними.
Я ж вижу! У нас ведь как? Как в «приличном борделе»: пришёл, тебя
проверили и, если ты не совсем чист... для этой грязи, так и иди
– не порть наших девушек. Возвращайся к старым знакомым. Новых
не заводи.

И, вздохнув, он горестно добавил:

– И выживают неугодных. Удаётся. Сплочены.

Савельев согласился с ним:

– Партия сильна сподвижниками!

Титков вскинул на него глаза:

– Ты что, партийный?

– Нет. А вы?

– Куда мне...

– А кто из врачей тут партийный?

– А кому из врачей тут партийному быть? Смеёшься?

– Что ж, и парторганизации нет?

– Поживёшь, сам увидишь что тут есть, а чего тут нет. Если по
работе что нужно будет, ты спрашивай. Я помогу. Что знаю – расскажу.
О жене не волнуйся. Месяц покрутится с хрониками, смысл дела схватит.
Смена научит.

Дверь рывком распахнулась и на пороге встал гоголем Хасьев. Савельев
от неожиданности опешил.

– Вы почему не работаете? Почему вы, Виктор Николаевич, не на
своём рабочем месте? Почему вы, Пётр Леонидович, делом не занимаетесь?

– Да у меня по сути и рабочего-то места ещё нет, – первым ответил
Савельев,– и потом, мы вот с Петром Леонидовичем... я вот жену
на работу привёл, он её в курс дела вводит.

Хасьев, не слушая обьяснений и звоном забивая глухой голос Виктора,
снова начальственно зачастил:

– В рабочее время каждый обязан находиться на своём рабочем месте.
Что вам по поводу вашей жены неясно, что непонятного?

Савельев открыл было рот, чтобы сделать более толковое объяснение,но
Хасьев уже вышел и с порога в коридор прокричал в ответ:

– Прекратите бездельничать! Идите на своё рабочее место и там
работайте. Собрались, понимаешь...

Виктор уже насмотрелся на начальников с ужимками заезжих примадонн,
но чтобы вести себя так... Мужчине! Простите, не пристало.

Савельевы встали. Титков подал руку Виктору и посмотрел на него,
избочась. Улыбнулся.

– В психиатрии сложные характеры не только у пациентов,но и у
врачей. Смотри, щупая тебя, он наседать будет.

Савельев отгоняюще махнул рукой и, кивнув на портрет, спросил:

– А этот какими судьбами здесь?

– Филипп-то, Пинель?

– Кто?!...

– Филипп Пинель. Ты что, не слышал никогда о том, кто первым снял
цепи с больных в Сальпетриере? Да-да, это он. В первом отделении
один способный и мастеровитый малый лечился – вот он в благодарность
и нарисовал.

– А я так мысленно расходился в протесте..., – облегчённо проговорил
Виктор и рассмеялся.

– Кстати, – Титков переменил положение головы,– собираясь снять
цепи, Филипп пришёл к члену Конвента – Кутону, у которого поначалу
не хватило духу разрешить ему провести в жизнь задуманное. Но,
поколебленный настойчивостью Пинеля, он сказал так: «Делай, как
знаешь, гражданин, только я боюсь, что ты первый падёшь жертвой
собственного безрассудства, и они разорвут тебя первого». Я бы
те цепи на нашего главного надел!

3

Дежурство. Ощущение лёгкой тревоги: первое, всё-таки. «А л е р
т н о е состояние, – уже квалифицированно заключил Савельев,–
неясные опасения, предчувствие возможной беды». Возможной, но
не обязательной. Пробьёмся! «Мы армию нашу растили в сраженьях».

После пятиминутки в третьем отделении, Савельев пошёл в первое.

Кабинет заведующего мужским отделением, Ноздрина Владимира Алексеевича,
у которого Виктор должен был принять дежурство,а с ним ЖУРНАЛ
ДЕЖУРНЫХ ВРАЧЕЙ, больничный штамп и ключи от сейфа,находился в
полуспокойном корпусе, и в нём ещё шла пятиминутка. Ноздрин имел
обыкновение проводить её не менее получаса. «Тётимотина тягомотина»
– так характеризовал Щёголев сие действо. Владимир Алексеевич
считал вредным спешить и за это время каждый сотрудник сполна
получал своё. Заглянув, Виктор вышел на улицу и решил пока зайти
на пищеблок, сделать закладку продуктов на обед. Пробу завтрака
снимал утром отдежуривший врач.

Середина сентября. Золотое тепло бабьего лета. Деревья стоят ещё
зелёные. На некоторых часть листьев пожухла в жару, а часть обнесли
суховеи. Воздух ослепительно прозрачен, от чего небесная голубизна
просматривается, кажется,аж до Господних Чертогов. Паутинок пока
нет,а вот пушинки иван-чая уже полетели.

– Погода сегодня-а!... Кто помер – кается, – приветствовали его
поварихи. Это, доктор, в честь вашего первого дежурства.

– Спасибо на добром слове. А по-моему погода и ваши интересы учла
тоже, честь по чести: пора-то ведь ваша – дамское лето. Ну, чем
вы нас сегодня потчевать будете?

– На утро была каша пшённая с помидорами, – затараторила старшая
из поварих, тетя Вера и стала накладывать её в кастрюльку Виктору
с собой. Савельевы, по разрешению Хасьева, платя в кассу больницы,
питались с кухни.

– А на обед будет супчик с фрикадельками, – тётя Вера и говорила,
и снаряжала кастрюльку с одинаковым проворством, – и макароны
по-флотски. На третье, как водится, компот из сухофруктов. И на
ужин – каша гречневая с маслом, хлеб, молоко.

– Что ж, с таким рационом жить можно. Добре!

Савельев выполнил формальности. Расписался.

Ноздрин сидел в кабинете один и, сглатывая набегавшую слюну, с
упоением курил. Виктор протянул ему руку.

– Как отдежурилось? Что было интересного?

– Так, как обычно. Сдаю тебе, Виктор Николаевич, всё в порядке.
Во втором отделении осмотришь тяжёлую больную Долгову. Она второй
месяц умирает,никак не помрёт. Тянем пока. И из вашего отделения
переведена и заслуживает внимания Харагезян – беспокойная армяночка
с идеями самоубийства. Остальное смикитишь на месте сам.

Они, почти одногодки, договорились быть на «ты», но по имени-отчеству.
Виктор пытался как-то обратиться к нему только по имени, но не
получилось. Тот выглядел внешне старше и старообразность эта шла
от одутловатости и вахловатости фигуры.

– У меня отделение переполнено. Если привезут без выраженной симптоматики,
постарайся отбояриться. Ну, если уж что-то такое, тогда...

Он тяжеловесно посмотрел сквозь близорукие стёкла очков на Савельева
и, затянувись, спросил:

– Как работается на новом месте?

– Всё абсолютно новое, трудновато.

– Ты что, никогда сумасшедших не видел?

– Видеть видел, но никогда не лечил. Их описывать уметь надо.

– Учись у дежурных сестёр. Они умеют это делать классно. Не хуже
нас. Да ты что видишь, то и пиши. Поменьше терминологии, побольше
беллетристики. Что непонятно – спрашивай.

– Да я и так не сильно стесняюсь.

– Твою жену как зовут?

– Антонина. ... Николаевна.

– У вас что, один папа? – пошутил Ноздрин,– правда, мою жену тоже
Антонина кличут. Только Михайловна. Заходи при случае на досуге,
покалякаем.

– Спасибо, как-нибудь. В свободное время.

Владимир Алексеевич задавил жёлтыми пальцами окурок и придвинул
к себе кипу историй болезней. Виктор изумился:

– Ты сам, один... всех ведёшь!

– Да нет, – замялся Ноздрин, – Марк Григорьевич у нас в отделении
совмещает на полставки.

– А ты, персонально, сколько ведёшь больных?

– Бывает и семьдесят, бывает и сто.

– ...!

– А чему ты удивляешься – тебя то же ожидает. Это нас сейчас так
ещё, шестеро. А по нормам должно быть вдвое больше. Недоукомплектованы
– вот и тянем.

– Ну ладно, бурлак, тяни. Не буду мешать. Пошёл дежурить.

Виктор спустился со ступенек. Наискось прошагал к беспокойному
корпусу и постучал в закрытые двери. Специального ключа – г р
а н к и – у него ещё не было. За дверью слышался неясный шум,
и он постучал повторно.

– Да подождите! – крикнули оттуда.

Виктор приложил ухо к двери и стали слышнее отдельные голоса и
топот многих ног, лязганье кроватных сеток, глухие стуки падающих
– как-будто падающих! – тел и вещей. Это был не рабочий шум. Там
было неладное.

– Откройте! Дежурный врач.

– Да, доктор миленький, да подождите ж пока. Ой, Господи!...

Виктор снова прильнул к двери. Хоть бы щель какая! Что там происходит?
Может помочь надо? Ясно, что-то не так. За дверью слышались отборные
матюки, шарканье, возня и опять какие-то стуки. Хриплый мужской
голос командовал, расставляя силы и призывая поостеречься. Ожидать
пришлось минут десять. Наконец замок клацнул и в дверном проёме
встала санитарка, пахуче потная, красная и взъерошенная.

– Что случилось? – Савельев вошёл в отделение.

Шестеро крепышей из больных возились с лежащим на полу и сопротивляющимся
человеком. Его высвобождали из-под одеяла и связывали ему руки.
На губах у него кровавилась слюна. Он мычал что-то нечленораздельное.
Все кровати были перевёрнуты,подушки разбросаны как попало. Кружились
перья и пух. Санитарка заперла дверь и, приговаривая, теперь шла
за спиной Савельева:

– Вы нас извините, доктор, некогда было. Иначе бы он нас всех
поубивал. Это больной Ерохин, эпилептик. У него был припадок,
а потом он не заснул, как оно бывало обычно,а подскочил, глаза
вытаращил. Санитар – вон там стоял – он его ногой в живот. Я же
на дверях – всё вижу, а отойти не могу. А Нину Терентьевну, нашу
сестру-хозяйку, двинул так, что она ударилась об кровать и повалилась
на пол. Он тем временем забежал в дежурку,схватил стоявшую там,
чёрт-те откуда, лопату и стал искать Нину. А она под кровать залезла.
Он не нашёл её и давай бросаться на всех. Угрожал расправой. Вон
- Петьке Стовбе часть уха отсёк и себя всего раскровянил.

– Едва скрутили, – проговорил отдышавшийся наконец санитар, –
хорошо вот хлопцы быстро навалились и не дали ему разгуляться,
а не то б... Силища-то сразу – бычья! А в этой смене из мужиков
я один, да и то, в сравнении с ним – тьфу!

Охающую Нину Терентьевну отвели в процедурную и дежурная сестра
по указанию Савельева ввела и накапала ей необходимое. Обработали
ухо и Пете Стовбе, так некстати подвернувшемуся под горячую руку
Ерохину. Того, кто лежал на полу, то есть, самого Ерохина подняли
на кровать и теперь привязывали за руки и за ноги к спинкам и
сетке. Он выл, бил головой из стороны в сторону и всячески изворачивался.
Послали за Ноздриным.

Никогда не видевший подобных расстройств Савельев, не знал чем
и как снимается это и что будет с больным дальше.

Вошедший Ноздрин глянул на лежавшего Ерохина, потом исподлобья
на Виктора, понял его смятение и коротко бросил: «Сумерки!». Ерохин
стал рычать и биться головой и телом о металлическую окантовку
сетки кровати. Санитар придерживал его. Завотделением распорядился
ввести магнезию и глюконат кальция в/м, седуксен в/в и подготовить,
если не успокоится, хлоралгидратовую клизму. К удивлению Савельева,
которому казалось, что Ерохина унять нет возможности, больной
вскоре затих и заснул. А Ноздрин начал выяснять и спрашивать у
санитаров и медсестры с чего всё началось и ОТКУДА В ДЕЖУРКЕ ВЗЯЛАСЬ
ЛОПАТА, почему сотрудники не проявили должной распорядительности
и допустили бучу в отделении, где за порядком должен быть глаз
да глаз?

– Дежурную сестру ко мне в кабинет, для обьяснения, – и пошёл
к выходу, сутулясь и шаркая давно нечищенными туфлями со стоптанными
вовнутрь каблуками. Стоявшая в дверях санитарка, в спину ему тихо
проговорила:

– Коля Мордовцев и так тебе всё доложит.

Савельев наклонился к ней и так же тихо спросил:

– А кто этот самый, Коля Мордовцев?

– Да есть тут у нас один докладчик. Они только ему и верят.

Начинали чувствоваться подводные камни. На выход затребовали дежурного
врача – «поступает больной в мужское отделение».

У дверей врачей остановил больной Назаренко и, показывая синяк
под глазом, стал утверждать, что его, якобы, ударил санитар. Ноздрин
гневно запыхтел и начал задавать вопросы, уточняющие подробности,
но выяснить сходу не удалось и тогда он задал вопрос напрямую
– «кто из санитаров его ударил?». Николай Иванович начал мяться,
смотреть то в пол, то по сторонам, потом раздумчиво сказал:

– Да знаете, Владимир Алексеевич, может это и не санитар вовсе,а
просто моча мне в голову ударила. Савельев улыбнулся. Ноздрин
хмыкнул,крутнул головой и улыбнулся тоже.

Заулыбался и Назаренко, отходя к поджидавшим его «болельщикам»
и жаждавшим узнать кто же виновник случившемуся, и что решил врач.
Не успел он сделать к ним и двух шагов, как его обступили с вопросами
– «ну как, что сказал?».

– Да что сказал? Ничего толком не сказал! Предполагает, что это
моча в голову ударила, от того и синяк, – с очаровательным разочарованием
заключил он и сокрушённо махнул рукой.

4

Приёмного покоя в Ольховке не было и дежурные врачи вели приём
в бане. Точнее, в предбаннике. В определённом смысле это было
даже удобно. Больных тут же, особенно если они бывали завшивлены
(а в психиатрии такое – не редкость, ибо многие, бродяжничая в
психозе долгие недели или скрываясь от людей, ни разу не моются
и могут быть в жутком антисанитарном состоянии. SОS-тоянии!),
стригли, обрабатывали и купали. Из отделения, куда поступал больной,
за ним приходили санитары с бельём и сопровождающие из числа лечащихся.

Поступал, так называемый, повторный больной. Диагноз (надо заметить,
что неумение диагностически ориентироваться очень тяготило Савельева)
был известен и поэтому уже обозначен дежурной медсестрой на обложке
истории болезни: маниакально-депрессивный психоз. Поведение было,
безусловно, каким-то маниакальным, «потому что на депрессию это
мало похоже»,– с убеждением подумал Савельев.

Сопровождавшему больного милиционеру Савельев предложил сесть.
Тот сел, устало вытянув ноги, и неожиданно признался:

– Вот, доктор, уже которого к вам привожу. И что? Такого бывает
в пути насмотришься и наслушаешься, что иногда со страхом думаешь
– «а вдруг они вот этим и меня «опыляют», и я сам такой со временем
буду?». Тяжёлая у вас работа!

– Ваша не лучше. Но я думаю, что раз уж вы нам не первого привозите,
значит иммунитет у вас уже имеется. И ещё, вы от случая к случаю,
а мы-то всю жизнь с ними одним воздухом дышим.

– Вот и я удивляюсь тому,что вы не все подряд со странностями.
Среди вас, психиатров, вполне разумные люди встречаются.

– Ну, спасибо, обнадёжили и уважили.

Поступавший молодой человек был на вид лет 27-28, шумлив, безудержно
болтлив и надоедливо весел. Просил называть его Амманом – «мне
это имя очень нравится». Сказал, что он по национальности казах.
Черты лица убеждали в этом. Паспорта при нём не было. Лишь мутуз
с туалетными принадлежностями и несколькими книгами по философии.
Он был санитарно запущен: волосы – патлами, ногти – хоть картошку
сажай, носки – невменяемо пахнущи и заношены.

«Экспонат не для к у н с т-, а для с к у н с-камеры»,– сострил
про себя Виктор Николаевич и улыбнулся.

– Вот вы улыбаетесь, доктор, а не знаете,– безумолку частил он,–
что мы с вами отчасти коллеги: я ведь бросил мединститут на втором
курсе. Не смог продолжать учёбу, потому что дважды перенёс операцию
на почке. Жил в общежитии, а какие там условия – сами знаете.
Соседи по комнате, люди гадкие, третировали меня: и мочились в
постель, и камни на грудь среди ночи клали, и рукава у пиджака
зашивали... Я все эти пытки сносил спокойно, хотя жил очень тяжело
и, честно говоря, не на что мне было жить. Родители у меня – преклонного
возраста, помогать некому,а работать в связи с болезнью почки,
было запрещено. Бедствовал.

– Не было мысли потребовать от врачей инвалидность? – поинтересовался
Савельев, разглядывая грубый рубец на боку и спине Аммана,– или
хотя бы академический отпуск взять?

– Вы ж слушайте. Я ж говорю вам, что решил сам по себе все пытки
сносить спокойно. Решил не поддаваться и громить своих мучителей
на всех комсомольских ассамблеях. И что вы думаете – ну где справедливость!
– после моих обвинительных речей,ради которых я прочитал Гегеля,
Фейербаха, Карла Маркса и всего Ленина...

– Всего?!

– Да, всего. На меня стали коситься. А мои обидчики, действуя по
принципу «весь мир – бардак, все люди – б...», не унимались и
продолжали меня притеснять, по-видимому считая за одного из
сведённых ими в группу «все люди ...» и т.д. по принципу,
который я вам только что рассказал.

Савельев внимательно выслушивал его, невольно ловя себя на мысли,
что, несмотря на обильную речевую продукцию, непоседливость и
чрезмерную жестикуляцию, а также всевозможные ужимки, позы и
изречения, Амман производит впечатление, хотя и
неординарной, но удручающе нудной личности.

Возмущало то, что его коллеги – будущие врачи, гуманисты! – так
относились к нему, больному человеку с неустойчивой психикой.
Как у них поднималась рука делать такое!? Даже с учётом
простого уважения к другой личности это трудно представить себе.
Разве не видно, что он, будто дитя малое, совершенно
беспомощен в самых громогласных речах своих. О, жестокосердие и
зловредие человеческие, нет вам смерти! Как говаривала
незабвенная бабуля Оля, – «это всё проявления антагонизма и контры».

Удивляло Виктора и то, что какими бы болезненными ни были
высказывания Аммана, все они имели реальную основу и преимущественно
были спровоцированы и подстёгнуты всеми возможными средствами
со стороны вроде бы здравомыслящих людей. Неужели никто ни
в жизни, ни в мединституте не видел,что перед ними больной
человек?

Словоизлияние продолжалось. Савельев сосредоточился.

– А особенно я ушёл в себя, прочитав Сунь Ят-сена. Вы же знаете, что
он, вождь Синьхайской революции 1911 – 1913 годов, был тоже
медик и как бы не психиатр. Родом из провинции Гуандун, он
был более известен в своих местах под именем Сунь Вэнь и
числился в таких невероятных преступниках, что за его голову
власти давали сто тысяч лянов. Вам интересно?

– Довольно-таки, – сказал, немало удивляясь познаниям Аммана, Савельев.

– Так вот он и его молодые сообщники мечтали увидеть Китай свободным
от тирании Маньчжурской династии Цин. Для этого
революционерами были заготовлены не только топоры и огнестрельное
оружие, но и ножницы, чтобы с самого начала бунта отрезать косы –
символ приверженности к чужеземному строю. Но они верили,
что знамя Синчжунхоя, Союза возрождения Китая – на синем фоне
восходящее белое солнце – ещё заполощется над
восстановившим свою суверенность китайским государством!

– Итак, Сунь Ят-сен был медиком.

– Да. И мне у него встретилось выражение – «людей губят не болезни,а

условия жизни».И я занялся разоблачением окружающей меня глупости.
Сам для себя я начал проводить расщепление двуличности с
целью выделения истинного лица мещанства. И понял, что только
окислив мышление обывателя (в присутствии катализатора
неприятных для него фактов) можно восстановить понятие
человеческого достоинства и благородства.В этом деле мне давали силу
мёртвые Камо и Дзержинский. Но чёрные силы оказались сильнее
меня!

Амман вскочил со стула и с запенившимся ртом продекламировал:

                  – И снова споры, перебранки,
                    И снова Маркса первый том.
                    С душой, как прежде, наизнанку
                    Попал я в этот «жёлтый дом»!

У Савельева на секунду проскочила мысль, что он присутствует при
новом прочтении романа «Дон Кихот», до того невероятно чётким
было совпадение впечатлений от того и этого случаев. Милый,
безвредный человек! От чего его лечить? От того, что вокруг
были негодяи? От того, что жизнь сложилась так мерзко, а,
вернее, не сложилась? Чем можно лечить человека, отбивающегося
от наседающей на него жизни – неужели тоже аминазином? У-у,
какой удивительный препарат!

Амман тем временем, казалось, забыл о прозе. Савельев сидел молча,
не прерывая.

         – Умело и бесстрашно              За нелегал и книги
           Дзержинский воевал.             Он в царский суд попал
           С него, как с коммунара,        Там бюрократ двуликий
           Пример я в жизни брал.          Двуликих защищал.

           Он часто был голодным           Там прокурор двуликий
           И хлеб сухой жевал,             Двуликим только рад,
           А бюрократ двуликий             А комендант той клики
           Утробу набивал.                 Марксисту не собрат!

На лбу бывшего студента выступил пот. Савельеву было жаль его –
такой непомерный пыл перед такой малочисленной аудиторией. Но
прерывать не стал. Каждый занимается своим делом: больному
надо высказаться, врач обязан выслушать.

     – Когда кипим от возмущенья,        Как человек, он жаждал правды,
       Готовы мы строчить в ЦК,          Как вождь, её добился он.
       Но мы не видим человека           Для бесхребетных карьеристов
       В момент сей. Видим дурака!       Его труды – всегда заслон.

       Мы сотни раз давали клятву,       Борьба за правду есть горенье.
       Но сотни раз катились вниз.       Кривить душою – значит гнить.
       А слабодушных защищая,            И эти два противоречья
       Мы заключаем компромисс.          Никак нельзя объединить.

       Когда идёшь дорогой правды,       Но если ты, кривя душою,
       Будь непреклонным весь свой век   Пополнишь тем двуликих полк,
       И в том тебе примером будет       То из тебя, попомни слово,
       Великий вождь и человек.          Уже не выйдет, парень, толк!»

Амман, обливаясь потом, вскинул руку вверх кулаком.

– Это, доктор, моё кредо. С ним я умру!

– Не спешите с этим. Расскажите, что послужило поводом к тому, чтобы

вас госпитализировать в психбольницу?

– Я ехал чинно и тихо в автобусе и высказывал накипевшее людям,
ехавшим рядом. Меня не поняли. Тогда я для успокоения нервов
применил йоготерапию. Иными словами, задрал ноги на стекло.

– Очень воспитанно...

– А что мне оставалось делать, если общественность ещё больше
возвысила на меня свой возмущённый голос. Тем более, что я ехал
без билета. Тогда я взял свою трудовую крестьянскую шапку,
вытер ею все загрязнённые мною места, купил билет назло
кондуктору и пошёл пешком.

                  – Будь я на 20 лет моложе плотью
                    И юной бесшабашностью умён,
                    Я бы влюбился в девушку Авдотью,
                    Принцессу николаевских времён.

... Савельев, проговорив с ним ещё час, позвонил Ноздрину и
предупредил о поступающем в его отделение.

– А-а, этот казах с МДП уже лежал у нас раза четыре. У него
постоянные нелады с властями и он своим правдоискательством всем
насточертел. Клади его, давай.

– А что у тебя за нелады с властями? – спросил Савельев, – можно мне
на «ты», мы ведь по возрасту недалеки?

– Можно, дорогой доктор. Со мной ещё никто так не разговаривал,
поэтому можно. Короче, мне ведь жить не на что, старики мои
немощны, пенсии или там какой-нибудь стипендии не имею – вот и пошёл я в райисполком
по месту жительства.

– Он – БОМЖ, доктор, – пояснил молчавший до того милиционер и, видя
непонимание в глазах Савельева, раскрыл аббревитатуру,– «без
определённого места жительства».

– Позвольте, позвольте, моя родина – СССР и я пошёл в райисполком не
во Франции, а по месту жительства. Но там меня ждало
коварство: пока я разговаривал с ответственным товарищем, другие –
безответственные товарищи! – вызвали машину вот с этим
милиционером и я не успел там ни доказать, ни досказать.

Вадим, с которым Виктор поделился впечатлением от первого пациента,
резюмировал:

– У него такой же маниакально-депрессивный психоз, как я – племянник

Мао Дзе-дуна. Там шизофрения или эСЦХ – SCH – по первым буквам.
Голая, не вызывающая сомнений эСЦХ. А ты – эМДП (МДР)!

– Так а Ноздрин, когда я ему сообщил, о шизофрении ни слова. Разве
может быть, чтобы одному и тому же больному разные врачи
ставили разные диагнозы? Разве эСЦХ и эМДП похожи?

– У такого деятеля, как Ноздрин, не только всё похоже, но и лечится
на удивление всё одинаково. Он аминазином подряд все болячки
лечит, от бреда до депрессий. И не подкопаешься –
универсальный нейролептик. Учись у него, он тебя многому научит.

– Я думал он разбирается неплохо – опыт всё-таки.

– Твой Ноздрин также разбирается в психиатрии, как известное
животное в апельсинах. Ты же смотри, ведь больной сам говорит о
расщеплении. А это – ведущий признак шизофрении. К тому же,
во-первых: философическая интоксикация – Гегель, Фейербах и
прочие идеологи...

– Я и не знал, что увлечение философией – признак шизофрении.

– Не перебивай, узнаешь. Во-вторых: процессуальная обнажённость. Что
это такое, незнакомому человеку и вдруг – «весь мир –
бардак»?! Так только я могу сказать, – и захохотал довольный, – и
наконец, в-третьих: вот ты говоришь – «он нудный», а ведь
это – эмоциональная блёклость, несостоятельность и, как
следствие, личностная непродуктивность. Чего он в жизни достиг? И
помимо того, что я перечислил, ещё имеется немало разного,
что не сильно бросается в глаза, но есть. Например,
тенденция к бредообразованию. К чему противостоять властям? Ни один
нормальный человек этого делать не будет. И так ясно, что
одному эту систему не раскачать – она сложилась, и когда
навернётся и сгинет неизвестно.

– Я бы, безусловно, решал всё и действовал по другому. Ну уж ноги бы
на стёкла не водружал! Я бы начал с организации. Но я не об
этом, а о том, что мне открыл этот случай: чем выше власть,
тем меньше над тобой людей и тем ближе ты к звёздам. И
руководителям поистине нужно обладать орлиным зрением, чтобы не
переставать видеть оставшихся там, внизу. В безвестности.

– Витюня, дорогой мой, хочешь я дам тебе всегда добрый совет: не
будь глупей, чем ты есть – не лезь в политику. В психиатрии он,
как нигде, полезен и уместен, потому что к нам люди
поступают, сорвавшись с острия социальных проблем. В
психологическом отношении мы ближе всех к политике.

(Продолжение следует)