Жизнь как есть

Невостребованный подарок

В жизни Цветаевой деревья всегда были много больше, чем просто деревья. "Дерева вещая весть!", "Но если по дороге куст…", "Что нужно кусту от меня?", "Потому что лес – моя колыбель и могила – лес…" Подруга Цветаевой Т. Кванина рассказывала, как однажды – это было в 1940-м – Марина повела её через какие-то проходные дворы и закоулки, потом остановилась под тополем и сказала: "Ну вот. Здесь!"
Был вечер. Горел уличный фонарь, светила луна, и листья от освещения были серебряными. От небольшого ветерка всё это вздрагивало, переливалось, блестело. Это было прекрасно! "Ну вот" , – опять повторила Марина Ивановна. В голосе её было удовлетворение: она сделала царский подарок.
Я вспомнила об этом подарке, когда гуляла с Линдой до 1 Дачной и обратно. Не доходя до аптеки, мы сворачивали направо, где проходит улица Лесная, вернее, крохотный её проулок – метров 100, который обрывается крутым спуском на проезжую часть, а дальше отделен от продолжения улицы всякими трубами и строительными заграждениями. В этом уютном тупичке мы часто с Линдой гуляем. Он очень красив даже днем: по левую руку высотный дом, вдоль которого тесно растут прелестные березки с разветвленными тоненькими стволами и такими кудрявыми кронами, что я всякий раз вспоминаю берёзки Есенина, похожие на девушек. На середине переулочка взору открывается простоволосая красавица ива, полощущая своими длинными рукавами ветвей по земле. ("Простоволосые мои, мои трепещущие…") Потом цветаевская рябина. А дальше начинается настоящее чудо…

Но это чудо можно наблюдать лишь вечером, когда зажгутся фонари. Над тополем в самом конце этой аллейки высится фонарь. Я не знаю, в чём тут секрет – в необычной ли окраске серебристого тополя или в освещении фонаря, но когда вступаешь в это световое пространство, ты как будто попадаешь в волшебное царство, в какую-то гофмановскую сказку. Игра света и тени на листьях, таинственные отблески на асфальте. Ты невольно замедляешь шаг, останавливаешься. Любуешься, запрокинув голову. "Таинственна ли жизнь ещё? Таинственна ещё…" (Кушнер). "Дайте тайну, хотя бы одну... Тайну худенькую, босую..." – взывал Евтушенко. Вот она, моя тайна, моя сказка, нежданная радость сердца. Видит ли ещё кто-нибудь это чудо, замечает ли? В этом тупичке редко бывают люди, разве что бомж какой-нибудь забредёт справить нужду, укрывшись за деревьями, да озабоченная мамаша завернёт с детской коляской. Но вряд ли они догадываются поднять глаза к этому фонарю. Меня распирало чувство единоличной владелицы царского состояния, хотелось поделиться с кем-то этим роскошным подарком судьбы и природы. Я вглядывалась в лица прохожих, перебирала в мыслях имена знакомых. "Кому? Кому повем печаль свою?" Печаль – ладно, но кому повем свою радость? Кто способен её оценить, воспринять, врастить в свою душу?

Поздно вечером, задёргивая шторы в спальне, я вдруг увидела в окне этот венценосный тополь в бронзовом ореоле нависшего над ним фонаря. Он был довольно далеко от нас, но множество маленьких деревянных домишек не могли его загородить собой, и светящееся дерево возвышалось вдали, ещё более прекрасное и загадочное, чем вблизи. Я пыталась проникнуть в секрет этого волшебства и, кажется, поняла. Фонарь был неисправен: он не то что бы мигал, но, то, прижмурившись, приглушал освещение, то вдруг неожиданно вспыхивал, рассыпая снопы брызжущих искр цвета червонного золота, и в этот момент просто захватывало дух от неправдоподобной сказочной красоты.
– Давид, – тормошила я мужа, – смотри скорей, какое чудо, вставай же, погляди на это волшебное дерево! ("Соня! Ну как можно спать!" – поймала я себя на знакомой интонации.) Давид не поддавался.
– Ну почему я должен вставать? – отбивался он. – Я так удобно лёг, там холодно. Потом, завтра, утром…
– Завтра утром не будет этого фонаря, этого чудного света. И потом, кто знает, что с нами будет завтра...
Так этот подарок и остался никому не подаренным, никем не востребованным. "На кой мне черт душа твоя". А в результате и своя тоже. Эту строчку Лермонтова я бы поставила эпиграфом ко всему нашему времени.

Казнь дерева

Вчера был самый чёрный день моей жизни в этом году. Срубили моё дерево. Мой вяз, который был мне верным другом и дорогим существом все годы, как сюда въехала — с конца 70-х. В 2005 году срубили акацию, и вот спустя 14 лет — его. Покушались давно, но раньше мне удавалось отбивать эти атаки. На этот раз спасти его не удалось. Приехала целая гвардия дровосеков, начальство нашего домового ООО, высыпали радостные соседи. Против была я одна. Они подготовились капитально. Машины, тележки, пилы — весь арсенал убийства флоры нашего двора был наготове. Они собирались рубить ВСЕ деревья. И в первую очередь — мой горячо любимый вяз. Мотив – «а вдруг оно упадёт. И директора посадят». Мотив второй: «оно растёт криво, некрасиво». По их логике красивы могут быть только телеграфные столбы. Вяз рос чуть наискосок. Так растёт каждое второе дерево. Он бы не упал — у него мощная корневая система. Он выдержал не одну бурю, выстоял сброс снега с крыш, он стоял зелёным до декабря — вообще не желтел, когда все другие деревья уже облетали. И, главное, он никогда бы не упал — потому что это было МОЁ дерево, намоленное, залюбленное, и оно отвечало мне такой же любовью. Он никогда бы этого не сделал. Но как, на каком языке было объяснить это полчищу варваров и вандалов, приехавших расправиться с красотой и любовью.

Я сделала всё, что смогла. Звонила в полицию, местную и московскую, в комитет охраны окружающей среды, в администрацию, в природоохранную прокуратуру, куда я только не звонила. Это был глас вопиющего в пустыне. Полиция, впрочем, приехала — сняла с меня показания и дотошно выяснила мою биографию. Я взывала к закону — по нему рубить деревья имели право только имея на руках разрешение садово-парковой зелёной инспекции, каковое давалось лишь при наличии протокола общего собрания жильцов о срубе и после выезда на место эксперта, который определит, живое это дерево или сухое. Ничего подобного, конечно, сейчас нигде не осуществлялось, рубили как хотели, без всяких разрешений, такова была политика власти, недаром наш город в какой-то статье назвали «городом стоеросовых пней». Вот такие же пни стоеросовые превращали  Саратов в город подобных пней. Это ещё лет 15 назад у нас был Зелёный патруль, который следил за правомочностью этих действий. В противном случае полагался штраф 400 тысяч рублей. Я это знала, но надеялась на то, что ОМОН остановит вакханалию и самодурство согласно уголовному кодексу, который пока ещё никто не отменял. Но у нас, как известно, законы не действуют. Полицейский, записавший что-то с моих слов себе в блокнотик, вежливо объяснил мне, что есть такие люди, которые в принципе не ходят ни на какие собрания, то есть как бы дал понять, что протоколы собраний не обязательны. Как и всякие там разрешения. И остановить пилку он, к сожалению, не может. При этом ему кто-то из начальства названивал на мобильный и выяснял, чья у нас земля. Видимо, оказалась та, чья надо. Я поняла, что на этот раз спасти вяз не смогу. Я только смотрела на него с балкона в слезах и судорожно фотографировала со всех сторон, чтобы хоть как-то сохранить, оставить себе его облик. У меня и раньше было много его снимков.

Вот таким он был кудрявеньким весной. Таким был сейчас, в свои последние минуты. Живое здоровое дерево. Ещё живое. Он укрывал меня в жару и в холод. Закрывал от взглядов чужих окон напротив.

А с этой веточкой я здоровалась и прощалась по вечерам.

Вечерами этот фонарь освещает ветки, окрашивая их червонным золотом. Это такое счастье — дерево в окне, и вдвойне — если рядом ещё и фонарь. Особенно это красиво зимой, когда зелёные ветки в снегу серебрятся в фонарном свете.

А птички — голуби, синички, воробьи, сойки, которые облюбовали мой вяз и весело чирикают на нём по утрам… Я просыпаюсь и первое, что вижу — зелёные ветки, тянущиеся ко мне, как руки, облепленные воробушками. Всего этого меня хотела лишить стоящая внизу армия головорезов с пилами наизготовку.

Ещё несколько снимков. За минуту до казни. Он как будто что-то предчувствует. Орудия убийства сложены внизу. Первый убийца, хозяйски пересекающий двор. Красавец мой, прощай...

Казнь свершилась. Снимок: вот что с ним сделали. Ветки трещали как кости. Как же ему было больно! Они же живые, всё чувствуют.

Приехал «катафалк». С борта свесилась веточка, та самая, что тянулась ко мне через балкон. Или я к ней тянулась. Мы обе тянулись друг к другу.

***

(продолжение следует)