Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

5

Главный врач был у себя в кабинете. Савельев вошёл, поздоровался
и, представившись, подал личную записку главного врача облпсихдиспансера
с предложением принять на работу рекомендуемого.

Марк Григорьевич Хасьев на вид был ненамного старше Савельева.
Он говорил резким голосом, скороговоркой и во время речи, как
бы саркастически, кривил рот. Тёмные волнистые волосы, бойкие
и цепкие, как у маклера, глаза и нависающий над верхней губой
нос создавали вместе с манерой говорить нервозное впечатление.
Есть лица, располагающие к спокойствию и раскованности, есть просто
располагающие, но есть и такие, от которых в душе возникает непоседливое
состояние, словно твоя электричка вот-вот отойдет, а билеты ещё
не куплены. От облика Хасьева веяло именно таким. Чем-то тревожным.

Он рассматривал предъявленные диплом и другие документы. Задавал
уточняющие вопросы. Изредка, на ответе, вперял изучающий взор
в Савельева. Они присматривались, не сближаясь.

– Ваша партийность?

Виктор ответил: к о м с о м о л е ц, хотя к этому времени он выбыл
из ВЛКСМ по возрасту. Но почему-то именно в эту минуту и перед
этим человеком он вдруг подумал, что б е с п а р т и й н ы й прозвучит,
как б е с п р и н ц и п н ы й. Бывает одна интонация заставляет
прочувствовать убеждения.

– Где и кем до этого работали?

– Линейным врачом в узловой больнице Управления железных дорог.

– Жена – медик? Где сейчас?

– Жена – техник-лаборант отделения функциональной диагностики
той жебольницы. Сейчас проживает у моих родителей.

– Останется там или намерена приехать сюда?

– Она будет со мной.

– А что ей здесь пока делать? – неожиданно сказал Хасьев,– работы
по специальности для неё нет. Нужно будет переучиваться. Поживите
пока один, осмотритесь, подыщем где жить, а там видно будет. Моя
жена, например, и не хочет сюда ехать. Я сам езжу домой каждую
субботу. Мы так живём уже четыре года, – и, словно предвидя возражения,
добавил,– и ничего, семья пока цела.

– Извините, моя жена иного мнения. Она там, где я. Устроюсь и
в ближайший выходной привезу её.

– Ну, смотрите... В своей семье решайте сами.

Передавая бумаги Виктору на оформление, он скрипуче произнёс:

– Пойдёте ординатором в третье отделение, но, при необходимости
будете работать на подхвате во всех. Сразу хочу предупредить относительно
взаимоотношений. Прежде всего, соблюдайте субординацию. И я не
терплю никаких фамильярностей, никаких вот этих вот... – и он
покрутил ладонью, – со всеми только на ВЫ и только по имени-отчеству.
Говорю это заранее, чтобы потом не было осложнений.

– Совсем не стремлюсь к подобному.

– Тем лучше. Жить будете пока в моём доме. Там есть свободные
комнаты. Привезёте жену, определимся.

Помолчал и нехотя добавил:

– Мне стало известно, что вы с Щёголевым – давние знакомые.

– Более того, мы с Вадиком – друзья детства.

– Вот-вот, кстати, насчет «Вадика» и в том же духе. Не следует
здесь выпячивать особо близкие отношения. Их могут неправильно
истолковать.

Виктору не были понятны ни назидательный тон, ни выговаривающие
интонации. Всё можно было бы сказать и проще и, если не душевней,
то во всяком случае иначе. Но видно так уж был устроен организм
работодателя, что проще для него было сложней. Виктор, к слову,
даже не подумал поставить в связь свои выводы с тем, что услышал
о главвраче от Вадима в первые минуты их встречи. Осаживание вызывало
естественное раздражение.

Марк Григорьевич набрал номер, попросил к телефону сестру-хозяйку
третьего отделения и распорядился, чтобы привели в порядок и минимально
обставили комнату приехавшему врачу.

– Сейчас санитарочка проводит вас на пищеблок, там пообедаете.
А завтра приступайте к работе.

Итак, первого сентября вся страна за парты, а Савельеву – на работу.

Вернувшись к себе, Виктор застал санитарку заканчивающей приготовления.
Поблагодарив её за уборку, он разделся и лёг. Рыхлая сетка, приняв
могучий центнер, гибельно охнула и провисла.

«Ого, вот уж действительно «упал в кровать», – усмехнулся Савельев,
– КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ. М е л к и й о п т и ф а т а ж е н».

Встреча и беседа с главным врачом были бы ничем непримечательны,
если бы не отдельные фразы, вызвавшие недоумение Виктора. Не отличаясь
склонностью к тенденциозным толкованиям, он задержался на этом
мыслями недолго, отвлёкся, стал вспоминать всё, что увидел и размышлять
над тем, что сегодня его поразило.

Пока оформлялись необходимые документы, он несколько раз прошёлся
от конторы до центра больницы. Внешне не выказывая любопытства,
с интересом, всматривался во всё то новое и необычное для него,
что было присуще этому месту.

Первое впечатление от больнички было, мало сказать, безрадостным.
Это уж точно. Оно было гнетущим.

По левую руку, недалеко от третьего отделения, не смущаясь тем,
что её видно, какая-то баба из больных, ходила за уборной и, время
от времени оголяя зад, вытирала его нащипанной в пучок травой.
Чуть подалее того места располагался, обнесённый высоким штакетником,
вроде бы как небольшой загон. В нём монотонно ходили из угла в
угол, степенно расхаживали, неестественно бегали или скакали,
молча лежали, лениво переругивались, плакали или смотрели сквозь
щели, одетые по разному, но одинаково затрапезно, или просто голые
женщины. Некоторые стали тянуть к нему через забор руки со словами
– «Дядя, дайте закурить, а то у нас нету!», другие – «Дядя, а
вы кто – доктор? Вы будете здесь работать, да?».Печальная сцена.
Савельеву стало не по себе от их униженного по сравнению с ним
положения. В дверях этого прогулочного двора сидела на стуле,
перепнув проход ногой, санитарка и бранчливо ворчала на одну,
особо назойливую, женщину: «Шурка, не приставай к человеку, ты
уже свою норму выкурила!». Не имея папирос и не зная как себя
вести в подобной ситуации, Виктор медленно отошёл в сторону, в
тень.

По правую руку шли разномастные, в один этаж, неказистые постройки.
За ними покосившиеся лабазы, дымившая трубой кухня, погребцы,
сараюшки и далее снова два таких же загончика с щелястыми заборами,
но уже с двигавшимися в них мужчинами. И то ли от совершенно непривычного
и даже необычайного для больных вида этих мужчин и женщин, то
ли от того, что цель жизни – работать с этими несчастными – определена
им столь решительно и дороги назад для него, человека с определёнными
намерениями, НЕТ! – Виктору сделалось нехорошо. И не в сознании,
а прямо перед глазами, застя видимое, пропечатался, буква к букве,
вопрос – потяну ли работать с ними? – и тут же исчез. Какие могут
быть речи? «Има ва тоте», – как ещё в конце IХ века провозгласила
японская поэтэсса Оно-но Комати, что означает: «Это так... Что
должно быть, пусть свершится!».

И всё же не таким, НЕ ТАКИМ, представлял он себе Храм Великой
Матери – ПСИХЕИ! Всё, что он увидел сегодня было обнажённо циничным,
болезненно неправдоподобным. Это была животная правда жизни. Это
она со всей силой держит нас, одновременно отталкивая взгляд,
у картин Питера Брейгеля и Иеронима Босха. Да-а, ничего похожего
он себе и представить не мог! А ведь это не вся жизнь, это только
первые впечатления.

С особо отчЁтливой на контрасте тоской Савельеву вспомнились добротно
оснащённые и разомлевшие (как ему теперь казалось!) от академического
благополучия институтские клиники. Да знают ли они там о таком?
А куда смотрит начальство, где какое ни есть?! И даже участок,
со всей его издергивающей, выматывающей душу сутолокой, отчётностью
и потоком вызовов – всё это, буквально, враз стало милым и утраченно
далёким. Здесь всё было иным! Как на другой планете, всё было
совершенно иным и отсчёт жизни здесь шёл по иным меркам. Эти люди
вообще жили в ином смысловом измерении.

Да разве это живые люди? Это же тени людей. Людей, погибших в
борениях с жестокостями жизни. Не больница, а мрачное царство
Аида. Живые трупы, что ли? Виктор остерёгся этого направления
в мыслях и оборвал их. Нет, он не смеет так думать о больных людях!
Это – люди.

Дерзающий всё претерпеть, отчего и почему он так терзается и всё
так обострённо воспринимает? Ведь не одни же клиники он видел!
Видел захудалые больницы, много хуже этой. По форме она совершенно
обычна, с обычным для больницы налаженным бытом: вокруг белые
халаты, процедуры, идущие своим чередом поступление и выписка.
Так в чём же дело, в чём необычность, в чём инакость?... Ну, конечно
же, в самих больных! В понимании этого вся особенность. Если раньше
ему приходилось иметь дело со здравомыслящими пациентами, для
которых болезнь, пусть даже длительная, есть состояние, как правило,
преходящее, а помощь, поданная вовремя, была действенной, то в
данном случае, несмотря ни на какое лечение, сквозь щели в заборах
на Савельева смотрели то тихие и безмятежные, то тоскливые и мученические,то
потухшие и апатичные, то напряженно злобные и ненавидящие, но
одинаково отрешённые от мира нормальных людей, взоры.

Отрешённость от окружающего мира – вот отличительная черта настолько
нового для Виктора болезненного состояния, что брала оторопь.

Общее впечатление утяжелялось обшарпанным видом и ветхостью окружающих
строений, приютским однообразием в большинстве своём сильно поношенного,
латанного-перелатанного и застиранного до белёсости платья и,
как ни странно (Виктор осознал это только в эту минуту), сияющей
голубизной пустого осеннего неба. Нет, не испугался трудностей,
не сдрейфил, но, до щемящего чувства в груди любя ПСИХИАТРИЮ,
он и на миг не мог себе представить ЕЁ, облачённой в столь жалкое
рубище. Такого свирепого равнодушия он от общества не ожидал...
Тем более его место здесь, при ней, страдающей!

И не потому ли такой болью колола, и не только глаза, пыль, поднимаемая
босыми ногами непрерывно ходивших и ходивших перед ним убогих
людей?

6

Утро следующего дня было ранним. Солнце едва-едва подняло над
волокнистыми понизовыми туманами свою ослепительную макушку, как
под окнами, словно заведённый, стал орать петух. Ему стали отзываться
дальние, хуторские.

Чистое вначале к у к а р е к у его, заканчивалось
хриплым и ворчливым клёкотом. Виктор поднялся, отворил раму. Гнать
не стал, но, досадуя, отчитал:

– Смотри у меня, петух. Птица петух? Птица – он! Чёрт знает что.

Дёргая головой, петух искоса оглядел Виктора, пробормотал дерзость
и надменно замер. Рядом квохтали и копошились пропитания ради
куры. Воробьишки наскакивали друг на друга из-за хлебной корки.
Лохматый беспородный Дружок выбрался на шум из-под крыльца, внутри
которого жил, не имея конуры, и быстро закрутил головой, перетряхивая
после сна шубу.

По больничной дороге, тяжко ступая, так, что стук копыт отдавался
у Виктора в животе, раскачивая огромное, как деревенская подушка,
вымя, прошла корова. За ней с хворостиной пацанёнок, веснушчатый
и белобрысый. Вечная картина!

В городе день начинается с шарканья мётел дворников, торопливого
стука каблуков по асфальту, перезвона трамваев, гула лифтов в
подъездах, а тут – с безгрешных сцен крестьянской жизни. Эх-ма...
А воздух какой! Живительной, росной свежестью веет с полей. Отдав
людям урожай, они сами глубже задышали, наполняя всё вокруг ароматом
земли, блаженствующей после трудов праведных.

Милая матушка-деревня, пусть будут благословенны твои ясноликие
утра!

В стекло ударила ветка сирени. На ней качалась сойка. В ножке
был зажат жёлудь.»К ранней зиме, что ли? Загодя запасает... Ну,
будем знакомы. Я теперь тоже здесь живу и работаю. Так что и я
– деревенский».Сойка два-три раза, не выпуская добычу, крутнулась
на одной ноге и ринулась в кусты. Виктору сделалось немного тоскливо.
Настораживала неизвестность. С кем придётся работать? Как примут?
Как сложится судьба? Что ожидает его на путях нехоженных? Размышляя
в этом ключе, он вспомнил Вадима.

– «Там чудеса, там леший бродит»,то есть, с медицинской точки
зрения, главный врач...

За углом дома, гулко бахнув мотором, заработал трактор. Шурнув
в небо дымное кольцо, он выехал задом на дорогу, развернулся и,
сыто похрюкивая, побежал за ворота на поля, увлекая за собой шлейф
пыли и топливной вони.

Виктор отвлёкся от мыслей, вздохнул и засобирался на работу.

8 часов. В процедурной уже собрались медсёстры в ожидании «пятиминутки».
Судачили. Вадима ещё не было.

Виктор Николаевич приветливо поздоровался и сказал:

– Ну вот, я уже и работаю с Вами.

Сёстры, кокетничая, загомонили. Каждая высказала своё напутствие.
Вошёл густо пахнущий парфюмерией Вадим, поприветствовал всех и,
поправляя халат, сел в углу. На предназначенный только ему стул.
В день заступала смена Корчецовой. Отчитывалась ночная.

– Можно начинать? Разрешите, Вадим Александрович?

– Прошу, Лидия Анатольевна,– он повернулся к Голутвиной и, сделав
глазки, многозначительно поднял брови,– докладывайте, чем вы тут
ночью занимались.

Началось чтение ДНЕВНИКА НАБЛЮДЕНИЯ. Виктор, никогда не слышавший
ничего подобного, слушал со вниманием.

«СИДОРЦОВА – всю ночь не спала. Накинув одеяло на голову, бродила
тихонько по коридору взад и вперёд. Говорила, что спать не хочет.

ГАВРЮШЕНКО – разговаривала с кем-то, с каким-то Толиком. Говорит:»Подумаешь,
храбрец какой – Толик Шарапов. Посмотри, ну посмотри какая я стала,
и в каком платье, и где я».

ЮРОВА – с вечера была весела, хохотала, скакала с койки на койку.
С трудом уложили спать. Перед сном введено в/м аминазина 2,5%
– 3,0 на новокаине.

КОДАНЦЕВА – активно галлюционирует. Часто выходит из палаты и
ругает медперсонал за то, что «те не отгоняют мужчин от её палаты.
А они идут и выкалывают ей глаза». Ночью несколько раз подскакивала,
плакала. Заявляла, что боится. На вопрос «чего боится?» не отвечала.

ПРУДНИКОВА – признаёт больную Кутепову за сыночка. Несколько раз
подходила к ней и просила: «Сыночек, дай копеечку!». Ночью часто
поднимала голову и спрашивала: «Который час?» или «Крошечка, лекарства
скоро будешь давать?».

БОЛДЫРЕВА – долго не могла заснуть. Тихо с кем-то разговаривала.
На вопрос «почему не спишь?» ответила: «Меня Коданцева толкает
в бок и не даёт спать «. В 4 часа утра возбудилась. Кого-то ругала
за то, что ей «навтыкали трубки в уши». Ударила больную Коданцеву
валенком. На замечания оговаривалась и дерзила. Успокоилась самостоятельно.

ГОЛОВИНА – оголяется. Периодически издаёт нечленораздельные звуки.
Бросалась драться на санитарок. Утром порвала две наволочки и
попереворачивала матрасы в палате.

ХАРАГЕЗЯН – утром санитарка Сибай О. В. стала заправлять койку
больной. Та схватила её за горло, а потом за волосы и повалила
на койку. Санитарки больную оттащили и прификсировали. Она цинично
бранилась и кричала, что «все её кровь пьют» и «я всё равно жить
не буду».

Ослабленные больные Манченко, Шибакова и Кресс спали хорошо».

Доложив по всей форме, Лида Голутвина подняла глаза и посмотрела
первым делом на Савельева.

– Вот это ночка! – удивлённо проговорил доктор, – и это спокойное
отделение?!

Щёголев засмеялся.

– Это не ночка, милейший Виктор Николаевич, это – ноченька. Ночки
будут впереди и вы их ещё увидите.

Расспросив тётю Олю Сибай о самочувствии и выяснив те или иные
подробности в поведении больных, Вадим Александрович одной рукой
слегка провёл по волосам, другой хлопнул по столу:

– Тем, кто отработал – спасибо! Остальным – заниматься своими
делами.

Харагезян переводите во второе отделение, я с Титковым договорюсь.

Они с Виктором поднялись в ординаторскую. В достаточно большой
комнате стояли: диван, рядом с ним – непременный в каждом сельском
доме рукомойник с грохающим штырьком клапана, напротив – два старых
книжных шкафа, в которых лежали истории болезней,распределённые
по палатам. У широкого окна стояли два стола. Садившиеся за них
были лицом друг к другу. За большим из них уже сидел, в белом,
незастёгнутом халате с короткими рукавами, старик. Часто пожёвывая
ртом, он медленно повернул голову и заспанно смотрел на вошедших.
Лицо его было одутловато и маскообразно.

– Карим Хайретдинович, здравствуйте! Познакомьтесь, пожалуйста
– новый врач. У нас будет работать, – проорал Вадим ему почти
в ухо, – его зовут Виктор Николаевич. Прошу любить и жаловать!

Монотонным, без модуляций, голосом, на секунду осклабившись, тот
маловнятно пробормотал:

– Да-да, хорошо. Я могу уступить место. Садитесь, работайте.

С тем же выражением взгляда он перешёл на диван. Доктора сели
за столы. Виктор осмотрел комнату. Над диваном – шишкинская «Корабельная
роща».

Из окна видны кухня и угол бани. За ней больничный сад, дальше
– поля.

– Вот тебе рабочее место. Цени! Там,– Вадим мотнул головой в сторону
воображаемого Запада,– его имеет не каждый. С утра будешь делать
обход, разговаривать с пациентами, набираться впечатлений. В полдень
Хайретдинович уходит и стол – твой. Переноси впечатления на бумагу.
Дневники будешь учиться писать со старых историй болезни. Открывай
и дуй напропалую. Состояние лечащихся практически не меняется
годами, так что, если возьмёшь за образец дневники 60-х, а то
и 50-х годов, – Вадим благодушно рассмеялся, – никто тебя не съест.
С чего бы ты ни начал писать, тебе надо главное – выработать стереотип
дневниковой записи. Накатаешь штамп и всё станет проще. А когда
сделаешься такой же умный, как старик Гайнулин, – Вадим проглотил
рокочущий смех,– то истории будешь писать мысленно, расслабившись
на диване. Посмотри на него... Видишь, как он может уже работать?
С закрытыми глазами всё знает.

– Так и быть, убедил. А почему он такой, Вадим? Как он вообще
в таком состоянии что-либо может делать? Он же спит на ходу!

– О-о, это долгая история, – Щёголев мельком глянул на часы,–
ну, ладно, коротко можно. Это уже не просто история, а история
болезни.

Хайретдинович, а он, кстати, татарин, появился здесь сразу после
войны. Пришёл с фронта. Стал ремонтировать и строить здания. Кирпичи,
вот на этот дом, где мы сейчас находимся, собирал по полю, складывал
в собственную шинель и таскал на собственном горбу. Был гол и
бос. Пересчитать его послевоенный гардероб – хватит пальцев одной
руки. Как я уже сказал, походная шинель – раз, бритвенный прибор
– два, диплом врача и боевые награды – три, четыре и никакого
представления о психиатрии – пять.

Ну, пожил какое-то время один, потом сошёлся с молоденькой медсестрой.
Да ему самому тогда чуть больше тридцати было. Прожили они довольно
долго. Без детей. По какой причине, уж извини не знаю. Он за это
время оделся, пришёл в соответствие, принасобирал деньжонок определённое
количество. Было от чего. Ведь в округе он один и был врачом,
а фронтового опыта – девать некуда! Народ к нему валил. И к чести
сказать, день-ночь, зима-лето, снег-дождь, он работал безотказно.
Его уважали. И уважают...

Так вот. Приходит он однажды домой и видит: дом в разоре, жена
– тю-тю, а сейф открыт и пуст. Он дома в сейфе деньги хранил.
Это зрелище произвело на него такое впечатление, что бедный Гайнулин
попал с реактивным психозом в наше же первое отделение. Случилось
это в году 1956,а может в 1957. С того времени Карим Хайретдинович
стал плохой: грубый, раздражительный, издёрганный. Женщины у него,
кроме ненависти, ничего не вызывали. Знаешь, его даже бабки лечили.
Начал таблетки глотать. Разжаловали в рядовые врачи.А больницей
стал заведовать фельдшер, Степан Никанорович.

Ты возьми истории тех лет. Почитаешь – упадёшь!

Дневники писались раз в год. Карандашом. 1958 год – «самочувствие
больного хорошее», 1959 год – «жалоб не предъявляет»,1960 год
– «изменений в состоянии нет. Трудится».Как же – это ж самое главное!
В тот год его и сняли. Степана Никаноровича. Напился, подрался,
проворовался. Одним словом, зарвался. Гайнулин то работал, то
не работал, пошёл в развал. Лет пять назад его приняла под свою
опёку старая медсестра Маргарита Васильевна Дащенко. Она – добрая
баба да и старик захлял было совсем. Но хочешь – не хочешь, а
ему до пенсии ещё года два-три. Дорабатывать надо. Что он будет
получать, если уйдёт на инвалидность? Шиш без масла. Его судьбу
решали и местные, и областные начальники. Петросов спас.

– Это Гайк Мелконович уже тогда был главврачом облпсихдиспансера?

– Что удивительного? Ты как с Луны свалился. Назови мне хоть одного
начальника, кто по-быстрому и по-добровольному со своим креслом
расстался? Все плюются, матерятся, вопят: «Чтоб оно сгорело!»,и
тем не менее держатся за него мёртвой хваткой, как за жизнь.

– Жизнь и есть, верно. Благополучие и власть.

– То-то, сметливый! Короче, решили старика Гайнулина не убивать,
а дать шанс. Он ведёт десять дефектных, как и он сам, пациентов.
Описывает их по шаблонке. Она у него вон – под стеклом лежит.
Не вздумай писать с неё. Я тебе другую продиктую. Назначение у
него – стандарт: 300 мг аминазина х 3 раза в день, после еды,
запивая киселём. Тот аминазин он и сам постоянно глотает. Вишь,
чумной сидит. Вот и вся жизнь бывшего военврача Гайнулина.

– Павлов прав,– сказал Савельев,– «история болезни человека –
это история его жизни». Другими глазами он теперь смотрел на Карима
Хайретдиновича. Несчастная судьба никому неизвестного врача...

А почему несчастная? И Виктор вдруг почувствовал себя глупым Ивашкой
из гайдаровского «Горячего камня». Как там говорил дед-сторож?
«Ты, конечно, думал, что я стар, хром, уродлив и несчастен, а
на самом деле я самый счастливый человек на свете. И на что мне
иная жизнь? Другая молодость? Когда и моя прошла трудно, но ясно
и честно!». И то верно.

Утро подгоняло. Рассиживаться было некогда. Вадим сказал, что
он сегодня дежурит и хочет пройтись по отделениям посмотреть требующих
внимания больных.

– Хочешь, пойдём напару прогуляемся?

– Что за вопрос, всегда с интересом!

Обойдя, сидевшую на полу у входа, совершенно голую Ноню Неизвестную,

они вышли на улицу.

7

Литературу по специальности, напрочь позабыв художественную, Виктор
стал читать во всякую свободную минуту. И на работе, и дома, пока
не засыпал. Вёл конспекты. «Qui sсribit, bis legit» – «кто пишет,
дважды читает».

Многие термины были звучными и нравились в произношении: экзацербация,
шизокарный, циклофрения... И он учил и запоминал профессионализмы,
как дети учат и осваивают язык, повторяя слова и приноравливая
язык к слуху. Язык профессии к слуху мастера. До мастерства ещё,
понятно, далеко и даже очень, но желание достичь – двигатель желающих
достигать.

Книги Савельев любил невероятно. В их семье была весьма приличная
и со вкусом подобранная тщанием отца библиотека. Начав ещё в студенческие
годы собирать и формировать библиотеку по своей специальности,
Виктор, испытывая давний и глубокий интерес к психиатрии, приобрел
немного, но редких и интересных изданий. Теперь они все были к
месту и к делу.

Это «Учебный атлас психиатрии» Я.П.Фрумкина и Г.Л.Воронкова,»Курс
общего учения о душевных болезнях» В.П.Осипова, «История психиатрии»
Ю.В.Каннабиха, «Терминологический словарь психиатра» В.С.Гуськова,
избранные труды П.Б.Ганнушкина и С.Г.Жислина, «Теория сновидений»
В.Н.Касаткина, «Слово, как физиологический и лечебный фактор»
К.И.Платонова и, наконец, «Клиническая психиатрия» В.Майер-Гросса
и других авторов, перевод с немецкого.

Само собой, это не имущественная опись, не перечисление наличности,
а исключительно дань уважения этим и многим другим, доброй памяти,
заслуженным книгам и публикациям, которые нас, неуков, уму-разуму
учат и которые для нас суть первые ступени в науку, и не вспомнить
каждое – значит проявить постыдное неуважение к тому, чему обязан
знанием и жизненным благополучием по гроб.

Свет просвещения да будет светом очей наших!

При больнице была невесть кем и в кои-то веки собрана совсем небольшая
библиотечка, книги из которой, в связи с ремонтом предназначенного
под неё помещения, были рассованы по столам и шкафам в ординаторской
третьего отделения и старшая медсестра, Анна Михайловна, ещё несла
и общественную нагрузку – числилась библиотекарем. Нагрузка была
необременительна – библиотечных книг никто не читал.

Вот Виктор и перелистывал сегодня взятые домой пожелтевшие брошюры,
журналы, тематические и юбилейные сборники. Выбор был не ахти,
но интересно шуршать историческими и доисторическими листами.
Пылюка на них была несусветная. По поводу такого чтения он сам
пошутил – не комната, а «изба-чихальня». Корешки многих книг изъедены
мышами, обложки позасижены мухами и тем удивительней ему было
находить среди этой рухляди свежие для себя мысли, накал страстей
тех лет и вечное полемическое несогласие. Вот именно, не только
задор, но и раздор между печатавшимися.

Боже мой! На этих страницах ещё живые голоса корифеев – Яковенко,
Кащенко... А вот Бехтерев. Потом Аствацатуров, Ющенко, Серейский...
Боже мой!

Какие годы, какие люди!

Развеселил отчёт московского общества психиатров,на котором Сербский,
председательствуя,пеняет кому-то за непродуманное предложение
организовать работу доллгауза так, что на двух и – страшно подумать!
– даже на трех страждущих будет приходиться один дядька, тогда
как один может обслуживать только одного, иначе не будет должного
ухода и надзора. Владимир Петрович был чрезвычайно раздосадован
сим легкомысленным, по его мнению, сообщением. И порицал реформатора
за то, что это нововведение может дезорганизовать работу отделения
и сделает затруднительным врачебное обеспечение.

Да уж, были времена... А сейчас один санитар на 50 (пятьдесят)
больных и ничего. Совершенно верно – и ничего! То был дом призрения,
а теперь, и может быть поэтому – презрения. Точно ведь, забыты
люди. И впрямь, возможно ли немногим управиться с таким хлопотным
хозяйством, где большинство себя плохо обслуживает. Дойдут ли
руки до каждого? Раньше этому содействовали различные благотворительные
организации, церковь, отдельные сочувствующие, жертвователи и
доброхоты , а сейчас всё на себя взяло государство и впечатление
такое, что оно взяло на себя слишком много. Государство стало
заботиться обо всех, а Сербского заботило благополучие одного
человека. Принципиальная разница!

Виктору очень понравилось описание жизни и деятельности Сергея
Сергеевича Корсакова – отца русской психиатрии. Высокий лоб, благородное
лицо, борода – красивой, выразительной внешности, был мужчина.
Уроженец Гуся-Хрустального, сын главного управляющего на мальцовских
стекольных заводах (да-да, тех самых, на которых в печальное время
делали саркофаг для Ильича), высококультурный, широко эрудированный
ученый, он был всецело предан науке и в этом смысле поражали многие
детали его биографии.

Чтобы быть ближе к больным, лучше знать их умонастроение и клинику
заболеваний, Сергей Сергеевич нередко переодевался в больничную
пижаму и проводил с ними время за чтением книг, игрой в шахматы,
в неформальных беседах и обосновал необходимость введения системы
«no restraint» – «нестеснения», при этом методично выступая против
халатов и свободных одежд, приводящих по его мнению, к тому, что
больные теряли подтянутость, становились неряшливыми, опустившимися.
Болезнь болезнью, считал он, но и этот фактор в немалой степени
способствовал разрушению и утрате энергического облика.

Работая в Москве, Корсаков пользовал страждущих в частной лечебнице
госпожи Беккер, которая стала её хозяйкой и попечительницей по
смерти мужа. Мария Федоровна много времени уделяла трудовому занятию
людей, следила за тем, чтобы лечащиеся были опрятны. За стол садились
все вместе и ели одни блюда.

Кстати, двор лечебницы Беккер, находившейся в Хамовниках, примыкал
своей задней частью ко двору писателя, графа Толстого. И Лев Николаевич
частенько бывал гостем у соседей. Нередко спорили с Сергеем Сергеевичем
по поводу природы психических заболеваний. Однажды Толстой в категорической
форме не согласился с Корсаковым в отношении того что есть бред,
заявляя, что это не более чем заблуждение и человека можно переубедить.
Выдающийся психиатр предоставил великому старцу возможность на
практике убедиться в том, что бред – болезненно непереубедимое
умозаключение пациента, не поддающееся какой-либо коррекции, при
полном отсутствии критики к собственным высказываниям. Проговорив
с упорствующим чуть ли не весь день, Толстой наконец потерял надежду
и терпение переубедить и вразумить его. В сердцах, открыто подосадовав,
он, отступившись, признал правоту за Корсаковым.

Относясь с большим уважением ко Льву Николаевичу, Сергей Сергеевич
подарил ему свой «Курс психиатрии» на память.

Уже будучи профессором, он продолжал много и беспощадно по отношению
к своему здоровью работать и, когда коллеги отмечали значимость
его трудов, скромно говорил: «Я многого ещё не знаю!» Умер этот
милый и талантливый человек 46 лет от роду.

Немало впечатлившись судьбой даровитых предшественников и посетовав
относительно ничтожности собственных знаний, Виктор, начитавшись
до одури и рези в глазах и, не теряя веры в своё лучшее, светлое
и учёное, будущее, решил пойти на свежий воздух и немного помоционить
перед сном.

Выйдя на крыльцо в темноту, он, городской житель, поразился мраку,
который стоял вокруг. В стороне больничных корпусов, редкий где,
светился фонарь. У Ильфа в записных книжках – «тусклый, цвета
мочи, свет лампочки». Наваливалось уныние. Сидеть дома и читать
больше не хотелось. Не лезло. Телевизора нет, радио тоже. Спать,
вроде, рановато. Разведя руки, он сладко, до хруста, потянулся
и зевнул. На выдохе с удивлением отметил – пар идёт изо рта! –
значит уже прохладно. Значит уже по-настоящему осень. А тело пока
не чувствует.

В полумраке он увидел пожилую женщину, жившую по соседству, которая
сидела на ступенях своего крылечка, и вздрогнул от неожиданности
и гнусного чувства, что его какое-то время невидно и неслышно
рассматривали, не обнаруживая себя, и кого он рассмотрел только
сейчас. Она окликнула его. Виктор всмотрелся получше – не ошибся
ли? – нет, так и есть – баба Тося. Ощущение было таким, будто
и мысли его стали ей известны, а ведь минуту назад хотел на воле
простодушно помочиться в кусты. «Не всякой темноте верь! То-то
был бы объект и для наблюдения,и для разговоров»,– с неприязненным
смущением подумал Виктор.

– Что ж вы, усё так один и живёте? – умильным голосом заинтересованно
спросила бабуся.

– Пока один. А вообще-то, я – человек семейный.

– Значит супруга сюды ехать не хочет?

– Отчего ж, приедет.

– Ды-к, и не приеит – горевать не будете. У нас тута невест много.

– На что они мне, женатому?

– Уж сгодятся,– продолжала въедливо сипитеть старуха,– девки у
бабах повкусней делаются. Созревают.

– Что-то уж больно гастрономически вы мне их подаёте.

– А у вашего брата на это завсегда сильный аппетит.

– Я смотрю, вы – за сводню, – съехидничал Виктор.

– Сводня – не сводня, а знаю многое. И про вас буду знать. Всё!

– Ну что ж, это хорошо, когда есть кому учёт «весть». Пойду пройдусь
перед сном. Подышу свежим воздухом.

И Савельев, чтобы не раздражаться и положить конец никчёмным сальностям
бабы Тоси, шагнул с крыльца. Вспомнилось в ту минуту где-то у
Помяловского, кажется так – «Семён Иванович продолжал до тех пор
свою бесцеремонную речь, пока не был приглашён замолчать».И ещё,
у него же – «говорить наперезадор» – вот это точно разговор с
дотошной до тошноты соседкой. Чтобы вести такие речи и верно надо
гороху раньше наесться. А рот потом и вовсе не открывать.

– Ну, так и погуляйте, подышите. ВоздухА тута у нас чистые. Дышать
у в радость. И я вот, сижу и дышу.

Виктор под деревьями прошёл по дорожке и вышел на дорогу. Поднял
голову и обомлел: звёзд над головой – мириады! В городе, за светом,
их и не видно, а здесь... Милостивцы мои – россыпи! Сколько же
их и какие!

Самые мелкие – каратов по двадцати, а крупные – вообще, того и
гляди, вот-вот сорвутся. А за ними, там – в немыслимой стуже и
глубинах мироздания – звёздная роздымь. И ведь каждая звезда,
вне времени и пространства, сама по себе уже целый мир, необъятное
небесное тело. Там же этих светил, одних светил (планет-то неисчислимо
больше!) – без числа и без названия. Без реальной возможности
осмыслить и понять это всё до конца. До содрогания и мурашек по
коже жутко делается. Здесь обжито, а там, в тех мирах? Душа робеет
перед бездной, и не представить себе какого мужества надо набраться,
чтобы шагнуть в открытый Космос, как это сделал Алексей ЛЕОНОВ!

И вообще фантастика – высадка американцев на Луну! Как безобразно
скупо, мелким шрифтом сообщали об этом всечеловеческом достижении
наши газеты...

Десять лет назад мы, веселясь, пели-распевали: «Мой Вася, мой
Вася, ты будешь первым даже на Луне!». А фамилия у «Васи» оказалась
неожиданной и непривычной для русского уха – АРМСТРОНГ. И сквозь
шумы эфира на все века:

– Хьюстон, говорит Море Спокойствия... «О Р Ё Л» прилунился. Мы
– сели!

Мы тоже сели. В галошу. Досоперничались. Стыдно! И потому вдруг
сделались так обиженно молчаливы: ну, сели и сели. Подумаешь,
на Луну... Что из того? Тем более, на фоне наших нарастающих достижений!

(Продолжение следует)