Проза

Сливы растут у дачных ворот: корявые стволы, иероглифы веток, лилово налившиеся, туго-мясистые плоды…

Генин «москвич» светло-синий сияет: отмыт, словно обновлён.

Минуя его, тихо звякнув защёлкой ворот, пройти мимо бабушкиного розария: горит, полыхая – розы чайные, бордовые, с белыми краями, словно с собольей оторочкой мантии, другие…

Дальше будут стены флоксов, гладиолусов.

Когда в конце детского августа уезжали отсюда, из-под Калуги в Москву, бабушка всегда нарезала огромные букеты, и, завернутые в мокрые, аккуратные тряпицы, словно глядели они на путь: длящиеся лентами леса, мелькающие мосты, городки, разливы дачных поселений…

Дачные полы скрипят: хотя всё справно, всё крепко сделано, Геннадий, дядя, обожает тутошнее летнее житьё, и скрип полов кажется музыкой уюта.

За маленькой верандой – первая, квадратная комната: Татьяна тётушка, уже накрыла стол, Гена нарезал фирменно помидоры: тонкие дольки, на каждой, под каплей снежной сметаны щепотка соли и перца…

 Снедь разнообразна: маслятся маринованные грибы, солёные огурцы лоснятся пупырчатыми боками, горы огородного свежья манят – от истекающих спелостью помидоров до курчавой петрушки…

-Ой, Саша! – всплескивает руками Татьяна.

Гена: крепко сбитый бородач, а аккуратно подстриженная борода седеет, лысоват, вскакивает:

-А, не ждали!

-Без предупреждения решил.

-Садись, садись. Подожди, переоденешься? Твои домашние шмотки ждут.

Есть моё тут, часто ж бывал…

Бабушке, сидящей на кровати во второй комнате вытащу пышную коробку конфет: Держи, ба!

-Ой, внучек, спасибо.

Поднимется: крупная, с косами, уложенными вкруг головы, обнимемся.

Я переоденусь легко, вытащу в первой комнате покупную снедь: карбонаты-ветчины-шпроты…

-Под пир ваш… А Лёшка где?

-А он разве должен приехать?

-Должен. Мы созванивались.

-Надо ж, тоже ничего не сказал. Нет пока.

Водку достаю.

Банки пива:

-Держи, Ген. Для затравки.

Не будет корить Татьяна, уже накладывающая мне дымящуюся картошку, и маленькие, в сухарях обжаренные, коричневые  котлетки.

Телевизор работает в углу.

Едим-пьём.

-Грибы-то были, Ген?

-Были, дядь Саш. Что ты всё не ехал?

-Не знаю. Не складывалось что-то…

-Мама как?

-Не знаю. Она ж теперь с вами…

Дача ж – потусторонняя. Мешая живых и умерших, видишь, также скрипят полы, входящего Лёшку: ещё служит на севере, в подводных войсках, а на лето приезжает в Калугу.

-Ой, опоздал! Все тут…

Высок и строен, есть нечто аристократическое в лице, порода мерцает своеобразно, а что ведёт себя, как раздолбай порой – так кто у нас не срывается в русское, разгульное.

Тоже, конечно, притащит, водку с пивом.

И пойдёт…

-Рыбалка?

-Конечно. Саш, поедешь?

-За компанию. Ты знаешь, я не рыбак. Но там такие ночи!

Чёрной мистической нефтью течёт Ока. Лес, раскинувший два крыла огромной птицы, таинственно вырисовывается…

Высок, как горный массив.

Небо исколото звёздами, или густо посыпано их солью.

Костёр рыжей гривой врывается в прозрачную темноту воздуха, потрескивая, обваливаются внутри него золотые поленья.

-Поеду…

Бабушка выйдет к карминно заваренному чаю, вынесет привезённые мною конфеты.

Гена пьёт чай из зелёной кружки, сидя на белой лестнице, ведущей на чердак; так нравились мне, ребёнку, янтарные потёки смолы на душистой древесине…

Телевизор работает.

С Лёшкой будем потом сидеть на крыльце, дымить, глядя на зыбко-мерцающие звёзды.

Таинственные ночные звуки заиграют орнаментом ночи.

Перепут вишнёвых ветвей, и гамак, белеющий под ними.

Яблони угадываются, нет-нет – да и грохнет, сорвавшись, тяжёлое яблоко.

Ничего этого нельзя.

Их нет – почти никого, они лучше знают, как теперь мама, присоединившаяся к ним последней.

Впрочем, нет – Лёшка, я остаёмся, но колорит этой дачи, где Лёшка, давно в отставке, живёт летом, другой…

Ничего нельзя, и душат трагичные, бесполезные, бессмысленные слёзы – от потери солевого, такого простого, земного счастья…

 И сорванные в саду памяти яблоки моментов бытия не избавляют от боли.