Рейтинг публикаций

Нью-Йоркский журнал "Стиль" - странное, со всех точек зрения, предприятие. Необычное оформление, ещё более необычные тексты - упражнения, ну, да, на стиль. Большие, белые поля, игра со штрифтами, "воздушок", когда текст и контекст рассматриваются как единое целое. Вадим Темиров перевёл некоторые из текстов "Стиля", остальное предлагается домыслить.

Мизинчик убил прекрасную гадину Улиточку. Изнасиловал и убил, искусав с головы до ног, а потом сбросил тело в яму, выкопанную Михелем в углу сада.

Смотрит Ирка – а на бумаге тот же иероглиф «жизнь», красиво выписанный – и больше ничего. И открылись тогда глаза у Ирки, и поняла она многое...

Верь слову русского народа! Верь и все тут! Даром что Тютчева никто не уполномочивал давать такие обещания. Даром что никогда ни одного слова этот «доблестный народ» («Сие-то высшее сознанье // Вело наш доблестный народ») не сдержал, да и вообще был, как оказалось, не в курсе.

Паук расположился на подоконнике. Серое утро отливало свинец ему на лапки, было заметно как пушатся ворсинки на них. Спинка Паука серебрилась, и все равно Паук был синий.

...потому-то и хочется жить на озере, что я, кстати, уже трижды проделывал в своей жизни.

Быть прозрачным, как прозрачной должна быть крона яблони для солнца. Отскоблить все до белизны. Tabula rasa.

Площадь, то есть то, что ею когда-то было. До колена грязь, муть по грудь и выше. Цирк бродячий, брошенный и людьми, и Богом.

Темно. Нет зрения. Нет мыслей. Только маленькая искорка сознания еще тлеет. Я и есть эта искорка, которая может погаснуть от малейшего дуновения. Единственное желание – разгореться, расшириться в пространстве. Единственная мысль – я существую!

Владимир Сергиенко живёт в Берлине и познакомились мы с ним через известную писательницу А. Нуне, которая в миру работает психологом. То о чём он пишет - не стилизация, не оммаж, но квентисенция личного опыта. Помимо этнографического момента (чужой блатной мир, сознание, изменённое стимуляторами) проза Сергиенко показалась мне интересной своим языком. Я сознательно не стал править или редактировать эти крепко прошитые жаргонизмами проникновенные лирические строки, не исправлял ошибок. Потому что все эти следы личной синдроматики, индивидуальной телесности, оставляют, в конечном счёте, ощущение документа, человеческого свидетельства: всегда интересно раскрытие (если вспомнить Достоевского) "подпольного человека". В жизни такого раскрытия быть не может, а вот в тексте - пожалуйста.

Когда, в августе девяносто третьего, я вернулся из Тарту домой и сказал Лютасу, что с горя поступил на исторический, он даже не удивился. Похоже, он не видел большой разницы между востоковедом и медиевистом.

Тиран стоял и курил трубку. Его смазные сапоги пахли дегтем, трубка пахла табаком, френч пахнул пылью.