Жизнь как есть

Стоит мне выйти на балкон – слетаются воробьи, близко, чуть не на руки садятся. Однажды двое подлетело: младший разевал рот, а воробей покрупнее клевал крошки и совал ему в рот. Не боятся. Понимают, что это им не манна с неба, а чётко связывают эти крошки со мной.

Однажды, выйдя из подъезда, обнаружила на земле выпавшего из гнезда воробьёнка. Он скакал по траве, неуклюже подпрыгивая, не умея взлететь. Я подняла, посадила на акацию. Воробей замер, вцепившись в ветку, боясь упасть в лапы кошке. Над ним кружилась воробьиха. Уборщица крикнула мне с лавочки: "Его мать учит летать!" Я ушла по своим делам, но беспокойство за судьбу птенца не оставляло, то и дело вспоминала: как он там? цел ли? Когда вернулась – его на акации уже не было. Но утром – вот чудо! – они прилетели ко мне на балкон: воробьиха с сыном. И не раз ещё прилетали потом, и мать при мне демонстративно кормила воробьёнка: крошками в рот.

Утром балкон наполнялся птичьими трелями: воробьи галдели, – качали права. Если я вдруг забывала вынести им вожделённый корм, пернатые находили способ напомнить мне о моих обязанностях: стучали клювами в то окно, где я в тот момент находилась, – в кухне, где я готовила завтрак, или в комнате, где обычно пишу у окна. Они вертели головками, вглядываясь вглубь комнаты, топорщили пёрышки, стреляли в меня глазёнками-бусинками: "Ну что же ты, мол? Забыла про нас? Мы же тут, мы тоже есть хотим!" Попробуй не дай. Всё правильно. Мы в ответе за тех, кого приручили. "Воробушки игривые, как детки сиротливые, прижались у окна". Это были первые строчки, прочитанные мной у Есенина ещё в детстве, и с тех пор я всегда смотрела на этих бесцеремонных зверёнышей взглядом есенинской умилённой нежности и жалости.

Потом на балкон стали прилетать голуби. Их было гораздо больше, чем могло поместиться на дощатом пятачке, они шумно теснили друг друга, крошки и зёрна разлетались в разные стороны, не доставаясь никому, а хрупкие воробушки только издали могли наблюдать за трапезой "старших", мысленно облизываясь. Я пыталась восстановить справедливость: прогоняла голубей ради более слабых и маленьких. Но они до того обнаглели, что не улетали даже тогда, когда я их чуть не вплотную касалась рукой, сталкивая с кормушки. Голуби не могли постичь логику моих действий: сама же сыплю корм и сама же – гоню? И резонно не слушались моих криков и взмахов.

Но однажды прилетел голубь без ноги. Он суетливо и жадно ел, оставляя на снегу кровавые следы, и на него у меня не поднялась рука. Я махнула рукой на голубей, то есть теперь уже на их вторжение, признав птичьи права и за ними. Только следила, чтобы они не обижали и не оттесняли моего безногого. А воробьям пришлось довольствоваться нижним ярусом: балконным полом. Они кучковались внизу, подъедая то, что отлетало от голубиных клювов, так называемые крохи с барского стола. Но другого выхода я не видела.

В итоге балкон был загажен моими пернатыми так, что страшно было взглянуть, не то что на него выйти. Весной пришлось делать генеральную уборку, плавно переходящую в ремонт. Я мысленно клялась больше не вынести сюда ни крошки, зная наперёд, что не выполню своих зароков.

Спасение стрижа

Однажды летом Давид принёс с улицы чёрный комочек. Это был стриж-птенец, выпавший из гнезда. Оставить его на земле значило обречь на смерть в лапах кошки. Я устроила стрижу гнёздышко на балконе, уложив в коробку, застеленную тряпками, задвинув её под лавку и занавесив сверху от солнца. Внешность птицы меня поразила: круглая крепкая голова с внимательно и сурово изучающим меня круглым глазом, мощный размах крыльев, стремительный хвост, хищные цепкие когти. В нём не было ничего жалкого, сиротливого, суетливого, как в других кормившихся у меня птицах.  Казалось, он совсем не боялся меня, от которой теперь зависела его судьба, не признавал за мной права сильного. Когда я брала его в руки, сердце птенчика не трепыхалось под кожей, а билось спокойно и мерно. Глаз смотрел серьёзно и почти презрительно. Мне становилось не по себе. Что-то дьявольское было в этой птичьей твари.

Еду, которую я ему подкладывала, стриж игнорировал. Воду, правда, пил. Потом от подруги, поступавшей на биологический, я узнала особенности содержания этой особи. Оказывается, кормить её было бесполезно: стрижи питались лишь личинками, обитавшими высоко в воздухе, нашей земной пищи не признавали. В июне-июле их особенно много выпадает из гнёзд, так как родители перекармливают птенцов, они делаются слишком тяжёлыми и взлететь не могут. Они вообще никогда не могут взлететь с земли, только с высокой точки: с крыши или балкона. Но предварительно их надо подержать голодными дня три, чтобы они похудели и стали более лёгкими для взлёта.

Уяснив все эти премудрости, я взялась за дело спасения стрижа. К ночи он засыпал, принимая при этом вид трупа: видя его закатившиеся глаза и приоткрывшийся клюв, я каждый раз пугалась, но с первыми лучами солнца стриж оживал. Вообще птица была на редкость жизнестойкой. Я проникалась всё большим уважением к его независимости, бесстрашию и абсолютной уверенности в благополучном исходе своей судьбы. Казалось, он знал что-то такое, что  мне  неведомо. Словно его вёл по жизни некий птичий ангел-хранитель, зорко наблюдая за ним с высоты, а я была лишь орудием этого провидения. И отношения наши с ним складывались не по принципу хозяина-спасителя и его подопечного, а напоминали что-то совсем противоположное, где повелителем и владыкой был стриж, а я бестолково и подобострастно старалась угадать и выполнить его волю.

На третий день я обнаружила птенца на балконной двери, по которой он целеустремлённо карабкался куда-то вверх, альпинистски цепляясь за сетку мощными когтями. Я поняла, что он уже созрел для полёта.

Давид встал под балконом – для страховки, чтобы поднять птенца, если он окажется ещё недостаточно лёгким, а я не без трепета взяла его в правую руку и – как учила подруга-биолог – с силой запустила ввысь. Стриж сначала резко пошёл на снижение, но перед самой землёй неожиданно взмыл и стал стремительно набирать высоту. Я провожала его взглядом, насколько хватало пространственного обзора. Потом прошлась по окрестным дворам с дозором: не упал ли где под кустом. Стрижа нигде, к счастью, не было. Он обрёл свой дом в небе.

С тех пор каждый год, сидя на балконе с книжкой, или наблюдая в окне стрижиные виражи, я пытаюсь угадать, какой из них мой. Порой они пролетают совсем рядом, и однажды мне показалось, что один из стрижей прочертил траекторию над моей головой, словно автограф оставил. Может быть, это и был мой приёмыш?