Другая память
1.
«Музей Нежности, например. Ревности, Ненависти.
«Самое время.
«Да, музеи реликтового человека. Музеи чувств…
«Интерактивные?
«А отчасти интерпассивные.
«Это как?
«Это когда ты делегируешь свою эмоцию другому, и он переживает ее
как бы вместо тебя.
«Как плакальщицы на похоронах?
«А потом дождь писать, одну каплю. Страниц триста.
«Две – терпимо еще. Книга. После двух – телевизор.
«Пошлость с трех начинается. Ну, без четверти.
«Пушкин умер без четверти.
«Крест. Восток-Запад. Смерть, четыре.
«Странно, что никто не пишет лицо.
«В литературе?
«Войну пишут, мир. Даль пишут, от носа и дальше.
«А лица нет.
«То есть круглое, волосы светлые, глаза голубые, скулы…
«сводит.
«С вариациями. У Набокова, например.
«Да, слегка, на полях.
«А что, собственно, нам дано, кроме лица? Это мир на полях, а лицо…
Да, пожалуй, их психоландшафты никто не описывает. А почему?
«Ну, наверно, здесь не один ответ. И религиозные табу. У мусульман –
вообще на изображения, лиц – тем более. На Востоке и у
индусов мир преходящ, мним, на воде писан, не стоит вглядывания,
фиксации. В иудео-христианской традиции лицо опущено – чем
ниже, тем благочестивей.
«А греки?
«Лицо событья. Не наоборот. Рок лицо правит.
«И еще, наверное, нужно время, чтоб из такой несусветной дали прийти
к зеркалу. Тысячелетья.
«Да, перефразируя Хайдеггера, мы слишком рано приходим к богам, и
слишком поздно к бытию.
«Ну и потом, это еще преодолеть в себе надо: лицо ведь не
инструмент, не посредник между внешним и внутренним…
«Но и придя к нему, к лицу то есть, кто опишет? Видящих – не бывает
много, а из них способных к письму – единицы. Психоландшафт
лица – это ведь нана-уровень…
«А еще?
«Еще кофе.
«Горечь к сладости – один к одному, да?
«Да.
«И ледяной водой, чтоб крестец у него ломило? И на
медленно-медленном огне, чтоб его кундалини размаривало, чтоб она текла,
распаляясь и восходя к горлу?
«Да, но и там, у горлышка, не сразу вскипала, а чтобы как бы
переглатывала себя, сдерживая.
«То есть пару капель холодной, сверху?
«Не обязательно. Просто отвлечь ее от огня и вернуть. И еще раз.
Пока светать не начнет.
«С пеночкой.
«А о призраке отца Гамлета я говорил?
«В виде радиоуправляемого буя, плывущего по волнам, да?
«Да. И помни обо мне.
«Хорошая инсталляция. Особенно в ночном океане мимо проплывающих
кораблей. Метров семь фигура? С подсветкой снизу?
«Можно и голографическую, а можно и плотскую, из ширпотреба.
«Смотри – сбежит… Чашки там, наверху.
«А детей животным отдать.
«Всех?
«Нет, к этому мы еще не готовы. Пока лишь отдельных особей. Этот
коридор нужно еще обустроить.
«Ну и? Они ж в миг вывалятся из «человека». Это ж самый неустойчивый
вид в природе. Мозг один, ничего больше. Перекати-воля.
Никакой генетической памяти. В сравнении с другими тварями –
никакой. Вынь социальную решетку – рассыплется. С собакой –
собакой станет, на четвереньках ходить, выть, зарастать
шерстью.
«Я и говорю: не готовы.
«А Исайя сказал: и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и
малое дитя будет водить их.
«Вот видишь.
«С этим нужно что-то делать.
«Коридора нет.
«А потом сказал: будьте как дети.
«И птичка вылетит.
«Лет человеческих – 70. А при большей крепости – 80. И лучшие из них
– труд и болезнь. Но и они проходят. И мы летим.
«Это честнее. Соломон?
«Да.
«Вот если бы лет человеческих – 7. А при большей – 8. То есть такой
вид людей – дети.
«А другой вид – взрослые, без детства. Без рая потерянного. Без
раны, которую зализывают всю жизнь.
«И третий – старики. То есть такими и рождаются, не зная ни детства,
ни становления. И старость их – не изношенность жизни, а –
что?
«Сущность.
«Да. И стратегия их – «мы летим».
«Где-то это уже было… Куколка – гусеница – бабочка?
«И спрашивает Розанов у Флоренского: а в ком же из них их душа? Не
может ведь быть она рас-троенной?
«Это когда они чай пили у ботаника Каптерева?
«Вот я и говорю. Надо ей один материк уступить.
«Кому?
«Природе. Мы ж не воздух, чтоб настолько быть повсеместными. Чуть
ужаться и уступить. «Да, наш дом во времени, их – в
пространстве.
«Она вся была как та ниточная игра света на мелководье в солнечный день.
«Это о ком?
«Так, вспомнилось.
«Хамы, в общем-то.
«Ну да. Срывать покровы. С Отца, с Сына…
«Хомо сапиенс.
«Легковесный ход.
«А о чем говорить…
«В эти годы. Срам – после сорока рот открывать.
«А чтоб слушать – гением нужно быть.
«Соснора пишет: «Почему такой тяжелый осадок от людей? От всех».
«Да. Особенно пауза между фразами.
«Смотри: лежат в кашке.
«В чем?
«В школьной травке с белой такой накипью сарафанчатой.
«Кто?
«Кенгуру. Видишь?
«Как шезлонги, разбросанные по лужайке, на боку.
«Нет, напротив. Жезлонги как раз незримы, как и веревки, которыми их
привязали к ним и опрокинули набок.
«Сингулярно лежат, по одной.
«Зал ожидания. Среднерусская полоса. Матери и ребенка.
«Чудный рассказ. Тонкой кисточкой, 0,1.
«Похоже, говорит Бодрийяр, мы вступили в такую зону, где ничто не
может закончиться. Возможно, мы присутствуем при конце смерти,
конце аутентичной работы траура. Где все обратимо. Где все
мертво и в то же время не в состоянии умереть.
«Это там, где про вирус?
«Да.
«А потом?
«Потом мы все же свернули на развилке на ту неприметную дорожку,
которая вывела нас к огороженной низкорослым забором детской
лужайке с выгоревшей травой.
«Нет, не выгоревшей, почти под ноль выкошенной.
«Ну да. И посреди нее лежал Рихтер, пианист. На животе лежал, под
тяжелым малахитовым щитом, голова чуть приподнята, запеченная,
руки вывернуты назад. И в углу губ эта тоненькая травинка.
«Елозит по сторонам этими запекшимися культями, линеит траву…
«Ну-ну, не нагнетай.
«Ладно, дальше.
«Дальше снова развилка и заросший плющом павильон.
«Да, ничего не кончается.
«Хелен ее звали. Горилу. Сидела в углу, семнадцатилетняя, за
стеклом, в пол глядела, чуть отвернувшись.
«В пол и характер?
«Люди накатывали, как горох, барабаня в стекло, она нехотя
поворачивала к ним голову и устало смотрела сквозь них как в стекло.
«Что Троя вам…
«А чуть в стороне, на таком же шезлонге, только железном, на
колесах, сидела женщина с тихим светлым лицом возраста позднего
сентября, ноги укутаны пледом, и руки казались маленькими, как
у кенгуру. Она ждала, когда отхлынет толпа и можно будет
подъехать поближе.
«К той – как ты сказал? – Дездемоне?
«Хелен. Наконец, когда зал вдруг опустел, она подкатила вплотную к
стеклу. Хелен медленно поворачивала к ней свою обугленную,
яйцевидно вытянутую к затылку, как у египетских цариц, голову
с маленькими, едва теплящимися родничками глаз, вдавленным
носом с оплавленными ноздрями и этим тонким, как бы чуть
кровоточащим швом рта. Две неполных котомки ее грудей, подмятых
с боков руками, опущенными вниз, меж разведенных коленей.
Обе женщины смотрели друг другу в лицо в недвижной тишине.
Эта, в коляске, целиком умещалась в черном зрачке той, и зрачок
ее чуть светлел поблескивая. А у этой, с
бледно-васильковыми глазами на удивленно-детском, почти безбровном лице –
темнел. Ежик солнечно-зябких волос и поджатые к плечикам руки.
«Хелен, – еле слышно подрагивала она теплыми, как бы чуть
застенчивыми губами, – Хелен…» Та медленно отводила голову,
прикрывая глаза.
«А потом ты незаметно подошел ко мне сзади, положил руку на плечо, а
другую на поручень и повез меня по тенистой дорожке –
долгой-долгой, как жизнь, так?
«Так.
«А потом?
«Еще чашечку?
«Нет, достаточно. Перевернем эти.
2.
«Теперь моя очередь, да?
«Если хочешь.
«Встреча их почти невозможна.
«Хорошее начало.
«Разные у них ареалы обитания. Но, видимо, обе вышли к краю своих границ.
«Это точно.
«Обе – приблизительно одной длины тела, окраски, роста. Обе, встав
на задние лапы, дышали б в лицо человеку. Обе самки. На этом
их сходство кончалось.
«И открывалась пропасть.
«Да. Они стояли по ее краям, глядя в глаза друг другу.
«То есть чуть в сторону.
«Мутно-жидкие, как сукровица, красновато-желтые капли меж запекшихся
век – у одной, и тягуче-медитативные янтарные очи другой.
Она чуть узила их, отводя взгляд вверх и в сторону, пока та,
нагнув голову, глядела, казалось, в упор.
«А лицо?
«Рыхло-гнилое, грязно-песочного цвета с затемненьями вокруг глаз и рта.
«Будто ее обмакнули не в этот свет?
«Да, будто она там не выспалась. Но и здесь не доспать ей, не выжить.
«Ни там, ни здесь.
«Будто не донесли ее, обмакнув, – оттуда.
«Выронили.
«Стоит, смотрит с этим мокрым проклятьем в лице, переходящим во
вздыбленную шею, стоящую на четырех отростках. Будто нет у нее
тела. Только эта могучая шея, растущая от ушей и заросшая
шерстью сзади, у хвоста. Будто тянули ее из какой-то вязкой
утробы, вырвав с кваком, слизью лишь эту часть. Так и стоит,
расходясь под наклоном вверх, к раздутой грудине, и чуть
сужаясь к гнилому огрызку рта. Дышит, склабясь. Запах смерти во
рту, серы.
«А та, другая?
«Стоит выгнув спину, шипя, кренясь набок, чуть задувая глаза, как
свечное пламя. Кисточки на ушах, в мягкой шерстке лицо,
светлая женственная бородка – мусульманки, сменившей пол.
«Ну, допустим.
«Расстоянье меж ними – прыжок для одной, для другой – метров семь,
на галоп с шага. Нет под первой земли, и внутри ее нет, вся –
как воздух, жгутом стянутый. А другая – по горло набита
землей, каменистой и жилистой, с перегноем.
«Да, цепкая ж у тебя память.
«Нет. Я мало что помню. Почти ничего. Это другая память. Как мел и вода.
«Мел и вода?
«Да. Ни прыжка, ни разбега, ни звука. Рваный взвинченный ком двух
сцепившихся тел. Миг – и нет их, горчичное облачко пыли,
оседающей. Рысь на ветке, вниз смотрит. Гиена сидит на боку,
вывернув голову, с клоком шерсти во рту.
«Мел и вода… Странно. Может, как кофейная гуща?
«Нет. Как сказала. А кофейной гущей была земля. И таким же, чуть
легче – небо. И еще – листья. Опавшие, мокро-желтого цвета. С
красноватыми, как бы лопнувшими сосудами. Как яичный желток.
Да, эти листья опавшие – в небе, в земле, повсюду. Когда
открывала глаза. И опять проваливалась. Да, как гуща кофейная.
Даже тогда, когда солнце всходило. Просто чуть воздушней они
становились, разводы эти. И листья. И как-то странно все
передергивалось – тот свет и этот. Когда приходила в себя –
будто на тот приходила. А когда теряла сознанье – будто тот
свет теряла, проваливаясь на этот. И опять передергивалось. А
потом это белое донышко чашки – высоко в небе. И разводы
густеющие к краям. А потом опять все крошилось и опадало в
день. Со всех сторон. Эти мокро-желтые огоньки. Нет, боль не
чувствовала. Вернее, она была какой-то чужой, не моей, в ногах.
Будто ноги мои в стороне лежали. Как тающий снег. И только
когда пытались срастись со мной, вскрикивала и
проваливалась. А она все эти дни рядом сидела, за моей спиной. Я не могла
ее видеть, повернуть голову не могла. А она сидела и
указательным пальцем утапливала эти свечные, мокро-желтые огоньки
в землю. Да, вот так – медленно, сосредоточенно, один за
другим заправляла в вязкую гущу своим указательным и при этом
вытягивала нижнюю губу подрагивающим совочком. А они, эти
листья, вновь выпрямлялись, как только она отводила от них
палец. Я говорила тебе, что она тогда, как и я, ребенка
вынашивала? Нет? Ну да. Они думали, что она их ко мне не подпустит.
А она лишь сидела и утапливала эти мокрые огоньки, и
движения ее становились все медленнее и голова клонилась все ниже.
Они ж выстрелили в нее двойную дозу. А потом на ухабах, нас
же везли в одном кузове, я – у кабины, а она – там, у
дальнего борта, и ее так подбрасывало, связанную, подбрасывало и
головой било о железное днище, и глаза у нее от этого
открывались, невидящие. А потом уже ничего не помню.
«Может, передохнем?
«Как хочешь.
«Хороший у тебя вид из окна. Смиренный. Река, мел…
«Да, такой период. Это, собственно, рукава. Смирительные.
«А на том берегу – небо?
«Да, жиденькая побелка. Подтеки. Это от соседей, сверху.
«А я люблю такой свет. Как мел просеивают. И этот бледно-розовый
след вдали, чуть размазанный, как на губах помада.
«А потом тишь такая, что слышно как все вокруг поскрипывает, как мебель.
«Что поскрипывает?
«Всё. Мир, воздух. И ночник горит в конце коридора.
«Да, хорошо с окном. Вроде как есть оно, а сквозь него смотришь –
вроде как нет.
«Вот и с душой так.
«То там, то здесь.
«А утром смотришь – будто мир наизнанку надет – все швы видны.
«Тебе помочь?
«Нет, я справлюсь.
«Плотин говорит: души похожи на амфибий; то живут по сю сторону, то
в потустороннем мире – смотря по обстоятельствам. Это ничего
– по обстоятельствам – да? То есть, если мир человека это
его обстоятельства, значит – смотря по человеку.
«Да, то там, то здесь.
«Помнишь, когда-то выпускались такие сборники «Судебно-медицинской
экспертизы»? Нет? Ну, может и сейчас они еще выходят.
Небольшим тиражом, для узкого круга. Так вот в одном из них была
статья с таким названием: «Редкий случай разделения человека
тупым предметом на две половины». Авторов двое: док. мед.
наук Солохин и его ассистент Тарловский. Некоего пешехода К.
сбил автомобиль «газ-24». «Случай» состоял в том, что К. при
этом разорвало на две половины, и расстояние между его
верхней и нижней частью составляло около 12 метров, как раз ширина
той дороги, по сторонам которой и лежали его половины. То
есть длина его тела теперь была примерно 13 метров 80
сантиметров, учитывая этот огороженный промежуток разрыва, в
котором перемещались Солохин с Тарловским. Оба в белых халатах,
один производит замеры, другой записывает в журнал. И,
конечно, никакой метафизики. Сухой протокольный дискурс. Брыжейка –
здесь, хвост поджелудочной – там, фасциальный разрыв – вот,
и пр. И снуют они, эти двое, туда-сюда, живые, в нем, в
мертвом. И вот есть пространство, в котором они совершают эти
замеры. И есть время, в котором они говорят меж собой. И
человек, то есть две его половины, с разрывом. И взгляд на эту
историю. Один – с точки зрения этих экспертов. Другой – с
точки зренья души этого человека, еще стоящей над ними. И
третий – например из окна, нашего. И четвертый…
«Ты к чему это?
«Бог его знает. Может, это не рысь была…
«А кто?
«Да мало ли? Может, панночка… Как ты сказала – кренясь, задувала
глаза? Панночка, да? А теперь переход?
«Нет, без перехода. Самый глухой угол парка, слепое его пятно.
Занесенная листвой дорожка, сумрачная, сырая, со сплетенными над
нею ветвями. Солнце туда едва сочится. По одну сторону, в
глубине, за стволами – сетка. Чуть поблескивает. И по другую,
еще менее различима.
«Как ты сказала? Жизнь как слепое пятно?
«Нет, так я не говорила.
«Да, послышалось.
«Он сидит на обочине этой безлюдной дорожки. Смотрит. То в одну
сторону, то в другую. И видит обеих. И они видят – и его и друг
друга.
«Странно.
«Странно, думает он, почему их сюда поместили, в это слепое пятно. И
почему – рядом, на расстоянии взгляда. И почему так, что
обе отрезаны зрением ото всех, кроме друг друга. С этим
сквозящим просветом меж ними, с чуть расступившимися деревьями,
чуть отклонившимися ветвями.
«Да. Почему?
«У рыси – и клеть просторна, и соток пять-шесть угодий с деревьями,
с водопоем. А у той – пустырь, с одной стороны какой-то
канавой подоткнут, с другой привален длинной спиной сарая.
Пустошь, сеткой охваченная, ветошь с залысинами земли, сумрак,
гетто. И на краю его – в землю воткнутая шея сидит с натянутой
на нее головой, в просвет смотрит.
«Да, в упор, в глаза.
«Странно, думает он, ни одна тварь так не глядит. Кроме нас.
«Да…
«…думает, она бы и в зеркало так глядела. Как мы. Как в смерть.
«Да…
«…думает, как мы, те, кто о ней знают. Может, отсюда на ней и эта
печать проклятья, вгрызшаяся в лицо, эта кара, гнущая ей
крестец? И эта ответная, равная им – самость что ли отчаянная,
богоборческая, эта воля отпетая, безоглядная.
«Так Иов бы сидел, врытый в землю, отринутый, с перекушенной в высь пуповиной.
«Сидит, глаз не сводит.
«Да, я слышу.
«Он отводит взгляд к той, другой. Та – чуть в сторону смотрит, в
верхний угол просвета.
«Смеркалось уже.
«И я бесшумно приблизилась к тебе сзади и закрыла тебе глаза ладонями. Так?
«Так.
«Кто?
3.
«Ты?
«Я. И потише, мама спит еще.
«Можно тебя потрогать?
«Потрогай. А почему ты так рано?
«Сон неинтересный. А что ты тут делаешь.
«Чай пью, в окно гляжу. Видишь, день какой – как твоя пижамка. А ты
бы его подправила.
«Я подправляла, все равно неинтересно.
«Да, есть такие, что и не подправишь.
«А я знала, что тебя увижу. Просто не думала...
«И я не думал…
«А мама?
«Какая мама?
«Моя, а чья же?
«Кто тебе это сказал?
«Это мы так разговариваем, да?
«Да. Вот я, например, от тропинки… Чай будешь?
«На травках.
«Как твои глаза?
«Да, не крепкий. От какой тропинки?
«В горку.
«А потом?
«Ты сейчас говоришь, как мама.
«Вот видишь. Хочешь, я вздохну?
«Давай.
«Похоже?
«Да, очень.
«Теперь ты.
«Слушай, может, хватит на меня так смотреть?
«Ладно, но и ты на меня так не смотри. И куда же она вела? К снежной вершине?
«Да. А на ней стоял як.
«Кто?
«Ну такой бык в полнеба, в белой шубе, как в облаке, из которого
проступали только глаза и рот.
«А рога?
«О да, как башни света. И он шел в небе, пригнув голову,
проваливаясь по грудь в слепящий снег, и взметал своим горячим дыханием
вихри перламутровой пыли.
«И ничего не боялся?
«Ничего.
«Даже упасть в пропасть?
«Ну тебя ж не страшит упасть в небо. У тебя ведь не было такого опыта?
«Был. Во сне. И еще: я ведь не стараюсь не упасть. А он, наверно,
старается, когда идет по краю. Видишь, неправильное сравнение.
«Все неправильные.
«Зачем тогда сравнивать?
«Чтоб было легче увидеть, понять.
«Легче, когда неправильно?
«Легче, в смысле родней, узнаваемей. Иначе у всех свой ключик во рту
и никто ни с кем не разговаривает. И не подмигивает даже.
Сколько сахару?
«Три. Значит, ни одного врага у него нет?
«Есть.
«И такой, что может его убить?
«Да.
«Кто?
«Волк.
«Но как? У него ведь, ты говоришь, такая пышная шкура, как облако. Не прокусишь.
«В том-то и дело. И они это знают.
«Кто?
«Волки, они ведь стаей охотятся. И окружают его, и бегут по кругу, а
он внутри, в центре. А они бегут, искоса глядя в одну точку
на нем, точку смерти. И – то один срывается с круга, то
другой, и летят в прыжке к этой точке, но промахиваются и
виснут на его шерсти, как комья грязи. Или, вспоротые его рогом,
откатываются. А вожак не торопится, то замрет, вглядываясь,
то вновь бежит во все редеющем круге. Сядь ближе, ты ж
проливаешь.
«И они закруживают его до смерти, да?
«Нет. Вожак, наконец, сходит с круга и, взвившись с оскаленной
пастью, летит к этой точке. И, на долю секунды зависнув над ней,
с хрустом смыкает пасть. И, жмурясь от брызнувшей крови,
медленно падает в снег. И отходит, уже не спеша, косо
оглядываясь исподлобья. И ложится, кладя крапленую морду на лапы, и
смотрит. А тот все стоит недвижно и тоже смотрит. И не
понимает, что его уже нет на свете. Хочет вдохнуть, и не может.
Ноздри вырваны. Кровь пузырится, ворочаясь в них, стынет.
«Сильно больно ему? Страшно?
«Так сильно, что он не чувствует уже ни боли, ни страха. А перед тем
– не успел даже. А еще перед тем – и не знал, что так
будет.
«А я знала.
«Что знала?
«Что увижу тебя.
«Пей, стынет.
«А если б он промахнулся? Тогда б выше неба взлетел, да? На башне света?
«Да, стоит, как саван, а внутри никого.
«Как что стоит?
«Нет, это про себя.
«Значит, от той ты тропинки, которая в горку ведет? А дальше?
«Ну, они ведь ведут в обе стороны. И говори потише.
«Зачем? Нет там никакой мамы.
«Как это никакой?
«Так. Я заглядывала.
«Интересно.
«Да уж, конечно. Но ты меня этим не испугаешь. И вообще… Я тебя не
таким представляла.
«С крыльями, небось? Или чтоб нога из головы росла?
«Не, тут у нас потолки низкие. Просто не похож и все.
«Отчего ж?
«Не знаю. Но не потому, что ты без чудес. И не надо на меня так
смотреть, мы же договорились. А теперь я тебе историю расскажу.
Теперь мой черед, да? Придвинь ко мне руку. Нет, левую. Как
ты говорил? Умер уже, и умереть не может? Да, вот сюда,
ближе. И закрой глаза. И я закрою. Сейчас. Сейчас…
Она смотрит в свое отраженье в воде. Долгое-долгое, иконописное,
истончаемое, как у Дионисия, от земли к небу. Смотрит, и вода в
этом матово-утреннем свете чуть смягчается, мироточит.
Она стоит на берегу пруда. В ногах у нее – едва опушенный комок.
Даже если б он смог запрокинуть голову, глядя вверх, ему б не
хватило длины взгляда до шеи ее, не то что до неразличимой в
небе ее головы в эфемерной короне. Он перекатывается,
путаясь в ногах, подергиваясь, как отрубленный от нее.
Она вглядывается в тот берег. Там, под навесом листвы,
полуутопленное бревно. Над ним висит снежно-розовое белье. Нижний край
его лежит на бревне, уходя в воду. А под водой, на том же
бревне, сидят пеликаны, головой вниз сидят и вверх смотрят на
свои отраженья.
Она вскидывает голову, вслушиваясь затылком в этот призывно-истошный
крик за спиной. Оборачивается.
Тоненькая рука стелется по траве. Рука с крохотным ужаленным
кулачком стелется и кричит, чуть разжимая пальцы. И за собой
волочит это тысячеглазое зарево, этот взметенный к небу ожог, эти
врата рая с защемленной в них рукой.
Он приближается к ней зигзагами и кричит, будто кто выкручивает в
траве эту руку. Близится, и уже застит ей небо, небо ее – в
алмазах.
И рука обвивает шею ее и гнет к воде. Она бьется в свое отраженье –
горлом, а голова запрокинута на весу.
Небо топчет ее. Она выгнулась, тянется глазом к нему, в этот веер
пылающих звезд. Отшатнулась. Тьма сомкнулась над ней и прижала
к земле, и кривясь, как гармонь, разъезжается.
Рваный свет вдруг проламываясь из воды, с мокрым гулом стягивается
на лету, удаляясь.
Бревно покачивается еще. Отраженье ее подрагивает в воде с примятой,
чуть съехавшей набок короной. Она отводит голову. Замерла.
Смотрит искоса. Там, внизу, в топкой вмятине от ее тела.
Наклоняется. Тюкает этот вязкий комок в тине. Пятится, чуть
приплясывая в траве головой, будто о землю ее обтирает.
Он выходит из зарослей на поляну. Клюв разинут беззвучно – вверх,
глаза заволочены. Путь за ним тянется, как в светающем небе –
едва различимый, млечный.
Вот. Можешь открыть глаза. Слышишь? Что ты молчишь?
«В себя прихожу.
«Я тоже. Много слов непонятных.
«И откуда это в тебе?
«А в тебе? Ты же сам говорил: она идет в обе стороны.
«Кто?
«Тропка.
«Это другое.
«Другая память? А ты будешь со мной, когда вырасту?
«За тобой не поспеешь.
«Не волнуйся. Я знаю. И – сделай чуть посветлей.
4.
«Не слишком темные?
«Что?
«Волосы.
«Я б не красил. Чудные у тебя, пшеничные, как поле, когда тень на него ложится.
«А у меня ночь. Ложится?
«Ложись.
«А вот Медведица, видишь? Чуть левей от Земли.
«Да, странный ракурс. А здесь, на Луне, мы в какой ее стороне?
«Угадай.
«Ну, не море ж Надежд?
«Не море.
«Дай подумать. В пустыне Любви?
«Не выдумывай. Нет такой.
«Тоже хорошее имя: Нет Такой. Или мы в кратере, в его ложесна? Тогда
имя должно быть мужское, но женское. Демон Лилии. Нет? Вдох
Белизны? Когда же ты все это успела?
«Ну, это только эскизы мои, а работала здесь целая бригада. Мне даже
пришлось переехать в гостиницу на этот месяц. Они же и
стены переставляли, и пол вскрывали, чтобы Луну плавно заправить
в него, выпукло, чтоб вот так под углом плыла. Луна – было
самое трудное, все ручная работа, точный фрагмент,
приближенный. А Земля, звезды, ультрафиолетовый свет – это уже проще,
готовая технология. Сложность была лишь с их ракурсом, с
Луны. И потом, я их все торопила, хотелось успеть к твоему
приезду. Чтобы это осталось, запомнилось, как тогда… И времени
у нас – как тогда – почти нет. Одна ночь.
«Как – одна ночь?
«Завтра я улетаю. В Кению. Потом, после родов, перееду в Танзанию –
дописывать работу.
«Но… Подожди. Это ж безумие… сейчас… ехать. И там рожать. Где – на дереве?
«Ну это еще не скоро. И, прошу тебя, пожалуйста, не думай об этом,
давай забудем, всё-всё, чтоб ничего не осталось, ни Земли, ни
имен, ничего…
«И воздуха?
«Нет тут воздуха, кроме нас.
«А эти крылья – привязанные, в углу – тоже ручной работы?
«Да. Гелий. У нас же здесь не земное притяженье.
«Да, у нас неземное.
«Белые, видишь?
«А если б они не были белыми, их бы не было видно, да?
«Да, так и будет, когда наденем.
«А без них, без этих метафор, мы кто?
«Никто, наверно. Пока в языке, в культуре, то есть. Никто. Не люди.
Помнишь, ты говорил: пробрасываешь себя, как плоский камешек
по воде, пробрасываешь вперед эту так называемую
реальность.
«Да, бежишь по воде, стало быть существуешь. Иначе мир – один к
одному: тишь, нет человека.
«Значит, в буквальном смысле, в значении один к одному – ничего нет?
Даже чашки кофе?
«Есть. Но тогда нас нет. А если мы есть – чашки нет, в этом – неизменном смысле.
«Жаль. Хотелось бы.
«Увы.
«Ну, в некотором смысле есть.
«Не в истинном?
«Истина – это подвижная армия метафор.
«Кто тебе такое сказал?
«Ницше.
«И где ж он?
«Там, на Земле, на кухне.
«Далековато.
«Да нет, секунда.
«Для света.
«Хочешь?
«Нет, не уходи.
«Только тело.
«Да, все, что у нас отнято. В обмен на время. Только тело,
пространство его, дом, миф. Путь возврата к нему. Одиссея к его
Итаке. А там уже полон дом женихов, да? И оно все ткет и
распускает себя, это пространство тела, богооставленное. И нигде его
нет. Ни там, где оставлено, и ни там, куда выбыло. Да, лишь
камешек вдаль по воде танцует. И нет никого за ним, одежда
сброшенная, песок...
«Вот и кофе. Видишь – одна секунда. А с кем это ты разговаривал?
«Так, с одной девочкой. Вроде тебя.
«И о чем говорили?
«О теле. Твоем теле. Рассматривали его на просвет. Сквозь жизнь. Как
водяные знаки.
«И что ж из них иллюзорней?
«Взгляд, наверно.
«А потом?
«Потом мы занимались с ней каллиграфией.
«Тела, да? И потом немножечко танцевали, да?
«Ну, вроде того.
«И от тела твоего пахло, как от солнечного леса после дождя. И я
прятала в нем лицо, жмурясь от этого щекотного счастья, не
находя себе места…
«Да, ты так смешно перепрятывала его, этот зажмуренный хуторок лица,
то под мышку зарывшись, то в ладонях топя и сквозь щелочки
глядя…
«А ты все плыл, прижимая меня к груди, по волнам, по воздуху, по
огню… Все плыл, пока ничего не осталось – ни волн, ни огня, ни
имен, ни земли… Ничего, – обними меня, – кроме ты. Кроме
лунного, – крепче, еще, – кроме мы. Кроме голого, – да, возьми
меня, – да, да…
«Да, светает. Знаешь, кажется, я постарел в эту ночь лет на сорок.
«Нет, мужчина в любви не стареет. Это тебе на меня глядя кажется, да?
«Ну что ты. Просто такая щемь от всего – от себя, от этого неба
светающего, от разлуки с тобой.
«Ну, недолгой, ведь не навсегда.
«Да, недолгой.
«И потом – с новой жизнью, с ребенком, с тобой…
«Да, с тобой.
«Что с тобой? Может, что-то не так?
«Нет, все так… хорошо… будто не на земле.
«Так и есть. Но тебя что-то мучит, другое.
«Да нет.
«Что-то вспомнил? Ты кратко забылся и как-то вздрагивал всем телом,
бормоча: тень, тень… Что, сон?
«Да, странный.
«Скажи.
«Да нет, чепуха. Тебе уже собираться.
«Скажи.
«Я не помню начало.
«А потом?
«Потом…
Он стоял так часы, дни, не шелохнувшись. Как вытесанный из камня.
Если бы не глаза. Но чтобы увидеть их, нужно было обойти его
спереди. Но там начинались заросли и спуск к реке.
Он стоял, подняв и чуть вытянув голову – туда, в даль. Но, похоже,
не видя ее. Напротив, даль, казалось, текла вспять, в его
зрачки, и он провожал ее взглядом – туда, внутрь, вдаль.
Глядя на его баснословные спирали рогов, расходящихся в стороны,
параллельно земле, трудно было представить, каково ему их
держать на весу. Еще более странно, что мысли этой не возникало.
Он был, казалось, в том медитативном, почти невесомом равновесии,
когда оба мироздания – внутреннее и внешнее – исчезают друг в
друге.
Справа от него, шагах в пяти, стояли две женщины. Его женщины. Они
стояли к нему спиной, лицом к стволу дерева, едва не касаясь
его губами. Щекой к щеке, неподвижно, и расходясь спинами.
Часы, дни.
Он мог бы их видеть, если бы чуть повернул голову. Голову – вместе с
далью, с зарослями, рекой.
И они бы могли, если б губами не чуяли этот легкий ток от дерева,
точнее, от него, за спиной.
Странно, чем дальше уводишь взгляд от него, тем легче все, что
встречается на пути, теряет достоинство что ли, осанку.
Мельтешит, обесточивается, мелеет. Трава, река, небо. Человек в
разбеле.
Неубедительность, какая-то небрежность была в округе, взгляд то
скользил вихляя, то подскакивал перед деревьями, как на ухабах.
Даже в небе эти несколько валких строк подворачивались
размываясь у края страницы.
Казалось, это мир, оставленный впопыхах. С опрокинутой далью. Со
смятой постелью. С озерцом пригорелым, в кофейных разводах.
Нет, не мир, а какая-то сдача с мира. От которого след простыл.
Завернули и унесли.
Он стоит – как последнее царство, с тихим светом в нем, облетающим,
листопадным. И – спиною к нему – две женщины, в ствол
уткнувшиеся лицом.
Если бы не трава под ним, казалось, с тех пор, как стоит он, ничего
не меняется. Если бы не трава, не эти пятна кровавого
расчеса на ней. Одно – под его животом, уже подсохшее, забуревшее,
и два – под грудью, топкие, переливчатые.
Он все еще плыл над собой, все еще неуверенно, пробуя под ногой
воздух, почти не сходя с места. То ли не в силах его оставить.
То ли боясь неосторожно задеть его, растущего вспять, как
тень, под ним. Как тень в полдень.
«Прости.
«Я провожу тебя.
«Нет, здесь простимся.
«А встретимся – на Земле?
«Если хочешь.
«В музее Нежности, например?
«Да, похоже.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
