Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Начало.

***

Ольге

Когда: осторожно, окрашено,
где скальпель, фокстрот и зажим...
Мне стыдно, кромешно и страшно
завидовать крыльям чужим.

Ах, девочка, ловкий кузнечик,
гитарных аккордов боец,
раздвинутых ножек разведчик,
ладоней моих военспец!

Поют победитовы сверла
и мраморный крошат висок.
Тебя окунают по горло
в холодный гранатовый сок.

Не зря — называют Удачей,
не зря — посвящают псалмы.
Ты веришь в меня из кошачьей,
бесстыдной египетской тьмы.

Когда я восстану в котельной
ментовскую слыша дуду,
как водопроводчик — в похмельном,
безбожно текущем году.

***

Широкоскулая степь. Желтизна бубенцова.
старый фольксваген, заглохший в Аскании-Нова,—
Братец Аленушка. Автопортрет Васнецова.
Блеет козленочек (с волчьим билетом). Хреново...

Мне отпускает холодное пиво кофейня,
пахнет зерном перемолотым Зина, хозяйка.
А за окном безлошадная спит таратайка,
там, где стояла усадьба барона Фальц-Фейна.

Даже в провинции — не обойтись без мокрушки:
Ливень такой, что вселенная — моль на мольберте!
И страусиные перья торчат из подушки,
как заповедные мысли о жизни и смерти.

***

Меня зовут иван. Я украинца — отчим,
по линии метро, Дидро и многоточий ...
Меня крестил — монгол, рожденный, между прочим,
во время перелета Адис-Абеба — Сочи.

Когда пишу стихи — меня зовут Абрамом,
Иосифом и Львом. С похмелия — Ильей,
Гришуней и т.д., трясусь над каждым граммом.
Я — сверх! Я — анти! Под
веревкой бельевой.

Я Гарлем Станислав из племени масаев,
освоивший язык английских мясникоw.
Мне говорят: «Шамиль, тебе звонил Басаев...»,

... Дождь совершает хадж, в четверг, среди песков.
Снег не умнеет вверх, не сбрендивает льдинка,
в наваристых борщах — лавровая листва...
И лампочка в хлеву — увы, не аладдинка,
все спишет ноутбук, не помнящий родства.

«Ганс...»,— промурлычешь ты
над чашечкой кофейной,
невольно оголишь орловское бедро.
И через полчаса, резиною трофейной
пропахнет целый мир и шлепнется в ведро.

Нью-Йорк. Я нынче — Пол, шибает в грудь свобода,
сверкает потолок и лысина портье,
противный, ведь любовь... она мужского рода!,
О, лебедь, либидо! И фикса — от Картье...

Экс вице-мандарин династии Халтура,
какой-нибудь Мишель, праправнук Лао-Цзы,
Я, вобщем-то, никто: искусство и культура,
история надежд из Юрия Лозы.
Предтеча и венец последнего аборта
и первый эскимос, вернее Филарет,
Я вышел из трико для звезд большого спорта
и в партию вступил. И вырубился свет...

Окно

Сода и песок, сладкий сон сосны:
не шумит огонь, не блестит топор,
не построен дом на краю весны,
не рожден еще взяточник и вор.

Но уже сквозняк холодит висок,
и вокруг пейзаж — прям на полотно!
Под сосною спят сода и песок,
как же им сказать, что они — окно?

***

Вечно зеленая накипь холмов. Алиготе.
Словно кофейник, забытый на общей плите,
берег, предчувствуя море, сбегает во вне,—
ближе к волне, в лошадиной своей наготе.
Стол полирован. Сельдью прижат сельдерей,
Брынза, еще не расстрел, но бледна и дырява,
и репродуктор орет, и орава детей.
И на иконе вырванных с мясом дверей —
влажный язык волкодава.
Вот и налили, и выпили, морщась в рукав,
сквозь волосатые ноздри пары выдыхая.
«Что там с погодой?» Хозяин трактира лукав —
снова налив, отвечает: «Погода плохая»
Каждый по-своему жив и по-своему прав,
но почему не посажен на цепь волкодав?

Фонтанго

Водевиль, водяное букетство, фонтан — отщепенец!
Саблезубый гранит, в глубине леденцовых коленец,
замирает, искрясь, и целует фарфоровый краник —
Так танцует фонтан, так пластмассовый тонет «Титаник»!
Так, в размеренный такт, убежав с головы кашалота,
окунается женская ножка, в серебряных родинках пота:
и еще, и еще, и на счет поднялась над тобою!
Так отточен зрачок и нацелен гарпун китобоя.
Под давленьем воды, соблюдая диаметр жизни,
возникают свобода пространства и верность Отчизне,
и минутная слабость — остаться, в себя оглянуться,
«но», почуяв поводья, вернуться, вернуться, вернуться! —
в проржавевшую сталь, в черноземную похоть судьбы
и в пропахшие хлоркой негритянские губы трубы...

Игрок

Дождливые, крапленые дни.
Проигрыватель: в ящик игра,
и тишина, в которой мы одни,
царапает винил...et cetera.

Прости меня за то, что я — поэт:
сегодня я — люблю, а завтра — нет.
Какое бесконечное сегодня!
Вот — душевая, холл, вот — преисподня,
налево — спальня, справа — кабинет...
И пахнет воском
выключенный свет.

Вытягивает шею динозавра
красиво вымирающее завтра,
А я люблю, еще люблю тебя!
Из свежераспечатанной колоды
сдают листву. Бубновый дождь холодный —
бубнит о котировках октября.

Письмо в бутылке

Щебеталь моя, щепетиль,
видно, не в чудовище — корм:
ветреные девушки — в штиль,
шторы полосатые — в шторм...

Мы сидим, колени обняв,
наблюдаем гибель миров:
нет ни темноты, ни огня,
полное отсутствие дров.

Гонорея прожитых лет,
ни стихов, ни денег, ни-ни...
Помнишь, я ходил в Интернет?
Нет его. Теперь мы одни.

Вычеркнут Васильевский твой
и Подол задрипанный мой!
И еще поет, как живой,
на сидишном плэере — Цой.

Некому теперь подражать.
Некого теперь побеждать.
Значит, будем деток рожать
и Его Пришествия ждать.

Где теперь мое комильфо?
Хорошо, что нет неглиже!
Был такой прозаик — Дефо,
он писал о русской душе.

Плакал средь тропических ив,
островное трахая чмо.
Вот и я, бутылку допив,
отправляю это письмо.

***

Жить а ля эпигон,
в окруженье дуэний
в мексиканской стране,—
где течет самогон
из отверстий дуэльных
и твоя Амазонка в огне.

Во-вторых, полюбить:
все, что есть в человеке,
все, что есть у него впереди...
И врагов порубить,
за молочные реки
из твоей хлебосольной груди.

Задремать от греха...,
Пусть заплаканной ивы,
улыбается тень на траве.
Благодарно вдыхать
этот воздух червивый,
мыльный ветер в твоей голове.

***

Я на себя смотрю издалека
зрачком непревзойденного стрелка
и целю в скороспелый опыт свой
отточенною стрелкой часовой.
Зачем я разговариваю с Вами?
нездешними, грядущими губами
благодарю за то, что это — Вы?
Покойный век в прыщавый лоб целую,
чтоб незаметно сплюнуть. Почему я
вас презираю с силою любви?
Бессильна смерть. И есть тому причина —
я жизнью болен так неизлечимо,
что женщина любимая боится
хроническим бессмертьем заразиться.
И остается: ангелу — кружить,
вспорхнув с декоративного камина,
мне — сочинять, а Вам — при этом жить,
мои стихи в камине ворошить —
банальное горит неповторимо!
И остается только морщить лбы,
дрянной портвейн потягивать из фляги,
смотреть на звезды и считать столбы,
завернутые в праздничные флаги...

Мосты

1
Лишенный глухоты и слепоты,
я шепотом выращивал мосты —
меж двух отчизн, которым я не нужен.
Поэзия — ордынский мой ярлык,
мой колокол, мой вырванный язык;
на чьей земле я буду обнаружен?
В какое поколение меня
швырнет литературная возня?
Да будет разум светел и спокоен.
Я изучаю смысл родимых сфер:
пусть зрение мое — в один Гомер,
пускай мой слух — всего в один Бетховен.

2
Слюною ласточки и чирканьем стрижа
над головой содержится душа
и следует за мною неотступно.
И сон тягуч, колхиден. И на зло
Мне простыня — галерное весло:
тяну к себе, осваиваю тупо.
С чужих хлебов и Родина — преступна;
над нею пешеходные мосты
врастают в землю с птичьей высоты!
Душа моя, тебе не хватит духа:
темным-темно, и музыка — взашей,
но в этом положении вещей
есть ностальгия зрения и слуха!