Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

8

Виктор несколько раз прошёлся по дороге к отделениям. Никого.

Вечерний прохладный воздух немного взбодрил его. Приятно было
размышлять обо всём, что после прочитанного вольно приходило в
голову. Погуляв какое-то время без определённой цели, он
решил,вспомнив о приглашении, зайти на огонёк к Щёголевым. Окна в
их доме лучились семейным уютом и теплом. Немного поздновато
для визита,но он по-свойски. Постучал в дверь. Никто не
отозвался. Постучал громче и настойчивее. В сенях загремело
ведро. Тонко осветились по периметру щели. Дверь широко
открылась. И ещё шире повёл рукой в сторону квартиры Вадик:

– Пра-а-шу! Добрым людям всегда рады!

– Привет! Ничего, что я в такое время? Не сильно помешаю?

– Помилуй Бог! Правильно сделал что зашёл. Чего там сидеть в одном доме с этим аллигатором.

Виктор вошёл. В передней комнате, вся зарёванная, сидела на горшке Светка.

– Детёныш, ты о чём плачешь?

– Так ведь со своим расстаётся,– сказал со смехом вошедший следом
Вадим, – ну и аромат от этого ребенка, фу-ф! Ты уж извини.
Проходи, проходи, пока жив.

– Ничего, сами такие и были, и есть. На то Бог грешную дыру и вертел, чтобы дурной воздух летел.

Навстречу вышла Вероника.

– Добрый вечер! Извините. Проходите, пожалуйста.

Она поспешила к девочке. Вадим прикрыл за нею дверь.

– На работе дышать нечем, так ещё и дома лишают жизни.

– Уж это так. Амбрэ в отделении – специфическое. Кинь шапку –
поплывёт. Не вонь, а настоящий вонизм, ибо это уже вся атмосфера
здания. Неужели этим можно дышать, не замечая? Слушай, Вадик,
может больных следует чем-то обрабатывать?

– Хоть чем! – Вадим в речи был напорист, – этот стоячий нашатырно-а
н у с о в ы й запах особенно тяжёл в женских отделениях. Не
тебе врачу объяснять, что в силу анатомических особенностей,
брюшная полость женщины свободна для прохождения воздуха.
Как туда, так и обратно. Потому и пахнет так тяжко, что к
внешним специям добавляются испарения коллективного нутра.
Когда у нас бывают комиссии, в ход идёт всё: и камфара, и
скипидар – представляешь? – а крепость удаётся сбить только на
время комиссии. Обычное же купание, даже частое, в этой
сгущённой и запущенной человеческой среде эффекта не дает.

Разговаривая,Вадим непрерывно сновал по комнате. Что-то
перекладывал, переставлял, поправлял, смахивая при этом пыль рукой. Всё
это он совершал, по сути, без надобности. Периодически
похохатывал. В его поведении чувствовалась какая-то заданность и
даже насильственность. Создавалось впечатление,что приход
Виктора вышиб Вадима из колеи привычного проведения вечеров и
он никак не может занять себя хоть каким-нибудь делом что бы
ни брал в руки. «Что за странная непоседливость?» –
подумалось Виктору. При этом Вадим не казался скованным, держался и
шутил свободно.»Что за взъерошенность? Его как-будто
сжигает внутренний огонь. Наверное, с женой что-нибудь?...».

Вошла Вероника, уложившая ребенка спать и сменившая халат на платье.
Стала накрывать стол к чаю. Пока она расставляла чашки, приносила варенье, сушки и масло, её взгляд прямо и без смущения был направлен на Виктора отовсюду, где бы она ни находилась. Пристальное внимание
всегда интригует. Но тот, отметив это краем глаза и только про себя, продолжал беседовать с Вадимом. Она в их разговор не вступала. Уже за чаем Виктор воздал должное её облику,
естественному желанию хорошо выглядеть и милому фасончику.

Вероника просияла.

– Вы знаете, в городе это всё как-то само собой разумеется. Там это
обыденность. А здесь, когда мы все так замкнуто живём, так
приятно нравиться не только мужу.

– Но-но! – словно осаживая её, воскликнул Вадик.

– А что? Конечно! Ну кто оценит наряд в деревне? Мужики только и
знают смолить свои цигарки, а бабам только бабье – «ля,
Щеголиха опять выпендрилась!» – и всё тебе. А сами-то что на
праздники одевают? Бирюзово-розово-лимонное.

– Моя бабушка называет это с е л ь ф е р и н о в о й расцветкой, -
сказал Виктор,– у деревенских жителей это почему-то самые
почитаемые цвета.

– Вот-вот, а чтобы отметить платье,как это сделали вы,здесь – никого.

«Если бы она не была настолько церемонна, – подумал Виктор, – то
производила бы более располагающее впечатление. Впрочем,женщины
в большинстве своём подают себя через какие-то
демонстративные формы поведения. Для них это органичнее. У мужиков всё
прямее. Да и нельзя от женщины ожидать и требовать иного: женщина – это всегда узор, мужчина – линия. Мужчина – копьё, женщина – сети!».

В спальне раздался плач девочки и Вероника поспешила в ту комнату.

– Ты не куришь? – неожиданно спросил Виктора Вадик.

– Нет, а ты?

– Эпизодически. А выпиваешь?

– Как ты куришь – эпизодически тоже. А так, чтобы с интересом,
такого нет. Иногда, по случаю.

Пока хозяйка отсутствовала, гость пристальней оглядел квартиру. Дом

был на две семьи. Щёголевы жили на этой половине, а на другой –
деспот Хасьев. Таким образом, в настоящее время Щёголевы были с
Савельевым соседями через стену. У них те же четыре комнаты,
что и у Марка, но в обратном расположении. В отличие от
«хижины дяди, у которого не все дома», как о нём говорил Вадик,
у них было не так казарменно. На окнах – весёленькой
расцветочки – гардины и шторы. В углу, за спиной Виктора,
телевизор «Чайка». Прямо перед ними – большое зеркало в раме,
висящее на стене так, что видно и себя, и весь стол, и всё, что на
столе.

Некоторые предметы были явно больничными.На шифоньере и на ножке
стола даже были набиты овальные жестянки с инвентарными
номерами.Над головами – абажур со шнурами от потолка. На
противоположной стене асимметрично прибиты две одинаковые полочки с
двумя одинаковыми фигурками: гусёнок щиплет мальчугана. А по
всем полам, на манер ковров – байковые одеяла.

– Какое великолепие! Откуда столько одеял? – спросил Виктор.

– Больничные, разумеется. Уж не думаешь ли ты, что я буду в этой
дыре шматовать свои вещи. Раз я работаю в таких сумасшедших
условиях, так пусть контора и обустраивает мой быт. Достаточно
того, что я на те жалкие копейки, которые мне здесь выдают,
покупаю себе и домочадцам одежду и питание.

– Но со своими вещами душе всё-таки приятней.

– Со своими вещами я буду в своём доме. А здесь я – человек
временный. Пусть такие, как Ноздрин, окапываются навечно. Мне же
надо насобирать денег и я сквозняком отсюда. Ради чего в такой
глуши быть, если не ради денег. Разве это жизнь? Да за одно
то, что я вот эту рожу поганую вижу ежедневно,– и он ткнул
пальцем в соседскую стенку,– мне уже министерский оклад
положен, не считая литра молока за то, чем я дышу.

Виктору сделалось тоскливо. Вспомнились тусклые фонари на территории
больницы и будущая жизнь представилась горше и
беспросветнее.

Вернулась Вероника. И разговор опять закрутился вокруг быта. Виктору
никак не удавалось перейти с ними на отвлечённые темы и его
удивляло: разве можно молодым людям сдаваться на милость
одуряющей действительности? Нет, надо сопротивляться, надо
стремиться не захряснуть, надо больше интересоваться, читать
больше. А у них в доме что-то не видно ни одной книги.Только
на журнальном столике у телевизора, как на выставке,
причудливо разложены футбольные календари за разные годы. Этого
катастрофически мало. Но живут же. Значит имеют свои, уже отработанные, способы выживания.
Выглядят вполне благополучно. В доме чисто,даже подчёркнуто
чисто. Может и выживают потому, что отрешились от многого и
сосредоточились на быте?

Вадим помолчал и стал говорить о повседневном, словно отвечая на все
вопросы, которые пытался разрешить для себя Виктор,
поскольку погружался в те же щёлоки. Сугубый горожанин, он никогда
не жил подобной жизнью и, следовательно,не мог знать чем и
как живёт деревенский интеллигент. Только осуждать Вадима он
был далёк,ибо неизвестно что сам запоёт, прожив тут столько,
сколько прожили Щёголевы. И не лишне прислушаться к тому,
что говорят другие, пусть это и не отвечает твоим понятиям и
убеждениям. Чужая жизнь интересна сама по себе. Для
наблюдателя. Для живущего ею, она – проблемна.

– Меня интересует только моя семья. Мой дом, моя жена, мой ребёнок.
И моя работа. В той мере, в какой она меня обеспечивает. Если не
заниматься домашними делами, чем ещё можно здесь заниматься?
Сходить с ума? Я каждый день, возвращаясь домой, мою полы,
убираю, если есть что – стираю, навожу блеск и чистоту. Вот
время и не так скучно тянется. Потом сытный ужин, приготовленный нежной жёнушкой, после ужина – телевизор. Ну там немного с ребёнком... И счастливые, с пузырями, баиньки. А назавтра всё то же самое. Да, мама?

Вадим провёл по плечу Вероники и их отношения уже не показались
Виктору натянутыми. Побыв некоторое время сосредоточенным, Вадик
опять начал похохатывать и веселиться. Вообще, его отличала
контрастная смена настроений.

– А что? Прекрасная жизнь для тех, у кого в голове не больше
кошачьей кучки, извините. Но мне, потомку благородной фамилии,
спасение исключительно в мытье полов. Книг я не читаю
принципиально. Ума они мне не добавят. Отнять? Могут. Книги всё могут!
Но лучше это делают годы и болезни. А добавить ума мне уже
невозможно. Не лопнуть же моей башке от знаний, которых у
меня и так неистребимое количество. Ну вот, к примеру: я знаю,
что Бог есть. А Бог знает, что есть Я? Нет, не знает. Мы –
забытые Богом люди! Таким образом, Бог не знает о нас и обо
мне, в частности. Вот и получается, что я знаю даже больше
самого Господа Бога.

Разговор принимал забавный оборот. В этом же ключе Вадик пошёл
рассказывать обо всех, более или менее заслуживающих внимания,
политических фигурах Ольховки. Вероника дополняла его рассказ
женскими подробностями, от чего образы становились более
живописными и одновременно более приземлёнными.

Дали краткую характеристику и бабе Тосе. Виктор с удивлением узнал,
что она тяжёлая эпилептичка, которая с колониальных времён
живёт на вольном поселении. А почему в домах персонала? В
былые времена сошлась и жила с фельдшером из мужского
отделения, который потом Ольховкой заведовал. Он лет семь назад умер.
Приступов у неё давно нет, так её в той же квартире, где
они жили, и оставили. В общем, проявили милосердие. За него
она платит тем, что с т у к а е т обо всём и обо всех
начальству, кто бы в главных врачах ни ходил. Боится,что выселят.
Главный врач для неё – это Царь царей. Её приглашают иногда в
няньки к малолетним или к умирающим, а в остальных случаях
она идёт в любой дом сама – приглашать не надо.

– А болтливая какая! – Вероника прижала ладонь к щеке, – начнёт
говорить, за день не переслушаешь. «Если я говорить не буду,
говорит, у меня в роте позавоняется». И вот как хочешь с ней. У
тебя уже в глазах двоится, а она всё «ля-ля, тру-ля-ля».

Больше всего они говорили, конечно, о Хасьеве. Многое было
поразительно в отношениях врачей между собой в недавнем прошлом.
Имеется в виду при Гарипове. При Хайретдиновиче врачей ведь в
больнице не было. Он один воевал с безумием.

– Выходит, иорданский казак осадил и взял-таки татарскую крепость, -
усмехнулся Виктор.

– Взял. И превратил в вотчину, действуя по принципу «разделяй и
властвуй». Собирает сплетни, склоки заводит, стравливает
сотрудников друг с другом и пока идёт грызня, он делает тихо свой
маленький, хитрый гешефт.

– Не может быть! – изумился Виктор.

– Долго рассказывать. Жизнь тебя быстрей мокнёт,узнаешь. Сейчас Марк
Григорьевич, послушать его, уж какой поборник субординации
и протокольных церемоний. А было что?...

Когда разразилось дизентерийное поветрие, взаимоотношения в
больнице, и без того непростые, стали совсем напряжёнными. И не
совсем корректными. Сотрудники разбились на противоборствующие
группировки и лагеря. Политически независимые не признавались
и согласно поедались поедом. Хасьев, метя в кресло главного
врача, перестал скрывать свои намерения и начал открыто,
при любом удобном случае поносить Гарипова, обвиняя его в
профессиональной несостоятельности. Ильяс Азатович, чувствуя
близкий конец своей оголтелой деятельности, но не веря в него,
стал прижимать Марка: то заставлял дежурить, не оплачивая
дежурств, а, напротив, делая необоснованные начёты, то
потребовал отключить электроэнергию в его доме, то распорядился
телегу зловонного компоста вывалить ему на порог, то ...

Цена войне – смерть! И Хасьев не терпел, а платил той же монетой,
отпуская прилюдно в адрес главного врача непечатные выражения,
рвал его истории болезни и грозил разоблачением, пиша
жалобы в вышестоящие. Не мучаясь подобным долго, Гарипов в один
из дней, с азиатской непосредственностью отлил в графин и
подставил его противнику. Марк Григорьевич возьми и хватани
«водички» в запальчивости, на что Ильяс Азатович, выкатив
глаза, налился злорадной кровью и расхохотался в лицо. Марка
стошнило.

Этот инцидент разбирали в райздравотделе, не давая ему широкой
огласки и стесняясь гнусного между врачами. Заведующая
райздравом, Елена Никитична Симакова, около часа проговорила с ними
наедине.

– Дикость! – изумился Виктор,– пакостные гадости между мужчинами
должна разбирать женщина. Тьфу! Это даже не стыдоба, а дикость.

– Слушай, а ты помнишь, что ответило «армянское радио», когда его
спросили: «Что будет, если соединить татарина с евреем?».

– Что будет я не помню, но знаю теперь, что бывает.

– Плохо, когда не знаешь, да ещё и забудешь... «Чингиз-Хайм», – вспомнил?

Они рассмеялись.

– Точней, во всяком случае, не определишь то, что происходило между
врачами, считай врагами! – сказал Виктор, – «армянское
радио» зря не высказывается. Недаром говорится: «армянское радио»
помолчало, помолчало и только потом ответило».

– Да что там много о Хасьеве говорить, – заключил наконец Вадик,
уставший рассказывать о нём и произволе, который он начал
творить, став главным, то одну, то другую историю, – и так ясно –
не надо доказывать! – что Хасьев есть то, что он есть, а
именно: хам, негодяй, выскочка, подлец, горлопан, бабник,
взяточник, прохиндей, мерзавец и вообще сволочь! Словаря, всего
словаря самых последних слов, не хватит охарактеризовать эту
скотину, эту проститутку свинячью...

Виктор захохотал, как подброшенный. Выражение, воспринятое им
буквально, резануло неординарностью.

– Ой,не могу! Среди свиней – проституция... Ха-ха-ха... Свинки –
проститутки. В чём только свиней не обвиняли, но в этом...

Глядя на него, захохотали, как заведённые, Щёголевы. У Савельева из
глаз потекли слёзы.

– О-о, злополучная судьба бедных животных! Сама по себе проституция
- свинство, но в таком беспримерном сочетании... Охо-хо...

Отдышавшись, Вадик сказал:

– А что ты смеешься? Вот здесь деревня. И здесь свинюшек к хряку не
просто так, а за деньги водят. Здесь ни один уважающий себя
кнур из одного удовольствия наяривать не будет. А за деньги
– пожалуйста! Вот это и есть с в и н я ч ь я п р о с т и т у
ц и я, в буквальном понимании. И к Хасьеву сказанное прямое
отношение имеет – он всё только деньгами меряет. И нас тут
всех этим гадким пороком поперезаразил.

От последней фразы Виктора опять скрутил смех. Всё, больше сил нет!
Заболтавшись, и так засиделись далеко заполночь.

9

Через неделю, в воскресенье вечером, Савельев вернулся в больницу с женой.

От автобуса до ворот они шли молча. После неудачных попыток
разговорить её в дороге, Виктор, не говоря ни слова, шагал сзади. В
молчании уже был укор. В прямом смысле слова – немой укор.
Она отличалась способностью при любых обстоятельствах
создавать тревожно-негативное настроение. Хотя, собственно, в чём
дело? Живут же здесь люди и они будут жить. Савельев ради
идеи, если требовало дело, мог поступиться благополучием и
безропотно сносить лишения. От жены этого требовать он,
естественно, не смел. Он обязан был дать ей комфорт и уют, как
мужчина и заступник. «Понятно, она – женщина слабая, беззащитная,
но кровь из меня нынче пьёт, в отличие от кофия, с великим
удовольствием». Невесёлыми шутками он разряжал напряжение
внутри себя и от этого сердился ещё больше. Не лиходей же он!

Такие размолвки последнее время стали нередкими и выводили Виктора
из равновесия, тем более, что он представлял начало семейной
жизни несколько иным. Более романтичным,что ли, а жену –
более покладистой и терпеливой.

Перед свадьбой всё было именно так. Повела она себя по-другому за
день до того,как им расписаться. Без видимой причины Антонина
вдруг заговорила с ним безапеляционно. Впрочем, нет, не
совсем без причины.

Зашёл разговор о приглашённых на торжество, которое решили отметить
в узком кругу, среди своих. В число гостей Виктор включил и
Нику Легонцеву, соседку, с которой он учился в институте в
одной группе. Перед этими событиями их приходили поздравлять
многие знакомые, в том числе и она. И вот она почему-то не
понравилась Антонине. «Почему? – недоумевал Виктор, – это
самая близкая моя боевая подруга. Душа-человек. Я люблю её!».

Антонина отмеряла ему долгий взгляд красивых зеленковатых глаз и пригвоздила:

– Очень мило. За нашим столом только твоих любовниц не хватало.

Виктор опешил.

– Ты что такое говоришь, чудная! С чего ты взяла?

– С твоего л ю б л ю !

– Да, люблю. Чисто по-человечески. И даже сильно!

Присутствовавшая при этом Алевтина Юрьевна, попыталась смягчить ситуацию:

– Тонечка, вы не должны так говорить, потому что Ника – очень милая
девушка. Занимаясь с Витей,она бывала у нас довольно часто и
мы все успели узнать её характер и полюбить. Она –
прекрасный человек. И у них с Витей дружеские отношения и только.

– Извините, Алевтина Юрьевна, но с чего вы взяли,что вы в курсе всех
отношений Виктора с ней?

– Я – мать Вити. Я знаю его. И он со мной откровенен,– она, поначалу
растерявшись от этого заявления, овладела собой и спросила,
– а вы, извините, на каком основании сделали такой вывод?

– У меня – интуиция!

Виктор в одну минуту представил себе, что будет завтра, если он
откажется и не пойдёт в ЗАГС. Представил: вот был бы фейерверк –
за всё! Авансом – на всю оставшуюся жизнь. И устрашился
этой сатанинской фантазии. Это и Антонине судьбу сломать, и
семье позор. Нет, что бы ни было, отныне всё будет так, как
решено и обговорено. А там, по ходу жизни, будем уточнять,
менять и перестраивать убеждения свои и других. Женитьба стоит
внутренних сил.

Имея обыкновение считать от себя, Виктор решил, что он чего-то не
понял, а может быть ему что-то не так показалось. Дурного не
может быть, ведь Тонька – она же добрая! Наши с ней отношения
выстраданы. Они совершенно определённы – он любит её! – и
вместе с тем они безусловно неоднозначны и происшедшее –
лишнее тому свидетельство. Экая ерунда! Просто сказались
переутомление и трудности последних дней приготовления. Улягутся
страсти и всё станет на свои места.

Страсти улеглись. Но жена оказалась с н о р о в о м. Она имела
ортодоксальное Я и оно не всегда отличалось щепетильностью в
отношениях с родными мужа. Не очень-то удовлетворялась Антонина
и предложенной ей Виктором ролью дочери при отце. Он же по
своей натуре брал на себя много, переоценивая свои
возможности и, таким образом, недооценивая роль жены. Виктору
казалось, что он сделает всё сам и правильно. И за неё тоже.

Антонина «гнулась» тяжело. Неудовольствие выражала гневными
молчаливыми протестами, что выводило из себя разговорчивого Виктора.
Такая форма реагирования была для него внове и он не был к
ней готов. У них в семье поступали по другому:
выговаривались и моментально разряжали ситуацию. И вообще любили
обсуждать и проговаривать любую мелочь, что раздражало Антонину.
Притирание характеров шло туго. В часы и дни недоумённых
размолвок Виктору вспоминалась недавняя холостяцкая жизнь,
по-студенчески свободное общение и с девушками, и с ребятами. Обиды
садняще жгли натёртые семейными удилами губы, которые он
прикусывал, не давая сорваться сгоряча резкому слову.

– Следите за вашей речью, сынок, – говаривала Алевтина Юрьевна, –
первый же д у р а к или д у р а – конец всему! В ваших
разговорах постоянно должно присутствовать предупредительное ВЫ.
Оно стоит многого. Мама очень переживала за сына и считала, что Вите нужна жена более
тонкая, более чувствующая и более понимающая. Антонина никогда не дерзила, но была излишне эмоциональна,вспыльчива и себялюбива. В доме Савельевых последнее осуждалось открыто и
считалось низким качеством.

Женился Виктор, вопреки мнению родителей, по очень горячему чувству.
«Смотри, не обжёгся бы», – умудрённо прорицала Алевтина Юрьевна,
считавшая, что они – не пара. Отец высказался односложнее и
категоричнее: мезальянс! У сына на сей счёт были свои теории и
они шли не только от его убеждений, которые были прямым
результатом семейного воспитания, но и от не до конца изжитых юношеских заблуждений, немного надуманных и наивных.

Савельевы слыли людьми сердечными и общительными, ладившими с любыми
соседями и умевшими находить общий язык со всеми. Даже
крутыми болванами.По соседству, случается, и такие живут. В доме
их репутация была очень высока. Злая на язык, как
самурайский меч, баба Зоя-дворничиха, знавшая подноготную каждой
семьи и без зазрения совести с п у с к а в ш а я ш к у р у с
любого жильца, признавалась:

– Это такие люди, что я о них ничего сказать не могу – нечего!
Уважительная семья.

И между собой все домашние были добры,внимательны и участливы. Слово
старшего – закон. Авторитет отца и матери – непререкаем. К
слову сказать,трое сыновей Савельевых, все выросши и став
самостоятельными, обращались к родителям исключительно ПАПА и
МАМА. Говорить МАТЬ и ОТЕЦ считалось невоспитанным,
нетактичным.

– Это слова из Книги записей актов гражданского состояния и они не
для внутрисемейного общения. В них нет душевности. Это – не
для нас! – наставлял Николай Павлович.

Так уж дружно подобрались ко двору все родичи,что обстановка в семье
была самая спокойная и благожелательная. Поведение же Тони
зачастую было непредсказуемым и огорчительным.

Помнится, в один из выходных дней сели завтракать все вместе,что
случалось нечасто и чему особенно бывал рад глава
семейства,непонимавший и порицавший вокзальную невозможность для всех
есть в одно время. Настроение было смешливым. После очередной
бузы, Николай Павлович спросил:

– Аля, что, котлет больше нет?

– Всё, ма!... – по-детски сказала Алевтина Юрьевна, развела руками и
рассмеялась.

– Почему «ма»? – не унимался Николай Павлович.

– Потому что «ам»! – невозмутимо проговорил младший сын, юморист
Федька. И все рассмеялись. Все, кроме Антонины.

– А ты уткнись в свою тарелку и ешь молчки,– неожиданно для всех,
раздраженно и раздельно проговорила Антонина.

Сидевшие за столом переглянулись, не понимая чем, собственно,
вызвано неудовольствие и резкость? Застолье было скомкано. Отец
поблагодарил за еду и, более не говоря ни слова, поднялся
из-за стола. Федя вяло жевал, глядя в тарелку. Остальные встали,
недоев. Виктора взорвало.

– Ты в своём уме! Что ты такое говоришь? Что не так сказано? У нас
не принято так разговаривать в семье. Федька, хоть и мал, но
имеет право принимать участие в общем разговоре. Чего это ты
на него?...

В глазах Антонины стояли слёзы. Они сидели за столом одни. Виктор
кипел от возмущения. Чем безобидная шутка Феди не угодила ей?
Чем? Что Антонине не понравилось или может быть не нравится
у них? Что?

– Что не нравится? – переспросила она, глядя на Виктора в упор
сквозь стекло подплывавших слёз,– а вот то и не нравится, что ты
не понимаешь меня. Если бы понимал, не спрашивал бы.

Виктор, пересиливая себя от негодования, глянул на миг в её глаза и
внятно отчеканил:

– Если ты пытаешься утвердиться в нашем доме такими базарными – да!
- такими базарными способами, если ты пытаешься обратить на
себя внимание таким бесподобным образом, то ты глубоко
ошибаешься – этот номер не пройдёт. Мои родичи на капризы не
падки. Подобная дорога не к нам, а от нас. Больше мне сказать
тебе нечего!

... Потом наступали дни затишья. Напряжение спадало. Постель мирила
их окончательно. И снова светило солнце семейных радостей, и
снова верилось в незыблемость семейного счастья.
Вероятность в будущем каких-то раздоров не укладывалась в голове.
После горячих ласк и поцелуев, после раскованности и открытости
тел, не верилось в возможность раздражаться и негодовать по
мелочам.

Тонечка – милая Тонечка! – снова была желанным и самым близким
Виктору человеком. Когда они вечером оставались одни, она
разглядывала его лицо, молча улыбалась, неслышными пальцами гладила
его волосы и примирительно шептала

– Мы с тобой оба плохие, наверное. Да?

Виктор иронично хмыкал:

– Нет, мы, наверное, оба хороши!

И он гладил её лицо, груди, бедра. Интересно и приятно было осязать,
открывать для себя в ощущениях тело любимого человека. Как
покойно и хорошо было ему в такие мгновенья! Воистину, мир
женщины – любовь, любовь мужчины - мир! И в этом огромном
мире казались ничтожными и мимолётными проблемы, которые
задевали и больно ранили их в минуты огорчений и непонимания.

Виктор остановился перед каменным, барачной постройки, домом.

– Ну, вот мы и приехали. Здесь теперь будем жить. А работать – там.

Он прошёл узкой дорожкой, обсаженной с обеих сторон цветами, к
крыльцу и поставил на него чемодан.

– Какой воздух, м-м! – он потянул носом и сделал восхищённое лицо.

– Куда ты меня привёз? – тихо и безнадёжно произнесла Антонина,
оглянувшись. Она села на чемодан и расплакалась. Виктор поджал
губы и удручённо смотрел на неё.

– Ну что ты смотришь на меня так, будто у меня сейчас из глаз
бриллиантовая слеза выпадет! – и Антонина заплакала пуще.

Над их усталыми головами птицы скакали с ветки на ветку редко и
горестно, подобно одиноким звукам из-под руки, играющего одним
пальцем на фортепиано.

10

Антонину неожиданно разбудила и испугала стоящая, как в склепе,
тишина. Она потихоньку разлепила веки и посмотрела на будильник,
мерно тикавший на тумбочке,грубо крашенной белой краской.
Пять минут десятого. Значит Виктора больше часа нет дома.

...Как несчастна в любом случае судьба жён, вынужденных следовать за
своими мужьями! Не они выбирают судьбу, но она их. И делает
с ними потом что хочет. Ничем, даже семьёй, не оправданная
жертва. Вот и я такая же жертва... Жить с мужем, любить его,
растить детей – вот что определено женщине Природой и всем
укладом человеческой жизни, но почему надо подчинять
собственную жизнь ему? Почему женщине отведена подчинённая роль?
Вот и она вынуждена уступать стремлению Виктора быть
психиатром и ехать с ним кто знает куда. Разве нельзя было разузнать, есть ли места получше? Так
нет же, сразу кинулся сюда!

– А потому, что в психиатрии я готов работать где угодно, лишь бы
это была психиатрия. Я люблю её в любом месте!

Внутренний образ мужа начал с Антониной полемику без долгих
размышлений, как это уже неоднократно бывало.

– Ты и психиатрию любишь в любом месте, и меня. А то, что мне плохо
здесь – это кого-нибудь волнует?

– С чего ты, однако, решила, что в другом месте будет лучше?
Конечно, такие места может быть и есть. Но вдруг то, что мы видим,
и есть её истинное лицо, а оно же везде одинаковое. Потом, я
договорился в облпсихдиспансере поехать туда, куда пошлют.

– Куда пошлют... – Антонина сыронизировала, – где потруднее? А может
быть мы туда и не хотим. Жена не хочет. Ей там плохо! Так
разве нельзя было сказать? Поганое оно, это ваше любимое
место.

Тоня вспомнила, как любил говорить один знакомый: «Куда пошлют, туда
хотим!». Но он был человек военный, приказ получил и «туда,
куда ...». Вот, вот. Впрочем, всё это одни рассуждения.
Душевный, так сказать, протест. Не вечно же им тут жить. Ну,
побастовали и будя! Что там ни говори, а она уже здесь. И ей пора вставать.

В доме – пустынно и неуютно. Из постели она вылезла без особой охоты. Не переодеваясь, как была в ночной рубашке из фланельки, поскольку в ней, в своей любимой вещи, ей было уютней, а потому привычней в
незнакомой обстановке, Тоня обошла всю квартиру. В комнатах было
прохладно, казарменно и пахло нежилым. Поразившись тому, как был
гол быт, не один год живущего тут Хасьева, она представила сколько усилий придётся приложить к тому, чтобы наладить свой. Что ж, постепенно, по-ступенно, методично, изо дня в день начнём его созидать. С женской скрупулезностью. А начнём его созидать...с мужа!

Раз уж говорят – «куда иголка, туда и нитка», значит есть в этом
житейская правда. Для этого она с ним и при нём. Своя жизнь
была, пока жила одна. А личная жизнь и семья – понятия
несовместимые. Ну какая личная жизнь после всего у жён декабристов?
Разделили участь мужей. А почему мужья не подумали о
грозящей участи их жёнам, отчего ж не действовали более
благоразумно? Всё от того, что положение женщин по отношению к мужчинам
подчинённое. И по сей день!

Они – основные добытчики, они – главы семейств, они – хозяева
положений. Женщины, как водится, рабыни. Да, рабыни! Их привычек,
их дел, их любви, их благополучия. Вот от чего декабристки.
И ещё от того, что многие женщины – большинство! –
растворяются в своих мужьях без остатка. То есть,личностно исчезают.
Вроде бы они – вот они,а вместе с тем их нет. Они уже живут
делами и жизнью мужа. Как чеховская д у ш е ч к а –
идеальная жена, растворяясь, находила себя в каждом, с кем жила. Но
что же делать идеалисткам и однолюбкам? Растворившись, кем
становятся они? А если он неожиданно умрёт, что делать им,
добровольно лишившим себя и собственной воли, и собственного
рассудка. Что с ними делается? Это ж погибшие люди.
Помилуйте! - в этом что-то собачье. Жизнь этих людей сломлена ролью,
которую они играли. Каждый гибнет от своего увлечения. Нет
уж,сливаться душой и телом – это пожалуйста! Но растворяться
в другом – никогда! Очень хорошая мысль, – отметила про себя
Тоня, – сливаться, не растворяясь».

Вести монодиалоги было для неё всегда удовольствием, даже когда, как
сейчас, была неприятной тема: никто не возражает и можно
проигрывать любой вариант разговора и развития событий.
Сложновато бывало, если попадался строптивый оппонент, но зато «на
потом» у неё оказывалась уже сшитой своя словесная рубашка.
И многое с разных точек зрения было внутри себя обговорено.
Это способ существования самостоятельных и, по сути,
одиноких натур, которые привыкают советоваться с одним умным
человеком – с самим собой. Родная маменька не больно баловала её
хозяйственными наставлениями, а со свекровью первая
размолвка произошла в традиционном месте – на кухне. Виктор,
естественно, встал на защиту матери.

– В конце концов, ты – моложе, могла бы и уступить.

Тоню обидело это.

– Ты должен понять, что мы – другая семья. Я не имею против твоей
матери ничего, но мы должны жить отдельно и только отдельно.
Её всегда в моих поступках что-то да будет раздражать
обязательно. Две женщины, два характера и быть им вместе тяжело,
хотя они желают только добра друг другу.

А что, если с нею вдруг случится что-либо непредвиденное? Что Виктор
тогда? Пойдёт ли на жертвы? Обязан пойти. А вот как не
пойдёт? Бросит и уйдёт к другой и будет дальше жить без
огорчений, а она... Ах, какая глупая мысль! Её Витюля и с кем-то.
Даже не хочу об этом думать. Лучше о чём угодно, но только не
о болезнях и не об одиночестве. Да и что может случиться,
они только начинают жизнь? Фу, какие дурацкие фантазии лезут в
голову!...

Надо отвлечься!

Интересно, что там за окнами? И она стала ходить от окна к окну. Их,
кстати, прямо сегодня надо вымыть, а то ещё немного и они
уже будут похожи не на домашние, а на фабричные. Ой-ой-ой,
сколько же всего им покупать будет нужно! Тарелки глубокие и
мелкие, кастрюли разные. Не забыть гусятницу. А чудо-печь им
обещала отдать Алевтина Юрьевна. И своим надо отписать,
чтобы насобирали чего-нибудь, что дома не нужно из вещей, а им
на первых порах пригодится. Сковородки ещё. Керогаз. На
электроплитке готовить и долго, и дорого, хотя и она необходима в хозяйстве. Двухконфорочная. И
керогаз надо брать на два огня. Всего же, по мелочам, и не
сосчитать! Начинают с нуля. Вещей-то всего, что в двух чемоданах
привезли. Даже радиоприемника своего нет. Ничего, наши
родители тоже так начинали. Были бы кости, мясо нарастёт.

А начинать в любом случае буду с мужа!

Тоня вышла в сени, толкнула входную дверь и выглянула на улицу. К её
удивлению на улице было гораздо теплей, чем в доме. Она
понимала, что ей необходимо придумать как и с чего надо брать
мужа в оборот. Но на доли секунды касаясь этой мысли, она тут
же оставляла её в покое. Страшилась. И необходимость думать
на эту тему заменяла каким-либо действием: стирала пыль с
подоконника, переставляла по другому стулья, заправляла
кровать.Села. А что её так страшит,что?... Полная известность и
предсказуемость поведения Виктора. По её мнению, он
воспринимал в штыки любое её предложение. Хотя она – не враг семье,
но просто предлагает по-своему. Иное и иначе,чем он. «Вот
именно, по-другому!»– она воспроизвела внутри себя его голос и
интонацию. Кроме того,ей была чужда и неприятна его, как бы
разоблачительная, манера беседовать с нею. То есть, на её
взгляд, он не беседовал или обсуждал с ней что-то, а в
большинстве случаев словно бы уличал и взыскивал с неё за то или
это, сделанное ею. Просто принять то, что делала она для него
или для дома, он не мог и досаждал требованиями. «Это должно
быть так, а вот это – вот так!».

Опережающий страх очень сковывал в ней любое желание проявить
самостоятельность. При этом её бесило собственное малодушие и в
ней поднимался дух противоречия. На каком основании он
разговаривает с ней, как с девчонкой? Они равны! Понятно, что ему,
мужчине, необходимо, а может быть и приятно нести
ответственность за всё, но это не значит, что можно командовать ею.
Она сама прекрасно знает, что и как ей делать. Ничего, пусть
покомандует, она будет поступать хитрее и так, как её учили
подружки на работе - «не перечь, соглашайся сразу, но потом –
делай по-своему!». Она заставит его переложить руль в её
руки, но незаметно. Тайком и уловками. У женщины всё равно
больше терпения, выдержки, настойчивости, упорства и умения
выжидать. Женщина всё равно своего добьётся не мытьём, так
катаньем. Не нытьём, так плаканьем. Раз уж я к нему влезла в
душу, я её переверну. Он будет мой. И не я им, а он будет мной!
Как в песне – «стань таким, как я хочу!».

Ещё в школе она прочитала и запомнила процарапанное кем-то на парте:

   «О, женщина! Раба ты, когда любишь,
   И царствуешь, когда любима ты!...»

А она любима,значит царствует. И он будет смотреть на мир её глазами.

Да, будет! Её глазами их ребенка. Вот как будет! И она почти
физически ощутила, как отдаётся Виктору, а он входит в неё, в её
глубинные выси, весь!...

М-м, блаженно заломило поясницу от воображаемой беременности.
Напрягаясь, изогнулась спина...

Стукнула входная дверь. Или показалось? Антонина очнулась. И от
неожиданности у неё внезапно заболела голова. Она с неприязнью
решила, что в дом вошёл Марк Григорьевич. Но послышался
старушечий голос:

– Эй, кто-нибудь! Живые есть?

– Да, есть. Я тут пока живая.

Послышалось приближающееся шарканье и в дверях комнаты Савельевых
встала бабушка с умильным выражением лица.

– А я знаю, что женщины в этом доме пока быть не должно, – с
наигранной хитрецой промяукала бабусенька,– да вот вас случайно и
увидала в открытую дверь. Вы ж, наверное, нашего нового
доктора жена будете?

– Жена. Меня Тоня зовут.

– А меня – баба Тося.

– Мы с вами тёзки, выходит?

– Если вас Антонина зовут,то меня – Анастасия Прокопьевна. Если и не
тёзки, то усё равно, мы – сусиды, а значит ближней будете.
А как вы женщина молодая, так я вам хоть заместо матеру
буду.

– Спасибо,– удивляясь простоте нравов, сказала Тоня,которой в голосе
бабы Тоси послышалось расположение и участливость,– если
что, вы уж не стесняйтесь подсказать,а то мы тут – люди новые,
ещё никого и ничего не знаем.

– Да уж муженёк ваш, почитай, со всеми перезнакомился. Приветливый
мужчина, обходительный. Женщины здешние усе на него и взоры,
и внимание обратили. Очень он видный собой. Да и вы женщина
тоже приметная,– и тут баба Тося, сузив до щёлок глаза,
слащаво захихикала,– а ваш муж вас любит, я вижу. Уж он у вас
мужчина правильный. Такой на баловство не пойдёт. Чуть что, он
мне сразу: «Вы, баба Тося, не выдумляйте!». А я и не
выдумляю.

– Он и со мной также. Это у него манера такая,но он – хороший. Я его
тоже люблю.

При этих словах в Антонине шевельнулась ревность: её мужа по
какому-то праву рассматривают и обсуждают все, кому не лень.

– Ну, и на здоровье! То ж даже людям завидно, а как сам себе, так и
ладно. Лишь бы не болеть. Я своего Степана Никаноровича
тожеть оченно любила – царствие ему небесное! – баба Тося
обмахнула себя ото лба к животу и по плечам тремя перстами, – уж
на что смиренный был, а и то болтали разное.

Завидовали.

Крупная, одинокая слеза из бабусиных глаз скользнула по щеке в
глубокую морщину, из неё стекла на витую волосину под подбородком
и теперь пружинила на ней, не срываясь.

– Хорошо хоть фатеру отвоевала. Да и что ж? Мы ведь с ним на
законных основаниях. А вы как – на законных? Ну и правильно. А то
вот у нас Ноздрин есть. Слепился со своей Тонькой так, да и
живут. Это разве дело? Не по-людски это...

– Отчего ж, не по-людски? А может любят? Кто им в таком деле
указчик? Люди взрослые.

– Ага. Да. Любят... – баба Тося почувствовала под подбородком
прохладу и утёрла забытую слезу, – грызутся, что ни день. А он
сына ейного, Тонькиного, донимает. За собой и мальчишку вовсе
забыли. Грязный он весь. Его намедни в школе поднимают – уши
и ногти проверяли – и спрашивают: «Алик, скажи кто у тебя
папа?». А он его папой зовёт.»Врач»,– отвечает. «А мама?».
«Мама – фельдшер». «А что ж ты в школу с такими ногтями пришёл,
как-будто по деревьям лазать собрался?». Молчит. Ему
бедному и сказать больше нечего.

Тоня неожиданно, успев спрятать нос в горсти, чихнула.

– Будьте здоровы, милая женщина,– с поклоном поприветствовала баба
Тося,– а у вас в комнатах прохладно. Вы уж берегитесь, не
простужайтесь и нос до насморка не доводите. Вам им нюхать. Уж
не грипп ли?

– Да нет, это и не грипп вовсе. Это... – ап-чхи! – простая чихня.

Тоне вдруг сделалось весело от своей шутки, а от пустого, в
общем-то, разговора немного развеялось дурное настроение.

Баба Тося засобиралась.

– Ну вот, познакомилась с вами и хорошо. Пойду. Будем живы и Богу
милы, а людям – сам чёрт не угодит!

(Продолжение следует)