Проза

Рваная лента любви, обнимавшая его душу, рваная, упоительная лента, давно зачёркнутая ранней смертью женщины, приходившей к нему после очередного любовного финта, устало смотревшей, спрашивавшей: Примешь?

Рваная лента, обвивавшаяся вокруг его внутреннего состава, душившая змеёй, дававшая формулы опалово счастья слияния…

И – страдания, жёстким зимним кустом прободавшего душу: постук каблучков в полупрозрачном пепле сумерек: по асфальтовой дорожке вдоль девятиэтажки монументальной, выше Трои, и – приближающаяся женщина, прекрасно одетая, с макияжем, делающим готовой к соблазнительной битве…

 Она приближается, он, близорукий, фиксирует её, равно лёгкость «привета», повисающего в воздухе, растворяющегося улыбкой пресловутого кота, пока женщина прошла мимо…

 Она же, вдруг сползающая с кухонного дивана, тянущая его за собой – под знобящую, меланхоличную музыку, женщина, сливающая всё в страдательный, сострадательный стон: И без тебя не могу, и с тобою…

 Достоевщина, разыгранная ими в финале восьмидесятых в Москве; достоевщина, им воспринятая настолько всерьёз, насколько женщина, старше его, давно умершая, легла в душу: как вода, туго стремясь, пенно и бурно наполняет собой русло.

Или не наполняет?

Он теперь подкатывает к шестидесяти: стремительность экспресса не допускает никакой двойственности, и, семейный, растящий позднего мальчишку, застрявшего в школе, уходит в мимолётность дневной дрёмы.

Он, к снам относящийся слишком серьёзно, чтобы посчитать их продукцией мозга и работой желёз гнездящейся в нём памяти, видит себя, стараясь контролировать действительность, представленную сном, внутри квартиры её дома.

Не её квартиры.

Её дома – кирпич его подчёркнуто красный, а дом – огромный, как целая страна, столько всего вместил.

Квартира такова, что мебель можно потрогать, и женщина – чуть моложе, чем была, когда умерла, рядом…

Вот же она: вымпелы эмоций играют на щеках, улыбка серо-зелёных глаз слоится по земному, узкие кроссовки, старые джинсы, лёгкая блузка…

 Вот же – обстановка квартиры: пузатый, лаком янтарным играющий комод, угловое зеркало: хотя непонятно, как это угловое, ковёр со сложным орнаментом судеб, и мама с пепельными волосами тут: мама любила эту женщину, говорила: Невесткой приходит к нам в дом…

 Всё конкретно.

-Это точно ты?

-А кто же?

Она, неизбывно оптимистичная в жизни, словно запускает шарик розоватого оптимизма, и сын, с трудом справляющийся со смертью матери, обращается к ней:

-Ма, это она?

Мама в халате, моложе, чем была, когда ушла, но и – не совсем молодая.

Маме сейчас под шестьдесят, как ему в пространстве трёх измерений, где любит вписывать в ленту Мёбиуса улыбку чеширского кота.

 -Она, сынок. И я…

Ну да, за окном мерцает сегментами мира, пестро переливаясь двор, и с женщиной, устроившейся в кресле, они начинают обниматься, и он, потерявший тридцать земных лет, ощущает плотность её жемчужного тела.

Он ощущает и – дальше нельзя…

-Минь, – так звал, от фамилии образовывая, в жизни, которая… вот же, лентой Мёбиуса играя, разворачивается тут, – не нанесём вреда друг другу?

-Нет, не бойся… – улыбка лучится, опал и жемчуга мешая.

Шея её…

Нежное начало груди…

Мама рядом – улыбается она: ибо дальше ничего не будет: движения во сне лишены минутной, друг за другом, логичности.

В коридоре уже, и в угловом, не объяснить каком, зеркале отражаются – он и она…

-Ещё придёшь ты?

-Постараюсь. Не просто у нас.

-Через сон.

-Зевс строгий.

Имя того, под чьей эгидой приятно жить, разносится чётко.

-Скажи, что я его наследник – в смысле стиха.

Уже во дворе, арки из которого – громоздки и ажурны одновременно, уже во дворе, – он: и дверь распахивается, но из неё не выходит никто, видно тёмное начало лестницы, и закрывается тут же – тугая, железная дверь.

А мама?

Мама всегда рядом, но, когда хочешь опять войти в ту дверь, некто в чёрном иссекается из неё.

За ним – другой: в капюшоне, шуршащем плаще, и, когда втискиваешься в пространство коридора, слышишь: Чужой! Лови!

Но, зная, насколько умеешь летать, взмываешь в воздух, пройдя, как сквозь бумагу, сквозь стену.

Ты летишь.

Приятно, как плыть, легко преодолевая ласковое водное сопротивление.

Чёрный в развевающемся балахоне, уцепился за ноги.

Ты просыпаешься, но не хочешь уходить из плотной пластичности сна, снова падая в него.

Стряхиваешь чёрного, и, понимая власть свою над фильмом, длящимся так многоцветно ярко, стволами древес заваливаешь подъезд.

Значит, в следующий раз с мамой и Мининой будешь встречаться в другой квартире…

 Сон раскололся, как небеса раскалывает гроза, он отпал от яви, – руки реальности сбили глину с выплавленного колокола.

Неподвижен понятно: как не можешь, сколько ни блуждай по лабиринтам янтарного дворца мозга, вспомнить разговоров сна, сосредоточившись внутри него на телесных ощущениях, ныне ушедших.

Всё сейчас сконцентрировано в телесности почти старого, ворочающегося под пледом с изображением стилизованного ягуара человека, страдающего от отсутствия тех, кто определял его эпохи.

Или – не страдающего теперь.

Мысленный посыл перед сном, включающий призыв: Придите! – розовато-золотые волокна его дают своеобразные плоды, доказующие…

Дверь открывается.

Звонко падает в недра коридора: Привет, па!

Худенький мальчишка, быстро скидывает ранец, раздевается, пока отец, ответивши, выходит в коридор, и, отразившись в напольном, бело-свинцовом зеркале, идёт на кухню – разогревать обед.

-Как в школе, сынок?

Мальчишка в домашней одежде со смартфоном, конечно, появляется в ней, с ногами залезает на диван, хватает с тарелки длинный огурец.

Любит их.

-Нормально, па. Триместр закончился.

-И?

-Без троек.

-Молодец.

Каша, политая маслом, скворчит, и – в пандан ей – котлеты.

Сон, доказывающий наличность иного, иных вернее измерений, сочетается с прежней цепочкой образов, где островная Атлантида с массою строений, белеющих из зелени, наслаивалась на грязные, осенние тропы войны Тридцатилетней, а коридор консистории, по которому проходил молодой иезуит, мог увести к вратам Вавилона, украшенным изображениями пятиногих быков.

-Осторожно, сынок, котлеты горячие.

-Ага.

Огуречный хруст.

За окном – бледная панорама ноябрьского воздуха, в котором голые тополя выглядят, как застывшие молитвы.