Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

EST. ОНИ. Я.

     Катька, моя лучшая подруга, живёт в соседнем доме. Мы часами ходим вокруг наших домов и болтаем о чём угодно. Иногда играем в двух глупых старых тёток, которые всем возмущаются и всё теряют. Однажды за нами увязываются эстонские девчонки, совсем маленькие. Они нас передразнивают. Катька ходит в эстонский детский сад. Она говорит этим девчонкам: «Lollid»[1]. Те ещё больше хихикают.

     Бегаем мы только тогда, когда нас атакуют эстонские дети постарше, чем эти соплюхи. Они бросаются камнями и песком. Дёргают за волосы. Натравливают на нас собак. Сталкивают с горки – крошечного холмика на самом деле. Просто дразнятся – я почти ничего не понимаю. Родители эстонских детей сами их подзуживают. Один папаша так прямо и говорит: «Тут какие-то русские дети с соседних дворов стали к нам заходить – как хорошо, что наши их выгнали!». Ненависть даже не чёрная – она такой концентрации, что почти отстранена. Так люди не бьют людей. Так самолёты таранят здания, а что самолётам до чужой боли? Это даже не садизм, не наслаждение тем, что кому-то плохо. Там всё-таки отношение, хоть и ужасное. А тут – в тебя врезаются с размаху, тебя пытаются разрушить – так сносят бесполезные старые сараи. Или просто сбивают пустоту. Вот именно – ты для них не человек, пусть и самой низшей расы, даже не предмет, а непонятно что. И «непонятно-что» в человеческом облике. Это и бесит больше всего.

     Я, семилетняя, пытаюсь понять эту ненависть. Мы с Катькой и другими немногими русскими детьми из ближайших многоэтажек ничего плохого не делаем этим эстонцам. Не трогаем их. И шумим мало. Просто ходим вокруг дома, болтаем и играем в свои игры. Я, конечно, ничего не знала об оккупации. Но в любом случае мои мама и папа ничего там ни у кого не отнимали, и вообще не военные и не любят советскую власть, это я знаю точно. А с меня-то вообще взятки гладки…ну, что мы такого – я в семь лет, а Катька в шесть, успели натворить?! И Катька по-эстонски говорит так же, как эти мальчишки и девчонки. Так зачем на нас собак натравливать и подставлять нам подножки?!

    И главное – они отняли мамин талисман и мама сейчас умрёт. Или уйдёт. А это одно и то же. Господи, я бы простила их всех и пусть они меня хоть каждую минуту за волосы дёргают и орут: «Vene russ kapsa uss»[2], только бы обезьянка вернулась…

    Мне иногда хочется бежать куда глаза глядят от их ненависти. Но и она не может меня отвадить от двора и от прогулок с Катей.

    Катька однажды, после того, как эстонский мальчишка ударил её, кричит проезжающей милицейской машине: «Милиция, милиция! Остановись, ну, остановись, пожалуйста! Тут эстонцы русских обижают!». И чуть не плачет, когда милиция не останавливается.

    В старом доме было гораздо лучше. Там было всего двое детей – я и Эха. Маленькая и большая девочки. Эха была тоже эстонкой – доброй, тихой. С голосом, который любого мог успокоить. Очень серьёзной. Она почти не смеялась. Мы с ней рисовали принцесс на песке.

    Катя говорит: «Какая противная эта Светка. Надо её побить. И отобрать всё, что она там наклянчила». Светку мы не бьём, но рисуем нечто вроде комикса. В нём Светка – страшная уродина с поросячьим пятачком и бабко-ёжными зубами. И мы её закидываем снежками до крови. Кровь нарисована очень рвано, красным фломастером. И подписано: «УРА ПАБЕДА!!!». И торжествуем мы так, будто и в самом деле побили эту ябеду – да-да, Светка не только у всех всё выпрашивает, но и ябедничает. Родителям. Взрослым вообще. Даже продавщицам и дворничихам. Тьфу.

    В квартире под Катькой живёт эстонская семья. И у них мальчишка, Свен. И этот Свен хоть нас и не бьёт – он маленький и вообще трус – зато дразнится: «Вене руссь, капса уссь!». Катька мне объясняет, что это значит. «Ты знаешь, Тань, этого Свена порют – по-настоящему порют, ремнём. Не так, как нас папы с мамами: ну, шлёпнут, ну, покричат…ну, не ремнём же! А его – ремнём. И он орёт на весь дом: «Эма, иса, эй тохи![3]». У него отец красивый, а мать – как баба Мора, волос почти нет и зубов тоже нет. Она хотела, чтобы свенов папаша на ней женился, а он не хотел, он красивый, а она тогда из окна чуть не прыгнула. Может, уже и прыгнула, но не до конца. И тогда папаша на ней женился. И ненавидит её, потому что она как ведьма. Ты знаешь, а когда Свен вырастет, он точно женится на Светке. У них даже имена почти одинаковые: «Све». Свен-свин. Светка-свинка. Свиньи настоящие. Поженятся и народят целую кучу поросят, и все от них будут шарахаться – такие они уроды!».

    Иногда мы с Катькой обмениваемся письмами – например, когда болеем. Я вырезаю девочку с шоколадки «Аннеке» или котёнка с «Нурр» и приклеиваю на конверт. Но содержание писем не очень девчонское. «Танька давай кагда ты выздравеш мы нападём на снешный штап естонцев и всё у них забирём».

     На «штаб», то есть на снежную крепость, мы и в самом деле скоро нападаем – с помощью русских ребят из других домов. Не помню, как нам это удалось – то ли эстонских детей в тот день во дворе было слишком мало (к бабушкам разъехались, по хуторам, на Рождество?), то ли русских – много. Но крепость мы разрушили и разграбили. «Разграбили» – это просто забрали какой-то фиговенький ёлочный шарик и тут же раскокали с досады. Больше у эстонцев ничего в крепости не было. Все рассказы об их несметных богатствах – банках с жёвами, конфетами и значками заграничными – оказались полной лажей. «Вот курады[4] поганые! Небось в землю всё попрятали, только б нам не досталось!», – кричит один мальчишка, прыгая по шариковым осколкам, почти что пыли. Потом мы рушим снеговика, пинаем ведёрко, только что бывшее на его голове, забираем ни фига нам не нужную морковку. И убегаем.

    На холмике во дворе опять Свен и опять нас дразнит: «Вене руссь капса уссь» (позже я узнаю другой вариант: «Венелане, мугулане, капсаусси сугулане[5]»). Вот дебил, он что, больше ничего не знает? Только это вот, прям как попка-дурак. Свен в иностранных джинсах и куртке. На джинсовом лейбле – какое-то слово, непонятное. Я говорю Катьке: «У него на джинсах написано «Дурак». По-иностранному». Катя хихикает. А Вадик поправляет: «Не «дурак», а «жопа». Раз на жопе, так про жопу и написано». «Ха-ха-ха! Жопа! Свен – жопа! Свин и жопа! Мине, мине перссе!». Вадик запускает в Свена снежком и попадает ему в плечо, и он хнычет, но ничего сделать не может. Потому что знает: с Вадькой шутки плохи.

    Мы с мамой сидим в автобусе. За нами – пьяные парни. Они что-то начинают говорить про наши «очаровательные носики и глазки», потом переходят будто бы на английский. Даже я понимаю, что это не настоящий иностранный – слова-то они говорят совсем как по-русски. Мама: «Не оборачивайся!». И сидит, будто ей всё равно. Но как только дверь открывается, дёргает меня за руку: «Пошли!». И мы выходим, а до дома – ещё целых две остановки. И тут мама начинает всхлипывать: «Господи, сколько мрази в этом паршивом городишке! Нормальных людей здесь нет…совсем нет… И никто за нас в автобусе не заступился, никто…надо отсюда уезжать!». Я молчу. Я уже знаю, что в России ещё больше пьяных, а за границу не пускают. Куда ехать-то?

    Мы в Таллине с маминой подругой тётей Инной и её сыном Васей. Ваське четыре года и он страшно рыжий. Мне восемь. Сначала мы идём в зоопарк. Нам там жутко не нравится. Звери заморенные, худые, некоторые даже с язвами и ранками. Шерсть у них – клочками, вот-вот отвалится. Особенно страшный – кенгуру. Он бьётся о стенки клетки и стонет. Васька заплакал: «Их бы туда самих, в клетки – ну, самых главных…». «Директора?». «Ну. И чтоб он там умер!». Мамы уводят нас. Им самим не очень хорошо. Я не плачу, но меня начинает подташнивать… И чтоб совсем не стошнило, я вспоминаю московский зоопарк. Конечно, плохо, что звери в клетках. Но клетки-то большие, и звери не раненые. Не бьются ни обо что. Там даже есть тигр, который ест сено. Да-да, совсем как корова! И ещё там есть какой-то лори, но его днём не видать, только глаза горят из домика. И белый медведь страшно попрошайничает, а там ведь написано: «Кормить зверей строго воспрещается».

     После зоопарка мы с мамами гуляем в парке, а потом идём обедать в ресторан. Я раньше никогда в ресторанах не была – только в тартуском привокзальном, ну, это не считается, почти как столовка. А тут красиво. И горчица не в тюбике, а баночке. И официанты – дядьки, а не тётки. Мы долго ждём. Наконец официант подходит к нашему столику. Он старый и краснорожий, наверно, пьяный. Тётя Инна делает заказ на русском. И тут официант говорит что-то очень плохое – то, чего я до конца не понимаю. Может, даже про «русских свиней». Тётя Инна сначала страшно краснеет – так, что мне кажется: она сейчас сгорит, ведь волосы у неё рыжие, как у Васьки. Потом она так же страшно бледнеет, срывается с места и требует жалобную книгу. Ей ничего не дают, просто обещают провести воспитательную работу с официантом: «Да-да, мы поговорим… Мы объясним…». А сами нагло ухмыляются и я вижу, что им по душе то, что он сделал.

    Самое ужасное – мы не уходим из этого ресторана. Сидим серые, голодные и молчим. Только Ваську иногда прорывает: «Его бы самого…в клетку с тигром…этого сволоча…пусть тигр его сожрёт…». Официант приносит еду. В этот раз он ничего не говорит. Мы съедаем жареную картошку с гуляшом, расплачиваемся и собираемся уходить.

    И тут я: «Мам, меня тошнит!». «О Господи!». И мама тащит меня в уборную. И мне по пути хочется затошнить всех в этом ресторане – официантов, посетителей, блестящие баночки с горчицей, четырёхугольные столики. Но я сдерживаюсь и меня рвёт над унитазом. Но рвоты так много, что она и на полу, и на стенах, и на раковине.

    Меня тошнит этой жареной картошкой с коричневым слизистым соусом, и этим горошком, и этим официантом, и его красной рожей и голубыми глазами, и этой уборной, и говном в унитазе, и тётей Инной, и Васькой, и мамой. Всем миром. Только мир не замечает, что он уже съеден, размолот, прошёл сквозь все желудочные соки до моей гортани и изрыгнулся.

     Хули ему пули…и я ему тоже ничего не должна, этому миру, где людей обзывают «русскими свиньями», «курадами», «чучмеками», «жидами». Ничего не должна. И пошёл он – в эту рвоту, в это говно, и пусть там гниёт, пока не сдохнет. А мне, русской свинье, на него насрать. Ну, свинья так свинья. Русская так русская. Хоть японская.

      Мама быстро вытирает рвоту салфеткой и даже не ругает меня. Только ухмыляется – почти как официант: «Да уж…русские свиньи…вене сеад[6]».

     Я выхожу из уборной, освобождённая от этого мира. Он забил на меня, а я – на него. Раз я ему хули, то он тоже мне хули. Так что пусть не выёбывается.