Комментарий |

Бэтмен Сагайдачный

Начало


ЦИРКОВЫЕ

1. Цирковая династия: терракотовые артисты, император перед финансовой бездной: овладев секретаршей, инсталлирует Windows Vista, только юная акробатка смеется из поднебесной, зависая под куполом, от пальчиков ног до макушки в лунном свете, едва удерживаясь на опорах… А еще – ее выстреливают из пушки, но, вчера император велел экономить порох. Буква «О» в кавычках – горящий обруч, смертельный номер, каждый вечер, вжимая пивной живот, пожилой учетчик глазел на нее и помер, а вот, что он записывал в свой блокнот: «Понедельник: трусики из шанхайского шелка, белые, в спелых вишенках. Не забыть очки. Вторник: черные, кружевные и только. Среда: золотистые светлячки. Четверг: она заболела. Говорят, сильная рвота. Пятница: публика – сборище похотливых макак, сплетни про ее беременность. Суббота: она без трусиков. Это хороший знак…» 2. Цирк, цирк, вернее, чирк, чирк – отсырели, спички, слышится плач младенца, прокашливается трубач, длинная, хрупкая тьма в дырочках от свирели, запах свежих опилок, и снова плач. Ослепительно взрывается великанский апельсин, разбрызгивая электрический сок, утираешь лицо от выходки хулиганской, и оркестр наяривает марш-бросок. Выбегают униформисты, жонглеры тасуют кольца, акробаты впрыгивают на батут, иллюзионист приглашает еще одного добровольца: «Постойте здесь. Проткните шпагой вот тут…» Наступает черед танцевать слонам и собакам, дрессировщик – волосы в перхоти, зевающий лев, скачут пони, обдавая зрителей аммиаком, постепенно манеж превращается в хлев. Шпрехшталмейстер радуется, что полон зал: эквилибристу негде упасть, и в конце представленья выходит горбатый клоун, издевательски ощеривая акулью пасть. Он ведет себя не смешно и ужасно глупо, древний голод переполняет его зрачки, что еще чуть-чуть, и ворвется в зал цирковая труппа – в трупных пятнах, кромсая публику на куски.

Lazar.doc.

Удаленные файлы всегда оставляют эхо – tmp, по которому можно их воскресить, и во мне – терабайты любви, печали и смеха, человек, уходя во тьму, обретает нить, и за эту нить, из черноземной пучины, можно вытащить всех, оживить, наделить судьбой: возвращаются дети, женщины и мужчины, вот и встретились, милая, мы с тобой. Полусонные, в черствых крошках земли и неба, опаленные райским огнем слегка, и любить тебя, и не любить – нелепо, ведь второго раза не будет наверняка. О, воскресшие обитатели блогосферы, будем в новых потемках старые комменты жечь, собирая плату, обходит Лазарь свои пещеры, постояльцы знают, на что способен лазерный меч.

ШЕЛКОПРЯД

Я здесь, я тут, потому и зовут меня – тутовый шелкопряд, злые языки плетут, что я – не местный, что я – тамошний шелкопряд, понаехавший, gastarbeiter, пархатый шельмец… …тянутся дни чередою витражных окон, вот задрожал и свернулся в праздничный кокон турецко-подданный мой отец. Сон шелкопряда – это шелковицы смех, ибо она зацветает только во сне шелкопряда, это слова: шаддах, килим и силех, хитросплетенье узоров райского сада. Евнух с кривым мечом, и опять грустны юные одалиски: чья голова на блюде? Все шелкопряды видят одни и те же сны, как в них живут и умирают люди. А я по-прежнему тут, я еще и еще здесь, вот привели туристов, они из страны – Нэтрэба, километровой шелковой нитью укутан весь: от последней строки и до самого первого неба.

* * * *

Кондитерская фабрика Рот Фронт, а я прочитал: Рот в Рот, и сразу всплывает утопленница невиданной красоты и требует кислород, и требует, чтобы винты спасательных катеров не потревожили плод. Она плывет и плывет, а в ней – ребенок летит, а я прочитал: Рот в Рот, нагуливая аппетит. Она плывет и плывет, и черт ее – не разберет, и Бог ее – не простит.

СТАРОЕ НОВОЕ КИНО

Главный герой покидает церковь в зеленом берете, его невеста варит спагетти, принимает душ, спасает котят, на четвертой минуте фильма – свадьба, на девятой – рождаются дети, близнецы, которые в следующей серии отомстят. Револьверное дуло выглядывает из ширинки, крупный план, нарезной ствол, пугающая темнота, выстрел, визжат перекрашенные блондинки, убийца впрыгивает в аэроплан: от винта! Старые кино-злодеи человечнее новых, правда, не тот размах, не так засекречен объект. Главных героев уносит ветром, чахнет песня в кустах терновых, и любовь – пока еще основной спецэффект. Хроники Нарнии, шизики Риддика, грязный Гарри, Морфиус пьет таблетки, Ван Хельсинг нащупал дно… Кадры мелькают в компьютерном перегаре, и Фантомас не вернется в такое кино.

* * * *

Проснулся после обеда, перечитывал Генри Миллера, ну, ладно, ладно – Михаила Веллера, думал о том, что жизнь – нагроможденье цитат, что родственники убивают надежней киллера и, сами не подозревая, гарантируют результат. Заказчик известен, улики искать не надо, только срок исполнения длинноват… Как говорил Дон Карлеоне и писал Дон-Аминадо: «Меня любили, и в этом я виноват…» Заваривал чай, курил, искал сахарозаменитель, нашел привезенный из Хорватии мед, каждому человеку положен ангел-губитель, в пределах квоты, а дальше – твой ход. Шахматная доска тоже растет и ширится, требует жертв, и не надо жалеть коня, смотрел «Тайны Брейгеля», переключил на Штирлица: он прикончил агента и вдруг увидел меня.

* * * *

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму, что я – не сторож сердцу своему. Рай переполнен. Небеса провисли, ночую в перевернутой арбе, И если перед сном приходят мысли, то как заснуть при мысли о тебе? Такая ночь токайского разлива, сквозь щели в потолке, неторопливо струится и густеет, августев. Так нежно пахнут звездные глубины подмышками твоими голубыми; Уже, наполовину опустев, к речной воде, на корточках, с откосов – сползает сад – шершав и абрикосов! В консервной банке – плавает звезда. О, женщина – сожженное огниво: так тяжело, так страшно, так счастливо! И жить всегда – так мало, как всегда.

* * * *

Твердый дятел – клюв в алмазной крошке, что ж ты, всем проламываешь бошки? Видно ищешь выход в лучший мир, где сорока, из хрустальной ложки, предлагает свежий кашемир. Там, где счастье лишь в синичьих лапках, там, туземцы ходят в красных шляпках, там, где в клюве и под языком – все слова – с вишневым мягким знаком. Это место необыкнове…, ты, в моей откроешь голове, ничего, что в ней гуляет ветер, значит, ему тесно на земле.

* * * *

Мухаммед-бей раскуривал кальян и выдыхая, бормотал кому-то: Ни Господа, ни инопланетян – повсюду одиночество и смута. А вдалеке, на самой кромке дня, который пахнет перезревшей сливой, вытаскивал Каштанку из огня один поэт и повар молчаливый. И я пролил за родину кагор, лаская твое ветреное тело, читал кардиограмму крымских гор, прощал врагов, и сердце не болело. Под небом из богемского стекла, вот так и жили мы на самом деле, лишь иногда – земля из глаз текла, и волны под ковчегом шелестели.

* * * *

Сколько еще будут дрессировать сердце мое цитрусовые майданы? «ЦУМ» заходит за разум, в отделе «Ручная кладь» продаются дикие сумки и чемоданы. Там, там-там, живет кенгуренок один, его изредка могут увидеть дети и старики, поэтому, он обожает валокордин, леденцы от кашля и прочие пустяки. Дважды в одну и ту же сумку не ляжет спать, иногда боксирует с собственной тенью. Откуда он взялся? Этого лучше не знать, сердце мое, – по твоему хотенью. Так ли надобно ведать, откуда источник наш?, мы обтянуты скверной кожей – видать, спросонок. К Рождеству обещан сезон прощаний и распродаж, и в сердечной сумке плачет мой кенгуренок.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка