Проза

 

 

Обычно это слово произносит женщина. Реже – мужчина. А у меня его тогда произносило всё вокруг – окна домов, лица улиц, морды троллейбусов, крики ворон, голоса прохожих, клаксоны машин, всё говорило, намекало, кричало: "Да! Да! Да!!!" А первыми эти слова сказали твои глаза. Губы говорили "нет", но глаза говорили совсем другое. И я ИМ поверила.
Мы ехали в такси. Там ты мне сказал, что ничего быть не может. У меня замёрзли руки, и я попросила тебя их погреть. Ты гладил мои руки, сначала дружески и утешающе, а потом – я почувствовала эту неуловимую перемену – как-то иначе. Я боялась поверить своему чутью. Боялась почувствовать себя счастливой.
Когда-то Мандельштам сказал своей молодой жене: "А кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива?" Он осадил её, запретил быть счастливой. Но разве это запретишь? Я вдыхала всей грудью морозный воздух. Ворованный воздух нашей встречи. А потом прозвучало это "да". Ты его не произносил, оно висело в воздухе, дрожало хрустальной сосулечной каплей, которая вот-вот должна была сорваться. Я это первой почувствовала. И со вздохом облегчения, с сознанием великой внутренней правоты обняла тебя за плечи. Всё уже было сказано за нас.

Я вспомнила всё это, получив недавно письмо от одной моей читательницы. В нём, в частности, она приводила строки одного моего стихотворения, которое ей захотелось переделать "под себя." Стихотворение такое:

Без пяти минут любовь.
Не хватает малости:
Радости, чтоб грела кровь,
Ласковости, жалости.
Как бенгальские огни,
Искрами манящие.
Пусть красивые они,
Но – ненастоящие.

Строчку "радости, чтоб грела кровь" она изменила на "недовысказанных слов". Ей казалось, что так будет лучше. "Стихотворение это, – писала она, – меня настолько покорило, что мне захотелось внести в него свои личные переживания, через него выразить и себя." И откровенно поделилась этими переживаниями:

 

"В моей жизни была такая ситуация почти на 100%. И вот я поразилась, что Вы написали как будто именно обо мне. У меня очень любящий муж, но он сдержанный по характеру. Он считает, что проявлять жалость можно только к калекам. И никогда не жалеет, даже когда мне плохо. Не проявляя внешне сострадания, он предложит путь решения проблемы. Безмерной ласковости и романтичности от него не дождёшься. Он молчалив, полагая, что надо разговаривать кратко, по существу и только для донесения полезной информации. Он – моя опора, добытчик, заботливый отец, у нас в жизни достаточно радостных моментов. Но мне вечно не хватает именно тех недовысказанных слов, внешнего проявления нежности."

Попытаюсь сформулировать то, что я думаю по этому поводу. Впрочем, у Бориса Рыжего есть стихотворение, где всё сказано как нельзя лучше:

Не признавайтесь в любви никогда.
Чувства свои выдавая, не рвите,
"нет" ожидая в ответ или "да", –
Самые тонкие, тайные нити.
Ты улыбнёшься, и я улыбнусь,
Я улыбнулся, и ты улыбнулась,
Счастье нелепое, светлая грусть:
Я не люблю я люблю не люблю вас.

 
И у Александра Тимофеевского о том же:

 
Как славно, что мы безоружны,
Доверчивы так и добры,
И нам совершенно не нужно,
Не нужно всей этой муры.
Не нужно просить и канючить:
Ты любишь, ты любишь – ответь.
Друг друга нам незачем мучить,
Друг другом не надо владеть.

 

Лариса Миллер:

 

Да и нет не говорите никогда.
Но упрямо вы твердите "нет" и "да".
Норовите дать на всё прямой ответ:
"Любишь?" – "Да". "А не разлюбишь?" – "Что ты, нет!"

Что изменится оттого, что произнесёшь это слово? Люблю. Как будто дверца захлопнется. Это же просто звук, ничего больше. Важна суть, а не оболочка. Мне никогда не нужны были слова. Что они могут добавить к тому, что уже есть? ЭТО в воздухе стоит, я это кожей чувствую – любовь. Вот он просто посмотрит, что-то незначащее спросит, а я уже чувствую. Или не чувствую, сколько бы он соловьем ни разливался. Зачем все эти знаки – цветы, подарки, нежности, если нет главного? А если оно есть, то всё это само собой появится, автоматически: и слова из груди вырвутся, и последний грош на подарок потратишь, потому что хочется радости другого, как своей. Это слово всё вокруг за него скажет, если оно – в его сердце, в его глазах. "Не мучь, не трогай, не понуждай и не зови", – писал Блок.
Другое дело, когда ты хочешь себя обмануть, уверить себя, что ты кому-то небезразлична, и начинаешь, как скупой рыцарь, перебирать свои сокровища, вспоминать какие-то незначащие случайные слова и придавать им некий смысл. Но опять же здесь не столько сами слова играют роль, сколько их оттенки, интонация, теплота в голосе и взгляде... Но это нельзя выпрашивать – только собирать из того, что само, как яблоко, в руки упало.

Это яблоко? Нет, это облако,
И пощады не жду от тебя.
(С. Гандлевский)

Это – как облако, которым можно только любоваться издали, как музыка, которую "нельзя руками." У меня в одном старом стихотворении есть такие строчки:

 
Когда же мне придёт черёд не быть
И облаком лететь куда-то мимо –
Я и оттуда буду Вас любить
Любовью лютой и неутолимой.

Тогда я была слишком молода. Сейчас я бы так написала: "Любовью лёгкой и неуловимой." Сейчас я это так чувствую.

 

 

Родство

 

 

 

 

Обычная схема отношений: сначала праздник любви, романтика первых свиданий, потом – серые будни семейной жизни. У нас было не так.

Праздник пришёл потом, когда мы пережили все трудности, сплетни и нервотрёпки, преодолели все преграды и смогли, наконец, соединиться. Он слишком дорогой ценой нам достался – этот семейный покой, чтобы сетовать потом на какую-то его – неизбежную с годами – пресность и не ценить того, чего мы так долго были лишены.

Из стихов тех лет:

 

 

 

Самое мучительное было тогда – это невозможность уединения. Всюду глаза и уши, знакомые, знакомые знакомых, наушники и стукачи. Всем было до нас дело. Мы сбегали от них в лес, на кладбище, за город (“и ни один не видел гад, как я тебя целую”, – писал Б. Чичибабин), но всё равно находился какой-нибудь гад, который отравлял нам радость этих с трудом выкроенных минут встреч. Дошло даже до разбирательства на парткоме, где меня пытались – безуспешно – наставить на путь истинный.

И вот – о счастье! – наша первая – нелегальная – поездка на юг, в Сочи.

Первое и главное чудо было для меня не море, к которому мы тотчас побежали, едва сошли с поезда, а то, что можно было наконец идти рядом, под руку, и даже в обнимку, не таясь, не озираясь и не шарахаясь от каждой тени. Я долго не могла к этому привыкнуть, и даже сейчас – спустя 20 лет – когда мы идём вместе, прижимаю к себе его руку как дорогой трофей, завоёванный в тяжёлом бою.

 

 

У нас всё было не так, как у всех, хотя внешне шло вроде бы по шаблонному, проторённому миллионами пути: отпуск, юг, курортный роман...

Я не буду писать о счастье лунных ночей и утренних пробуждений, о морских купаньях и прогулках по парку, концертных вечерах в Летнем театре и ужинах в ресторанчике под открытым небом – все эти милые радости всем хорошо известны и представимы. Я расскажу о другом.

В первый наш ресторанный вечер я неосторожно выпила лишнего и с непривычки опьянела. Давид не столько довёл, сколько донёс меня до нашего жилья. Там меня стало рвать. Затуманенным взором в полубеспамятстве я видела, как он мыл за мной пол, вытирал мне лицо, укладывал, переодевал. Он делал это с такой нежностью, заботой, беспокойством за меня, с таким отсутствием малейшего намёка на брезгливость, будто не вытирал, а целовал, что я, как ни была пьяна, поняла, всей кожей почувствовала, под какой я надёжной и несокрушимой защитой.

Это было чувство безграничного доверия и покоя, похожее на то, с каким, лёжа на спине, бездумно и блаженно качаешься на тёплых ласковых волнах моря. Как это ни странно, но именно в этот миг мне открылось, что такое истинная любовь. И даже не любовь, а то, что я ставлю неизмеримо выше, что гораздо бесценнее для меня – Родство.

Когда-то в детстве я написала стихотворение о родном городе, где были такие строчки:

 

 

 

 

Давид стал для меня таким родным городом, моим отечеством, тем, с чего начинается родина, – все самые высокие слова и святые понятия не выше того, чем он для меня стал! И надо было напиться, чтобы понять это окончательно и навсегда.

(Из более поздних стихов – шуточных: “Меняю ваши баксы на рубли/ Ведь у советских собственная гордость,/ Всех расписных красавчиков земли/ Меняю на единственную морду”).

И ещё один вечер запомнился мне из того благословенного месяца в Сочи. Наверное, самый счастливый в моей жизни. И опять было по принципу: не было бы счастья, да несчастье помогло. Я простудилась, заболела. Лежала, укутанная Давидом в тщательно подоткнутое одеяло, и слушала, как он читал мне вслух “Винни-Пуха”. Я помню это как сейчас: уютный свет ночника, любимый голос, читающий мне о приключениях забавного медвежонка, мой весёлый хохот... Это был уже не курортный роман. Это была семья.

 

Помню, в Сочи меня ты лечил:
я – с укутанным горлом до уха,
а у лампы уютной в ночи
ты читаешь мне вслух «Винни-Пуха».

Согревал на плите молоко,
охранял от напастей и бедствий...
Как мне было с тобою легко,
и тепло, и надёжно, как в детстве.

Я лежала, до колик смеясь.
Ты поил меня мёдом до пота.
Не роман, не случайная связь,
а очаг, доброта и забота.

Я впервые тогда поняла,
что родство и семья выше страсти.
И когда мгла за горло взяла –
как хотелось денёк тот украсть мне.

Мир — подарок, надёжный горшок,
хоть в нём нету давно уже мёда.
Пусть судьба нас сотрёт в порошок –
будет варево с пылу и с лёту.

«Что, уходите?», – спросит нас Бог,
как хозяин, скрывая усталость.
И ответишь, смешон и убог:
– а ещё разве что-то осталось?

Хм, пора гостю знать бы и честь,
не хорош наворачивать ложкой?..
Но коль в мире хоть что-нибудь есть –
я ещё задержусь на немножко.